Размышления у окна

Рассказ (16+) о ленинградском детстве и современном демографическом кризисе.
* * * * *

С мужем вдвоём входим в свой уютный двор ухоженного дома ещё дореволюционной постройки, на Васильевском острове таких – немало.
Хрупкая девушка озирается посреди двора, с видом потерявшейся. Возле неё толкаются трое малышей…
– Вы кого-то ищете?.. – я, как старожил, готова помочь.
– Этот двор проходной? – у смуглянки непитерский акцент.
– Нет. Проходной соседний, – делаю указующий взмах рукой.
Девушка благодарно кивает, что-то говорит детям то ли по-узбекски, то ли по-таджикски, и те вприпрыжку, лопоча по-своему, бегут за матерью в сторону улицы.
– Надо же! Ей не больше двадцати трёх, а у неё уже трое погодков!.. – мои слова мужу.
– С чего ты решила, что она мать? Может сестра, – муж, как всегда, готов поспорить.
– Видно же сразу!.. – я возмущена сомнением в очевидном и вечным желанием благоверного поспорить на ровном месте. Но тон мужа примиряющий:
– А у нашего и в тридцать никого…

Уже на кухне фраза «А у нашего и в тридцать никого, даже постоянной подруги…» вертится в голове заезженной пластинкой. Неспеша освобождаю пакеты – перекладываю покупки в холодильник. Переодевшись, ставлю чайник на газ, будет «файф-о-клок» – пятичасовое чаепитие, и подхожу к окну.
Внизу, под мелким питерским дождём, маслянисто поблескивают асфальт и крыши дорогих авто. Мысленным взором вновь увидела худенькую удивительно молодую мать с тремя крошками в секонд-хендовской одежде… И вдруг подумалось!..

В нашем доме живут относительно обеспеченные люди, благодаря его расположению. В шаговой доступности – множество аптек и разнообразных магазинов, неподалёку поликлиника, а ещё ближе – метро Василеостровская. Напротив дома – отделение полиции, дающее неоправданное чувство защищённости, и зелёный островок сквера, с «детским городком» и ухоженными клумбами вдоль брусчатки дорожек, мимо регулярно перезванивающей колоколами церкви.
Как во многих доходных домах «регулярной застройки» позапрошлого века, в нашем – три корпуса с боковыми флигелями образуют два двора-колодца, соединённых широкой аркой. Эта арка, в отличие от «уличной», на линию… Мы, василеостровцы, так называем улицы!.. Далеко не все, теперь даже в Петербурге, знают, что улицы на Васильевском острове Петром I планировались как каналы, и дома должны были строиться по их береговым линиями. Вот и получилось, что наша «улица», проезжая часть, обрамлена двумя «линиями» домов, Восьмой и Девятой, согласно «петровскому» счёту.

Из окна моей кухни хорошо просматривается «уличная» арка. Под ней, между продуваемой балтийскими ветрами улицей и просторным замкнутым двором, – постоянный сквозняк. Он закручивает в низенькие крошечные смерчи снег зимой; песок, окурки и конфетные фантики летом, а по осени и залетевшую ненароком листву; весной задирает широкие юбки и рвёт лёгкие шарфы модниц; и в любое время года выворачивает наизнанку мокрые зонты. Под этой аркой пахнет асфальтом и бензином, цветами лип и сиреней из сквера, водой и льдом с Невы и недальнего залива. Помню – как по движению смерчей, во двор или из него, старушки моего детства определяли грядущее изменение погоды, перепроверяя своё самочувствие и обсуждая не только его, но и всех проживающих в доме, сидя на персональных, принесённых из своих квартир, стульях.
Эти старушки следили за порядком в нашем «первом» дворе и были «в контрах» с такими же старушками с «заднего» двора, которые без сомнения «мыли кости» нашим. Но мы, детвора от трёх до пятнадцати лет, из парадных на линию и в оба двора, жили достаточно дружно! Так вот…

Длинная и широкая, как мне тогда казалось, арка на задний двор была нашим любимым местом – под ней можно было «гулять» даже во время дождя, а он в Питере льет, или накрапывает почти ежедневно. В её полумраке на утоптанной земле мы чертили «классики» и скакали, двигая ногой впереди себя набитую песком банку из-под гуталина или кисленьких «монпансье»; крутили скакалки вперёд и назад, руки врозь и крестом; умудрялись играть в лапту облезлым «арабским» мячиком, вместо бит принося из дома скалки для теста или щипцы для кипячения белья… Под этой аркой встречались ароматы двух дворов: кипящего щёлока и кошачьей мочи, жареной корюшки и пирогов с капустой, а перед Новым-Годом – хвои и апельсинов!..
Нам казалось, что под аркой никто из взрослых нас не видит и не слышит, в отличие от гулких дворов, где любые секреты, прошёптанные у раскрытого окна, становились достоянием всех соседей. Из всевидящих окон матери отрывали нас от игр зовом на ужин, а в белые ночи – по несколько раз, срываясь на крик, «загоняли» спать!.. Ах, как нам было уютно, хотя и тесновато, в этом маленьком детском мирке. Да-да, тесновато!..

Вот об этом я и думала сейчас, стоя в ожидании закипания чайника, и, глядя в заставленный машинами двор. А помню его ещё свободным! Здесь мы бегали в «догонялки», бросали в квадрат неба тяжёлый резиновый мяч, крича «Штандер, штандер, на кого бог пошлёт!», что заставляло браниться старушек, креститься на небо и грозить пальцем в нашу сторону. А мы с визгом разбегались по обмоченным кошками и городскими туристами углам двора, сталкиваясь друг с другом и разбивая носы о лбы и плечи друзей! А вот ладони и колени разбивали в кровь о выщербленную брусчатку, играя в футбол. Тогда обе арки становились воротами. Но это бывало не часто – каждый раз матч заканчивался разбитым стеклом в окнах полуподвального этажа!.. В то время там были не офисы крошечных конторок, а жилые квартиры.
В одной из них проживал шарманщик. Он таскал по дворам всего Васильевского и соседней Петроградки деревянный, с облезлыми до непонятности рисунками на боках ящик на одной ноге. Крутил поблескивающую золотом истёртой меди ручку, и из ящика скрипуче выползала занудная мелодия… Окна дворов-колодцев захлопывались или, напротив, распахивались, и из них летели мелкие монетки! Мы, сопровождавшие шарманщика вопреки родительским запретам, подбирали копейки и гривенники, получая малую толику «за услуги» на трёхкопеечную воду с сиропом, которую покупали в существующем до сих пор маленьком магазинчике, набитом всякой снедью, вплоть до пахнущей тухлой рыбой икры «на развес». Лишь став почти взрослой, я поняла, что монетки бросали не за «прекрасную» музыку, а чтобы визжаще-скрипучий инструмент побыстрее унесли куда подальше!..

Так же я ошибалась и в «старьёвщике»!..
Ах, как много замечательного предлагал детворе пахнущий нафталином и перегаром старьёвщик! И пёстрые мячики на резинке, что недолго, но так весело скакали в разные стороны, всегда возвращаясь в ладонь! И резиновые шарики со свистком, который мелодично звучал и когда шарик надуваешь, и когда он сдувается неспеша. Для мальчиков – крошечные железные и деревянные машинки, паровозики и лодочки. А для девочек – «голыши», маленькие целлулоидные куколки с подвижными ручками и ножками на продетых в тельце резиночках…
И раздавал этот сутулый мужичок свои «сокровища» детворе и почти даром – в обмен на «ненужное» тряпьё!.. Вот и несли мы этому прохвосту, в никогда не сходящих синяках, вышедшие из моды половики, затёртые плюшевые чехлы с кресел и праздничные скатерти в пятнах, побитые молью шали своих бабушек, стоптанные шерстяные носки и протёртые штаны отцов, драповые шляпки матерей, свои ненужные летом шубы, из которых «почти выросли»… Почему за «честный обмен» то один отец, то другой бил старьёвщика по морде, а матери – ремнём по родной детской жопе… Понятно нам было не всегда!..
Сейчас-то я понимаю – почему получила от матери затрещину, аж в ухе зазвенело! Седую лису со страшными когтями и глазами из бусин, надеваемую мамой лишь в театр, поверх крепдешинового платья, я легко обменяла на куклу-Петрушку, с бубенчиком на колпаке. Вероятно, именно эта затрещина убила мою умопомрачительную любовь к родителям. Ещё и отец – открутил Петрушке голову и сказал, что в следующий раз, когда я что-то вынесу из дома, так же будет и со мной. Ведь поверила! И «затихорилась» – отстранилась от родителей, навсегда…  А хотелось – надевать Петрушку на руку, чтобы он, ожив по моему желанию, делился с ними моими самыми сокровенными… Ну так речь сейчас  не об этом!..

Сейчас стояла я, умудрённая не только детским опытом, и прикидывала в уме – сколько семей в нашем доме? Пять парадных, пять этажей, некоторые квартиры до сих пор коммунальные… Семей сто двадцать будет. А детей? А сколько детей?..
В нашей парадной на четвёртом этаже – восьмилетний мальчик-мулат. Его мама после филфака университета была год «на стажировке» в Китае и вернулась домой уже «глубоко» беременной. Все ждали китаёнка, ан нет!.. Папой оказался негр. Надо же, как перепутаны народы современного мира! Ну да бог с ним.
«Чей бы бычок ни скакал – телёночек наш будет,» – в таких случаях перешёптывались старушки моего детства вслед «беспутной» матери-одиночке. Большеглазый мальчуган крепок не по годам. Кучерявый, как каракуль, и смуглый, как кофе с молоком. Молока совсем немного… Жаль, что смотрит на мир исподлобья, словно бычок, потерявший своё стадо.
А в правом флигеле живёт девочка лет двенадцати. Беленькая, словно низкокалорийная сметана, с пронзительно-голубыми глазами навыкате, с тонюсенькой, как крысиный хвостик, золотистой косичкой. Худенькая и ещё угловатая, но уже изящная в движениях, словно юная лань. Её милая улыбка вызывает приветливую улыбку в ответ и хорошее настроение минимум на час. Даже сейчас, вспомнив о ней, я улыбнулась. А ещё…

Я мысленно пробежала по этажам и парадным… Нет, больше никого нет. На сто двадцать семей – ни-ко-го! Нет во дворе детских шумных игр, нет приглушённых детских голосов из-под арки… Детей нет! И мысленно я побежала вокруг дома, нарезая круги по спирали!..
Здесь, на месте разбомблённого во время войны дома, был двухэтажный белого кирпича детский сад. А совсем рядом – детский сад в бывшем доме церковного подворья. Дети из этих садиков гуляли в сквере на месте бывшего, при благовещенской церкви, кладбища; тогда вместо «детского городка» там была просто вытоптанная в траве поляна, с лавочками для воспитателей под чахлыми деревцами. Через проспект был детсад во дворе, перестроенный из бывшей конюшни гильдии ямщиков. А у метро – ясли-сад, отгороженный от шумной проезжей части кирпичной стеной и зарослями чубушника, что во время цветения пах так сильно, что дети не могли заснуть и ревели, заглушая толчею автобусной остановки и разрывая сердца стоящих там матрон. А ещё!..
В общей сложности я насчитала двенадцать детских садов, в отдельно стоящих зданиях и на первых-вторых этажах жилых домов, когда-то в шаговой доступности от нас. Дюжину!!! Ни один из них сейчас не работает. Не потому, что контор и фирм развелось видимо-невидимо, а потому, что детей – НЕТ! И со школами та же беда. Вместо семи школ с двухсменкой – лишь четыре в одну смену, да и те заполнены, относительно тридцатилетней давности, лишь наполовину. И это только в шаговой доступности от моего дома!..
Теперь нет и свободно гуляющих детей во дворах и на улицах. Впрочем, есть стайки чумазой агрессивной детворы, не говорящей по-русски. Но это уже совсем другая история…

Вот и чайник, отвлекая от грустных мыслей, засвистел! На столе – «вкусняшки», о которых в полуголодном детстве мы могли лишь мечтать. «Полуголодное» не столько из-за дефицита продуктов, Ленинград, наголодавшийся в блокаду, всегда снабжался лучше остальной России, сколько из-за жертвы обедом ради «гулянья» во дворе с друзьями...
Теперь все они стали взрослыми, родили и вырастили детей и никак не могут дождаться внуков… Не стремится молодое поколение создавать семьи, дети перестали рождаться даже «случайно», а планировать их вообще перестали. Потому – во дворе не детские голоса, а шуршание шин шикарных машин… Под дождём, оплакивающим безвозвратно ушедшее «советское» Детство.