Мотоцикл

Немца к нам в дом привёл дядя Толя, про него говорили, что он фашистам продался, а он отвечал, что ему ничего другого не оставалось, потому что немецкий хорошо знает, да и дед у него, вроде как, немцем был.

На улице затарахтел мотоцикл, я подбежал к окну и увидел, как с него лихо спрыгнул поджарый немецкий офицер, а из люльки долго и неуклюже выползал толстяк дядя Толя.

Они зашли в дом, негромко переговариваясь по-немецки.
— Вот, на постой к тебе привёл – сказал дядя Толя, обращаясь к матери.
— Куда ж? У нас домик-то… — начала было пререкаться мать
— Молчи, ишь ты, к другим вон, по несколько человек солдатни поселили, а тебе и так всего одного человека, притом офицера. Спасибо мне скажи. Он вот маленький чистенький домик спрашивал, и что бы детей немного, шуму чтоб не было. Ну, я помню, что у тебя один пацан-то, да и сама ты баба вроде спокойная, чистоплотная, вот привёл.

Тут офицер что-то начал говорить, дядя Толя внимательно слушал, согласно кивая, а потом перевёл:
— Ну, в общем, он сказал, что зовут его Бруно, чтобы ты не боялась, домогаться он не будет, говорит, помоложе, да покрасивше баб любит, хе-хе, и еду вашу трогать не будет, у них своё довольство. Так, постель будешь время от времени менять, да бельишко состирнёшь, вот и всё, ну и пацан, чтобы не шумел особо.
Тут немец посмотрел на меня, разулыбался  и поманил указательным пальцем. Я почему-то думал, что он сейчас вытащит из кобуры пистолет и застрелит меня.
— Ну, иди сюда-то, не съест – крикнул дядя Толя.

Я подошёл. Немец разулыбался ещё сильнее, заговорил на своём. Дядя Толя сказал, что тот спрашивает, как меня зовут и сколько мне лет. Я ответил, что зовут меня Вадик и пальцами показал, что мне шесть лет.

Он ещё раз потрепал меня по голове, достал из кармана большой кусок сахара:
— Zucker – сказал он, отдал мне кусок и показал, что я могу идти. Потом быстро заговорил, что даже дядя Толя толком не понял, и перевёл в общих чертах.
— В общем, сын ему твой понравился, светленький, говорит, на настоящего арийца похож. Ты часом, до войны-то, с немцами нигде не грешила, спрашивает? Хе-хе.
Бруно стал жить у нас. Другие хозяева готовили на немцев, пекли хлеб, наш же сожитель, никаких хлопот не доставлял, рано утром уезжал на своём мотоцикле и приезжал, обычно, только к вечеру, готовить ему ничего не просил, питался исключительно своим офицерским пайком, сидя за маленьким отдельным столиком возле кровати. Более того, сам постоянно давал нам что-нибудь: рыбные консервы, тушёнку, сосиски и прочее.
И ритуал обязательный завёл: когда заканчивал ужин, искал меня взглядом и, поманив пальцем, говорил:
— Komm, komm – когда я подходил, он вытаскивал из кармана кусок сероватого сахара и отдавал мне, обязательно сказав:
— Zucker, zucker – как бы подтверждая, что это действительно сахар.
Через какое-то время Бруно стал понемногу изъясняться на ломаном русском.
— Сын твой, как дойтч кинд, ребёнок похож. На ариец похож. Мне нравится. Ич буду уходить, забрать его ин Дойчланд. Поедем Вадик Дойчланд? – спрашивал он меня, на что я всегда отвечал отрицательно.
— Зря, великий страна, культура,  здесь дикари.

Так и текли однообразные дни.  Бруно стал нравиться мне. Спокойный, приветливый, когда было свободное время и настроение, он учил меня резать из дерева фигурки, и я уже ждал, когда вдалеке затарахтит его мотоцикл.

— Забрать тебя я, Вадик, Дойчланд – иногда говорил он. Я отнекивался. Мне сложно было объяснить, что я чувствовал к Бруно. Отца арестовали ещё до моего рождения, по каким-то делам в колхозе, прислали повестку, мама говорила ему, что бы не ходил, а срочно уезжал куда-нибудь подальше, но он сказал, что должны разобраться, ушёл и с тех пор о нём не было ни слуху, нидуху. Никаких извещений, уведомлений: Где? За что? На сколько? Мать боялась куда-то писать, напоминать  о себе, так мы ничего и не узнали. Отца не хватало, поэтому я, естественно, тянулся к Бруно, я знал, что когда-то он уедет, и мне было грустно от этого.
 Однако, когда в голове всплывало страшное слово “немец”, всё внутри вздрагивало, а на месте привязанности возникал стыд. Я считал себя предателем, потому что привязался к нему, потому что он самый настоящий немец, а немцев надо бить не жалея и гнать с нашей земли.

Поэтому, когда он, подходил ко мне трепал  по волосам, и всё повторял:
— Забрать тебя я, Вадик, Дойчланд — я отрицательно махал головой, и бежал прочь, сжимая зубы от злобы. А потом думал, хорошо было бы, если бы война закончилась, а Бруно остался у нас, его бы простили, а может быть и папа бы вернулся и жили бы мы все вместе…

Вышло, конечно, по-другому.

Однажды я играл на улице и ко мне подошёл Колька. Ему уже было тринадцать лет, был он пацан отчаянный и даже ровесники его побаивались, а про нас, тех, что помладше, и говорить нечего.
— Здарова, вступаешь в наш партизанский отряд? – спросил Колька.
— Какой ещё отряд?
— Наш отряд, я командир. Мы сами решили бороться с фрицами погаными. Никаких операций, правда, у нас ещё не было, но вот, хотим одну сделать, и чтобы ты нам помог. Поможешь, будешь полноправным членом отряда. Тебе сколько лет?
— Семь – сказал я.
— Ну вот, у нас младшему восемь, нас всего-то шесть человек пока, будешь первым кого в семь лет приняли.
— А что надо то?
— Мы хотим, мотоцикл Фрица этого, который у вас живёт, в овраг столкнуть. Пока он спать будет, ты нам ворота открой, а сам иди в дом, смотри, чтобы он не проснулся, мы мотоцикл вытолкаем, там главное за угол дома завернуть, и никто уже не увидит, дом то ваш на отшибе. За угол завернём, а там уже до оврага рукой подать, столканём его туда. Лишим фашистов транспортной единицы.
— Нет… я наверное…
-Чего нет? Ты – тварь. Фашистам продался. Цукер фашистский жрёшь, сука. Вот погоди, придут наши…
Я покраснел, и дрожащим голосом, крикнул:
— Никому я не продался, давай, столканём…
— Ну вот, другой разговор. Значит, мы придём сегодня к ночи, ты не вздумай спать. Когда все уснут, выйдешь и откроешь нам ворота. Не торопись, дай, чтобы уснули, как следует.

В этот вечер Бруно опять предлагал мне цукер, но я надулся и не подошёл к нему.
- Что такое? – улыбаясь, спрашивал он, но я отворачивался, мать интересовалась, не болит ли у меня что, я отвечал что нет, но щеки страшно горели, поэтому я залез на печку и отвернулся к стене.

Когда всё затихло, я слез, вышел во двор, ночь, как назло, была лунная, всё видно издалека. Успокаивало то, что главное, закатить мотоцикл за дом, а дальше уже не будет видно. Я открыл ворота. Из придорожных кустов, в ту же минуту, вылезли шестеро мальчишек, проскочили во двор, ухватились за мотоцикл и начали толкать. Со стороны они походили на нескольких муравьёв, облепивших большого жука и тянущих его в свой муравейник. Видно было, что  им нелегко, тем не менее, мотоцикл покатился довольно бойко, и через пару минут, скрылся, наконец, за угол дома.
— Ты иди домой – шепнул мне Колька – Как бы там тебя не хватились. Молодец, сделал что надо, в отряд принят.
Я пошёл, в первое мгновение, обрадовавшись, что теперь являюсь членом партизанского отряда, но потом вспомнил, что завтра Бруно проснётся, выйдет, а мотоцикла-то нет. И что тогда?
Зайдя в дом, я лёг, и, несмотря на своё возбуждённое состояние, моментально отключился.

Когда проснулся, в доме никого не было, выйдя во двор, я увидел Бруно сидящего на крыльце. Рядом стоял мотоцикл. Как я позже узнал, проснувшись  и не обнаружив мотоцикла, Бруно пошёл по следам, оставленным шинами, а когда подходил к оврагу, там уже и трава была примята, заглянув в овраг, и увидел лежащий на боку мотоцикл. Пришлось подгонять грузовик, цеплять трос и вытягивать его оттуда. Исключая несколько царапин и вмятин, мотоцикл почти не пострадал и был на ходу.
Всю картину происшедшего он тоже восстановил, потому что вокруг было много детских следов.

Увидев меня, вышедшего из дома, Бруно подошёл ко мне и влепил такую пощёчину, что я влетел назад в дом. Он зашёл вслед за мной. Навыручку мне выскочила мать, но он с размаху ударил её кулаком в лицо, так, что та потеряла сознание, крикнув:
— За ребенок не следить, дура.
Потом достал из кобуры пистолет и приставил к моему виску.
— Расстрелять тебя за это – сказал он – А я тебе доверяль, говориль похож на дойтч, а ты нет — обычный русский свинья.

Потом он сказал, что пощадит меня, в знак наших прежних хороших отношений, но всех других участников этого дела найдёт и расстреляет, после чего ушёл, и до вечера не появлялся.

Вернулся поздно, сильно пьяный, и говорил, что расстрелял всех этих щенков.
Однако, на следующий день выяснилось, что он их и пальцем не трогал.
После этого случая он ещё какое-то время жил у нас, но теперь не давал никаких консервов, не угощал меня сахаром, и сидел, абсолютно молча,  будто не замечая, ни меня, ни матери.

И только когда наши войска были уже близко и немцы спешно уходили, он подошёл ко мне, обнял и сказал:
— Не обидься на меня, я слишком тогда жёстко, но и ты меня предаль. AufWiedersehen, Вадик, вдруг увидимся когда-то?
Сел на свой мотоцикл и уехал.

После, я видел много немецких пленных, всматривался в них, одновременно, и боясь и желая увидеть Бруно, но, разумеется, не увидел.
Воспоминания о нём были скупы, как и наши взаимоотношения, но долгое время, услышав слово “отец”, в первое мгновение, мне почему-то всегда представлялся этот чужой немецкий офицер, его мотоцикл под окном, и только потом я вспоминал, что мой отец совсем другой человек, сгинувший где-то в лагерях, ещё до войны.