Поэтические отклики на смерть Лермонтова

        Выдающимся поэтам свойственно оказывать могущественное воздействие на современников не только своим блистательным творчеством, но и собственной судьбой, нередко приобретающей характер истинно поэтической легенды. К сожалению, мало что является столь же плодородной почвой для роста ярких легенд, как свежая земля надмогильного холма. Трагическим подтверждением этой психологической закономерности стала и гибель Лермонтова, потрясшая современников своей безвременностью и внезапностью, в одночасье превратив короткую жизнь поэта в одну из самых ярких поэтических легенд русской литературы. И нельзя не признать, что для формирования такой легенды были все основания, обусловленные не только биографическими обстоятельствами, но и сугубо литературными факторами. 
          
        Как известно, одним из многочисленных вкладов Лермонтова в русскую лирику стала разработка им жанра поэтического некролога – отзыва на смерть собратьев-поэтов (А. С. Пушкина,  князя А. И. Одоевского), чьи судьбы воспринимались в соотношении с личной судьбой, вызывая в душе автора резонанс человеческого сострадания, творческой солидарности и стремления открыто выразить свое отношение к понесенным отечественной словесностью горестным утратам. В этом контексте гибель самого Лермонтова закономерно привела к тому, что его личность в глазах современников получила невольное преломление в образном строе «Смерти Поэта», прочитывавшейся теперь как скорбное пророчество о собственной участи. Эффект поэтического предвидения оказался настолько сильным, а параллели между судьбами Пушкина и автора «Смерти Поэта» настолько очевидными, что это не могло не вызвать у целого ряда поэтов – современников Лермонтова – потребности в художественном осмыслении произошедшего, стремлении выразить свой отклик на преждевременный уход из жизни подававшего великие надежды молодого поэта.

        И, конечно же, вполне естественной формой для такого отклика стало использование мотивов и образов лермонтовских стихов, посвященных памяти Пушкина. Так в 1841–1842 годах сложился целый цикл поэтических некрологов, во многом построенных на реминисценциях из произведений Лермонтова. При этом следует отметить, что начало такой реминисцентной традиции стихотворного поминовения было положено самим Лермонтовым, впервые сопоставившим в «Смерти Поэта» личность Пушкина с образом созданного им героя – романтического поэта Ленского:

                И он убит – и взят могилой,
                Как тот певец, неведомый, но милый,
                Добыча ревности глухой,
                Воспетый им с такою чудной силой,
                Сраженный, как и он, безжалостной рукой [1, с. 8].

        Гибель самого Лермонтова вывала появление немалого числа поэтических откликов, среди которых наиболее значительны стихотворные некрологи Шевырева, А. Н. Майкова, графини Е. П. Ростопчиной, Д. П. Ознобишина (все – 1841) и Н. П. Огарева (1842). Каждое из этих произведений, объединенных общностью скорбной интонации, во многом отталкивается от композиционной схемы «Смерти Поэта» и, активно используя элементы его образной системы, дает свое, индивидуальное, расходящееся с другими понимание сущности совершившейся трагедии. В этом отношении в высшей степени показательно, что авторы поэтических некрологов приходят к очень разнородным выводам, несущим весьма несходные смысловые оттенки. Анализ этих произведений позволяет выявить широкий потенциал возможностей, лежащих в основе традиции поэтического некролога и проследить альтернативные пути решения творческой и нравственной задачи воздания памяти ушедшему собрату-поэту.

        Первым по времени откликом на гибель Лермонтова стало стихотворение Шевырева «На смерть поэта», опубликованное в конце 1841 года (поминальные стихотворения Майкова, Ознобишина и Огарева в печать не попали, а некролог Ростопчиной увидел свет значительно позже). Таким образом, Шевырев принял печальную эстафету от своего покойного предшественника и замкнул трагедийный литературный круг.

        Как и «Смерть Поэта», шевыревский некролог основан на романтической коллизии рокового противостояния гения, чью грудь «огонь небес объемлет», и толпы («жадной толпы» у Лермонтова, «суетной толпы» у Шевырева). Стихотворение Шевырева – своеобразное предостережение начинающим поэтам, указание на неизбежность зависти, злобы и вражды, которые будут преследовать их со стороны корыстной и чуждой пониманию прекрасного толпы: «Ты берегись: безумный рок не дремлет / И шлет свинец на светлое чело» [2, с. 201] (ср.: «Но иглы тайные сурово / Язвили славное чело» в «Смерти Поэта» [1, с. 8]). 

        Вместе с тем Шевырев дает принципиально отличную от лермонтовской трактовку причин отторжения толпой гениального поэта. Если для Лермонтова несомненна общественная подоплека пушкинской трагедии («Восстал он против мнений света / Один, как прежде... и убит!» [1, с. 7]), а вина за гибель поэта всецело лежит на политическом коварстве представителей великосветского общества – «Свободы, Гения и Славы палачах», расправившихся со своим идейным противником, то, с точки зрения Шевырева, корень зла скрыт не в «свете», а в «веке», то есть в прагматическом духе современности, равнодушной к творцам высокого искусства:

                Наш хладный век прекрасного не любит,
                Ненужного корыстному уму,
                Бессмысленно и самохвально губит
                Его сосуд... [2, с. 201–202]

        Так радикально меняются акценты: на смену лермонтовским социальным инвективам Шевырев выдвигает моралистические соображения общей вины современников за чуждый искусству дух своего века, в чем усматривается суровое возмездие за грех бездушного меркантилизма:

                О, горький век! Мы, видно, заслужили,
                И по грехам нам, видно, суждено,
                Чтоб мы теперь так рано хоронили
                Всё, что для дум прекрасных рождено [2, с. 201].

        Тем самым Шевырев, активный проводник охранительных доктрин в литературе, сознательно приглушает социально-обличительную остроту лермонтовской некрологической традиции, переводя проблему в область моралистических сентенций.

        Аналогичной направленностью на романтическое осуждение меркантильно-корыстных устремлений прозаического века, чуждого и враждебного высокому искусству, горестно-предостерегающим пафосом напоминания молодым поэтам об опасности самоотверженного служения прекрасному среди окружающей низменной толпы современников отмечено и декларативное стихотворение Ростопчиной «Нашим будущим поэтам». В этом плане красноречиво сопоставление «отрицательного» начала стихотворения Шевырева: «Не призывай небесных вдохновений, / Не высь чела, венчанного звездой; / Не заводи высоких песнопений, / О юноша, пред суетной толпой» [2, с. 201] и «запретительной» экспозиции ростопчинской декларации:

                Не трогайте ее – зловещей сей цевницы!
                Она губительна... Она вам смерть дает! [3, с. 81]

        Отчетливо перекликаются мотивом недопетой песни и финалы обоих стихотворений: «...поэт, сжимая рану груди, / Бледнея пал – и песни не допел» [2, с. 202] (у Шевырева), «Поэты русские свершают жребий свой... / Не кончив песни лебединой!» [3, с. 81] (у Ростопчиной). А развернутые инвективы в адрес одержимого материальным накопительством практического, «существенного» века в стихотворении Ростопчиной выглядит прямо восходящим к шевыревским укорам «горькому веку»:

                Смотри: существенный, торгующий наш век,
                Столь положительный, насмешливый, холодный,
                Поэзии, певцам и песням их изрек,
                Зевая, приговор вражды неблагородной.
                Он без внимания к рассказам и мечтам,
                Он не сочувствует высоким вдохновеньям... [3, с. 82]

        Таким образом, зависимость романтически ориентированного поэтического некролога Ростопчиной от однотипного стихотворения Шевырева представляется более чем очевидной.      
          
        Принципиально близок Шевыреву и Майков, будущий адепт «чистого искусства», автор стихотворения «На смерть Лермонтова»: гибель Лермонтова воспринимается им не столько как следствие конфликта поэта с обществом, сколько художественно-эстетически – как величайшая утрата для искусства, живым воплощением которого был Лермонтов:

                И он угас, и он утих,
                Как недосказанный великий, дивный стих! [4, с. 631]

        Фактически изо всех мотивов «Смерти Поэта» наиболее существенным для Майкова оказался лишь мотив преждевременного угасания гения, «помазанника Бога», как торжественно именует он покинувшего мир поэта. Не случайно первая же строка майковского некролога («И он угас! и он в земле сырой!» [4, с. 631]) четко отсылает к аналогичной лермонтовской формулировке: «Угас, как светоч, дивный гений...» [1, с. 7]. Более того, стремясь с максимальной яркостью подчеркнуть величие лермонтовского поэтического гения, Майков использует образы из другого некрологического стихотворения Лермонтова – «Памяти А. И. Одоевского»: воссоздавая эффектную картину «мавзолея» кавказских гор, достойного почившего гения, Майков явственно ориентируется на финальную пейзажную панораму поэтического некролога, посвященного Лермонтовым Одоевскому, также ушедшему из жизни на Кавказе (ср.: «Немая степь синеет, и венцом / Серебряным Кавказ ее объемлет...» [5, с. 39] у Лермонтова и «На этих девственных снегах, / На этих облаках, обнявших сини горы...» [4, с. 631] у Майкова).

        Своеобразный синтез традиций некрологического освещения образов Пушкина и Лермонтова, сплав двух поэтических традиций представляет собой стихотворение Ознобишина «Две могилы», отдающее дань памяти «двум певцам – двум жертвам Рока», «светлой мысли исполинам». Оно, подобно майковскому некрологу, рассматривает ушедших поэтов не в социальной плоскости, а сугубо в эстетической, творческой  сфере, широко вводя ассоциативные отсылки к образному ряду лермонтовских поэтических созданий:

                То у Каспия седого
                Он подсматривал дары,
                Пел опричника младого,
                Мцыри, пальмы и шатры;
                То над юной колыбелью
                Над младенцем он стоял;
                Иль, могучий, к новоселью
                Чуждый край на суд сзывал;
                Иль, оставя песнь и битвы,
                Сердца теплые молитвы
                Пред Скорбящей проливал [6, с. 481].

        По сути, реальные черты личности покойного поэта заслоняются у Ознобишина каталогом образов из бессмертных стихотворений юного гения, достойного преемника и собрата великого Пушкина, сроднившегося с ним одновременно и выспренним творчеством, и горестной судьбой:

                Спят в могилах ранних оба!
                Суд потомки изрекли:
                Музы братством их свели.
                Русский! проходя близ гроба,
                Кинь с молитвой горсть земли! [6, с. 481]

        Примирительный финал молитвы за упокой душ двух почивших гениев разрешает трагический пафос их утраты провозглашением вечного бытия созданных ими шедевров искусства. Видимо, этой концепцией обусловлен и несколько отвлеченно-аллегорический характер поэтического некролога: великое искусство торжествует над смертью, могилу художника окружает живой мир его вдохновенных творений.   
         
        Совершенно иным по духу стал запоздалый отклик на смерть Лермонтова находившегося в ту пору за границей Огарева. Для него (в стихотворении «На смерть Лермонтова») эта человеческая трагедия – не повод для моралистических или эстетических деклараций, а побудительный мотив к обостренному осознанию внутренней родственности человеческих судеб, выражению подлинно братской солидарности с умершим («Мой бедный брат! дай руку мне, / Оледенелую дай руку / И спи в могильной тишине» [7, с. 168]), психологическому проецированию своей неизбежно грядущей участи на участь своего сверстника и современника:

                И порою,
                Когда сойду я в мир теней,
                Раздастся плач и надо мною,
                И будет он безвестен мне... [7, с. 168]

        Тем самым сочувственная гуманистическая позиция Огарева оказывается действительно созвучной скорбно-сострадательному пафосу «Смерти Поэта».

        Близость Огарева лермонтовской некрологической традиции обусловлена также и последовательной ориентацией на стилистику «Смерти Поэта», отдельные фразеологические обороты из которой Огарев непосредственно воспроизводит в своем стихотворении с начальных его строк: «Еще дуэль! Еще поэт / С свинцом в груди сошел с ристанья. / Уста сомкнулись, песен нет...» [7, с. 166]; «...Как пал он, голову склоня, / И грустно замер стих печальный / С улыбкой скорбной на устах...» [7, с. 166]. Примечательно, что даже образ убийцы поэта воссоздан Огаревым по лермонтовской модели образа Дантеса, производя впечатление почти что двойника убийцы Пушкина (ср. знаменитое «В руке не дрогнул пистолет»):

                Бездушней праха перед ним
                Глупец ничтожный с пистолетом
                Стоял здоров и невредим,
                Не содрогаясь пред поэтом... [7, с. 166–167]

        Созвучен Огареву и лермонтовский пафос гневного негодования на виновников гибели поэта, однако четкая социальная адресация инвектив Лермонтова трансформируется у Огарева в типичное романтическое богоборчество, дерзкий вызов абстрактной судьбе:

                Судьба, судьба! ко мне на суд!
                Зачем всю жизнь одно мученье
                Поэты тягостно несут?
                Ко мне на суд – о, провиденье! [7, с. 167]

        Ответа на вопрос о трагической участи поэтов в России у Огарева еще нет: путь к сознательному демократическому радикализму только еще начинался.

        Таким образом, трагическая гибель Лермонтова способствовала укреплению заложенной им же самим традиции программного поэтического некролога. При этом продуктивность разработанной Лермонтовым художественной модели наглядно подтверждается тем, что на рубеже 1840-х годов разработке этого жанра в равной мере отдали дань представители столь резко разошедшихся в последующем направлений, как, с одной стороны, «чистое искусство» (Майков, Ростопчина, Ознобишин) вкупе с доктриной «официальной народности» (Шевырев), а, с другой стороны, активный деятель формирующегося радикально-демократического лагеря Огарев. В этом контексте Лермонтов, воспринимавшийся в качестве преемника Пушкина, закономерно стал тем именем, которое на время сплотило в едином чувстве скорби о невосполнимой утрате всю русскую литературу, что и определило на короткий период всеобщую востребованность идущей от него поэтической традиции декларативно-патетического некролога. 

                Литература

    1.  Лермонтов М. Ю.  Смерть Поэта // Лермонтов М. Ю.  Полное собрание стихотворений: В 2 т. Т. 2. Стихотворения и поэмы. – Л.: Сов. писатель, 1989. – С. 7–9. 
    2.  Шевырев С. П.  На смерть поэта // Поэты 1820 – 1830-х годов: В 2 т. Т. 2. – Л.: Сов. писатель, 1972. – С. 201–202.   
    3.  Ростопчина Е. П.  Нашим будущим поэтам // Ростопчина Е. П.  Талисман: Избранная лирика. Драма. Документы, письма, воспоминания. – М.: Моск. рабочий, 1987. – С. 81–82.
    4.  Майков А. Н.  На смерть Лермонтова // Майков А. Н.  Избранные произведения. – Л.: Сов. писатель, 1977. – С. 631.
    5.  Лермонтов М. Ю.  Памяти А. И. О<доевско>го // Лермонтов М. Ю.  Полное собрание стихотворений: В 2 т. Т. 2. Стихотворения и поэмы. – Л.: Сов. писатель, 1989. – С. 37–39. 
    6.  Ознобишин Д. П.  Две могилы // Ознобишин Д. П.  Стихотворения. Проза: В 2 кн. Кн. 1. – М.: Наука, 2001. – С. 480–481.
    7.  Огарев Н. П.  На смерть Лермонтова // Огарев Н. П.  Избранные произведения: В 2 т. Т. 1. Стихотворения. – М.: ГИХЛ, 1956. – С. 166–168.
       
         Сентябрь 2004