Про Бабеля, жену Ежова и расстрельные списки

О том, как делаются жертвы Сталина

...Вот опять меня учат русской истории. Это только нашей истории, почему-то, можно учить нас, совершенно не имея понятия о ней. Некий француз Адриан Ле Биан (Adrien Le Bihan) написал книжку «Исаак Бабель, писатель, приговорённый Сталиным». Сплошь состоит книжка из откровений. Откровение же, как сказано в толковых словарях, это то, что "внезапно, по наитию, объясняет остававшееся до сей поры непонятным". Там из внезапного можно прочитать следующее:
«Советско-польская война 1920 года закончилась разгромом большевиков, и Сталин лично нёс ответственность за это поражение. Все те, кто напоминал об этом в своих текстах, были уничтожены. В "Конармии" также есть эпизоды, указывающие на ошибки Сталина. Уничтожая книгу и её автора, тиран избавлялся от следов».
Первые рассказы Бабеля из цикла «Конармия» появились в печати в 1923-ем году. Бабеля расстреляли в 1940-ом.
И вот нелепый француз предлагает мне поверить на слово, что Сталину понадобилось семнадцать лет, чтобы мучиться неутолённой жаждой мести Бабелю. И почему ему, Сталину, нужно было дожидаться, чтобы «Конармия» вышла в сотнях тысяч экземпляров, чтобы, наконец, взяться за её уничтожение? Напомню внезапному французу, что большевики никогда не были столь медлительны. И ещё я бы напомнил этому вещуну-французу, что лично Сталину нелепости и апокалиптические подробности, изображённые Бабелем, только на руку были. Ведь это именно он, Сталин, говорил ещё на IX-ой партконференции в сентябре 1920-го года: «Я был, кажется, единственный член ЦК, который высмеивал ходячий лозунг о "марше на Варшаву" и открыто в печати предостерегал товарищей от увлечения успехами, от недооценки польских сил. Достаточно прочесть мои статьи в "Правде"»
Но нет худа без добра. Этот откровенный француз подтолкнул меня к тому, чтобы узнать всё самому. И я, хотя бы для себя, узнать постараюсь, в чем же там суть была, что на самом деле скрывается в деле Бабеля и зачем ему оказалась нужна красавица жена ужасного Ежова. Засим, остаётся мне всё-же поблагодарить неизвестного мне мусью Адриана Ле Биана и отправиться в путь, сулящий много таинственного, но и полного восторгов — в архив...

…И вот подошёл я к самому мучительному в этих моих записках. Мне теперь активно толкуют о «расстрельных списках Сталина». Я их нашёл все, и они у меня в отдельной электронной папке сложены сейчас. Их можно в любой момент достать и ужаснуться.
Теперь о Бабеле. Я помню то жуткое впечатление, какое произвели на меня первые строчки его, прочитанные мной. Первый рассказ Бабеля, который я прочитал, был «Иисусов грех». Так оказалось, что словом можно парализовать. Я чувствовал нутром своим, воспитанным всё же веками русской духовной культуры, что тут есть тяжкое оскорбление мне. Христа у нас отнимали по-разному. Громили церкви, убивали хранителей божьих истин. В том числе и расхристанным, но необычайным по воздействию словом. Я, конечно, верующий никакой. Но мне грустно, что это так. Веры не стало, и мы рассыпались, бредём поодиночке и потеряли силы. Гениальное слово, даже если понятно, что оно имеет гибельный смысл, бывает неодолимым и сладостным, подобно неотвязному соблазну. Так я потом и исповедовал Бабеля. Его язык был непостижим. После него я уже не мог читать с прежней безмятежностью ни Толстого, ни Достоевского. Нещадное обилие слов, из которых сложилась наша классика, не приправленных солью, чесноком и перцем, стало восприниматься без наслаждения. Оказалось, что литература, это слова, точно и экономно, как цветы в поле, расставленные по своим местам. Так ещё бывают продуманы места каждому мелкому мазку на великом живописном полотне. Читая Бабеля, я даже подумал так, что всякая выдуманная история — это и не выдумка вовсе. Наверное, где-то в запредельной дали есть священные или клятые пазлы, готовая канва, которая непременно оживёт, если только отыскать предназначенные для неё слова, вдохнуть в неё вещий вечный смысл каждого найденного слова. Вынуть в нужный момент из мешка памяти и вдохновенного наития самое безошибочное слово — это и есть главная тайна литературы. Бабель всегда умел нащупать самое нужное. «Фраза, — говорил он, — рождается на свет хорошей и дурной в одно и то же время. Тайна заключается в повороте, едва ощутимом. Рычаг должен лежать в руке и обогреваться. Повернуть его надо один раз, а не два».
Он никогда не писал черновых рассказов. Он писал всегда набело, долго продумывая в себе будущий рассказ до единого слова. Прислушивался к движению сюжета и созреванию смысла, как беременная женщина прислушивается к скрытой завязи жизни. А может ему кто и диктовал, тайный и непостижимый, одержимый некой лукавой для светлой души целью. Потому его слово подобно самогону тройной очистки, который, понятное дело, заставит тебя страдать похмельем, но не даст остановиться и заставит постигнуть опьянение до конца. «Никакое железо, — говорил он, — не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».
Такова была надо мной власть его слова. И я полюбил его, как любят тайный грех. Как алкоголик любит то, что ему любить опасно и не нужно. Это стало моей греховной страстью.
Я этот «Иисусов грех» наизусть когда-то выучил. Ведь это же восхитительно всё это:
«Жила Арина при номерах на парадной лестнице, а Серега на чёрной младшим дворником. Был промежду них стыд. Родила Арина Серёге на прощёное воскресенье двойню. Вода текёт, звезда сияет, мужик ярится. Произошла Арина в другой раз в интересное положение, шестой месяц катится, они, бабьи месяцы, катючие. Серёге в солдаты идтить, вот и запятая… Пришла тогда баба к Иисусу Христу и говорит:
— Так и так, господи Иисусе. Я — баба Арина с номерей “Мадрид и Лувр”, что на Тверской. В номерах служить — подол заворотить. Кто прошёл — тот господин, хучь еврей, хучь всякий. Ходит тут по земле раб твой, младший дворник Серега. Родила я ему в прошлом годе на прощеное воскресенье двойню…
И всё она господу расписала.
— А ежели Серёге в солдаты вовсе не пойтить? — возомнил тут спаситель.
— Околоточный небось потащит…
— Околоточный, — поник головою господь, — я об ём не подумал…».
Ну и дальше в таком же чарующем духе. Чары ведь — это сила инфернальная. И вот я уже соглашаюсь с тем, что Христос подсуден. Что всякий человек, не умеющий жить осмысленной жизнью, должен винить в том Иисуса. Иисусов грех уже в том, что он, Господь, существует, но не умеет и не хочет делать жизнь лучше. И если его вовсе не станет, то и жизнь станет светлой и годной всякому нелепому человеку:
«Слезами омыл Иисус Арину в ответ, на колени стал спаситель.
— Прости меня, Аринушка, бога грешного, и что я это с тобой исделал…
— Нету тебе моего прощения, Иисус Христос, — отвечает ему Арина, нету».

Именно в этом месте Иван Бунин обозвал Бабеля «телесно и душевно грязным хамом». Возражать Бунину я не смею, конечно.

И вот нелепые люди ломают кресты на церквях, рушат купола, гадят в притворах, но не становится им легче. Бабель всего лишь продолжил всеобщее кощунство. И, может, он своё слово уже сказал, когда Христос оставил свой народ, и не на Бабеле лежит последнее отвратное слово. Я даже предполагаю, когда Он решился окончательно отринуть нас. Как ни странно, этот момент трагически точно описал очень смешливый Аркадий Аверченко. Он описал, как мадам Ленина, урождённая Крупская, вывела на площадь голодных детей и провела с ними людоедский урок антирелигиозной пропаганды. «Хотите конфет?», спросила она с сатанинским задором. «Хотим…», — закричали дети. «Попросите у Боженьки». Глупые дети стали просить. Конфеты с неба не просыпались. «А теперь попросите конфет у Третьего Интернационала». Глупые дети попросили. И тут явился припрятанный в облаке аэроплан и осыпал деток пролетарскими, конфискованными у расстрелянного буржуя, ирисками. Господь, сколь ни долготерпелив и милостив был, но это стало последней каплей и для Его терпения.
«…И где-то в беспредельной высоте и глубине взметнулся невидимый жёсткий и сухой бич и хлестнул поперёк всея России… Земля потрескалась, злаки приникли к раскалённой почве и двадцать миллионов народа — того народа, который допустил среди себя хулу и унижения Бога — поползли с родных мест неведомо куда, устилая трупами сухой проклятый путь свой…».
И никак не кончаются беды наши. Слово земное, мятежное и беспощадное, победило то слово, которое было вначале, но даже и Бабеля не оградило от суровой нелепости жизни.

Потом читал я «Конармию» и «Одесские рассказы». Опять великое обаяние языка и мысли. Кроме того, мне эти два непостижимых цикла показались идеальными лубочными для народа картинками, доходчивейшим образом иллюстрирующими весь толк марксизма. Это ведь тоже нужно было сделать ко времени. Суть марксизма, которую я уяснил по Бабелю, заключается в следующем. Как известно, Маркс позаимствовал свои идеи у Гегеля. Во всяком случае, идею об историческом предназначении народов. А у Гегеля сказано вполне ясно и определённо: есть народы «исторические» и «неисторические». И что «неисторические» народы могут играть в истории только одну роль: рабов, а в лучшем случае быть неким гумусом, на котором цветут народы «исторические». Это прямо перепев какой-то ветхозаветной книги Ездры, где этот пророк напоминает племенному богу своему: «О прочих же народах, происшедших от Адама, Ты сказал, что они ничто, но подобны слюне… эти народы, за ничто Тобою признанные…». Славян, и особенно русских, Маркс активно не любил, решительно определил им место народов «неисторических». Во время революции 1848 года Маркс заклинал немецкие и австрийские решительные правительства «растоптать нежные цветки славянской независимости». Он подстрекал «аристократические в истории народы» быть непримиримыми к «историческому плебейству»: «мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в австрийских славянских землях, и никакие фразы, никакие указания на неопределённое будущее этих земель не возбранят нам считать их друзьями наших врагов».
И вот ярчайшую иллюстрацию этого идеологического расизма даёт нам большевик и марксист Бабель. В «Конармии» у него русские почвенные люди, по воле тех же большевиков и революционных смутьянов, ставшие красными бойцами — обозваны «тифозным мужичьём». Оно, русское мужичьё это, «катило перед собой привычный гроб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперёд и молчало». Ему, Бабелю, нравится это ужасно неаристократическое слово «мужичьё», и он брезгливо повторяет его — «белёсое, босое волынское мужичье». А вокруг этого мужичья — «Россия, невероятная, как стадо платяных вшей…». Вот описывает он женщину, выдающую за ребёнка куль соли, чтобы проехать в эшелоне. Но её разоблачают, сбрасывают с поезда на ходу и убивают влёт из винтовки. Уж ни символ ли это, не подсказка ли того, как стоило бы поступить со всей этой недужной Россией. Этот народ и эта Россия, дело ясное, неисторический, годный только, и то, если позволят ему, обслуживать народы исторические и аристократические. Таков голый библейский ещё марксизм Бабеля. Но, ведь по Марксу есть ещё и другие народы, исторические и рафинированные, народы с голубой купоросной кровью, место которых во главе цивилизации и рядом с неисчерпаемой кормушкой, в которую сладкие яства принесут бесполезные для истории народы. Те народы, настоящая миссия которых оставаться растопкой прогресса, навозом истории. И где же они, эти другие несравненные народы? Есть в «Конармии» такие «аристократы», есть даже один «принц». Но всё это народ местечковый, прозябающий в черте оседлости. Впрочем, не только. Вот уголовная Одесса. Она ведь сплошь у Бабеля из «аристократов» состоит: «Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури». Тут уместно привести выражение «Еврейской энциклопедии» об этом расцвеченном радугой бабелевского языка бандитском уголовном дне — это, оказывается «воплощение его, Бабеля, мечты о еврее, умеющем постоять за себя». Оказывается, всю жизнь, с самого детства, он мечтал о сильном человеке, еврее, способном дать отпор своим обидчикам. Сразу вспомнилось, а ведь в 90-х у бандитов почему-то именно малиновые пиджаки были в моде. Это ж надо, как совпало. Да и нынешняя вся финансовая аристократия, судя по количеству только распознанных уголовников, даже и в кристальном собрании Госдумы, похоже, корнями ведь в эту всероссийскую Молдаванку уходит. Всё по марксову желанию вышло. Аристократы Молдаванки взяли верх в одной отдельно взятой стране. Марксизм, наконец-то, победил окончательно. Впрочем, Маркс и евреев не шибко жаловал. Антисемит какой-то недорезанный, не в обиду ему будь сказано. «Родина еврея — базар», — сказал он среди прочего. И вот теперь, когда человек представляется мне — «я — человек мира», я понимаю его. Неомарксизм весь мир превратил уже в базар. И новые граждане этого мира, ну вылитые опять же аристократы и граждане Молдаванки, которые на сходках ли, на свадьбах ли «непередаваемым небрежным движением рук кидали на серебряные подносы золотые монеты, перстни и нити из коралла». Награбленные, между прочим, этими аристократами, или отнятые у простаков необычайного рынка невообразимыми и безнаказанными махинациями.
Ну да ладно, это к делу не относится. Этот марксизм Бабеля я тоже не сразу понял. Обаяние его, Бабеля, продолжало на меня действовать, и я воспринимал, как и прежде, только его слово, как опять же воспринимают опиум, похищающий разум. И ещё я завидовал и мечтал о несбыточном. Мне хотелось ему подражать и это было сильнее любви и по-прежнему застило глаза.

История смерти Бабеля приходила к нам мелкими шагами. Но всякий такой шаг тяжко давил мою душу. Пусть даже и в той части, которая не мне уже принадлежала, а Бабелю. Тогда трудно было дознаться, почему же и Бабель тоже не перешагнул через тот неодолимый тридцать седьмой и последовавшие годы? Мне нужно стало это узнать. Но тогда было это непросто. И вот, наконец, стали доступны эти «расстрельные списки». И подпись на одном, за 16 января 1940 года, И. Сталин — «За». В списке этом номер двенадцатый — И.Э. Бабель. Да, всё-таки — список. И всё-таки — Сталин…
И ещё одно «всё-таки». Всё-таки мне надо всё это узнать доподлинно. И тут я понимаю вдруг, со страхом, что, если я продолжу вникать в это дело, мне придётся и самому поставить на этом безысходном списке собственное «за» или собственное «против». Вот ведь в чём вся жуть и вся опасность погони за ушедшим временем. Если ты его догонишь, ты должен будешь выбирать, на чьей ты стороне. Иначе ведь все твои слова не будут иметь смысла. История остаётся нам чуждой, пока мы сами не примем в ней участия — пусть и задним числом. Всякая иная цель постижения собственного прошлого — от лукавого. Вот почему мы так плохо знаем свою историю. И вот почему знаем мы её пока большею частью под чью-то диктовку и в пересказах. За сим — начну.

Говорили о Будённом: «Как вы, Семён Михайлович, относитесь к Бабелю?». «Это смотря какая бабель…». Как будто и смешно.
А вот серьёзное, в 1924-ом году Будённый писал: «Громкое название (речь, понятное дело, идёт о «Конармии». — Е.Г.) автору, очевидно, понадобилось на то, чтобы ошеломить читателя, заставить его поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшим до понимания своих классовых интересов и непосредственной борьбой за власть, а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших эту власть. Да, с таким воображением ничего другого, кроме клеветы на Конармию, не напишешь». Но нет тут требования крови, да и от этого обвинения до приговора — полтора десятка лет. Большевики были не столь медлительны. Так что Будённый тут, считаю, ни причём. И те, кто пытаются убедить меня, что Бабель пострадал за то, что им написано, уводят от чего-то, как куропатка, прикинувшись хромой, уводит от гнезда с птенцами. Они-то, эти настырные доброжелатели и сеют подозрение, заставляют много тщательнее отнестись к грустной истории Бабеля.
Подлинные смертные обвинения ему изложены в суровых казённых бумагах так: «Следствием по делу вскрытой контрреволюционной троцкистской организации среди писателей и работников искусств было установлено, что активным участником её является Бабель. В 1938 году Бабель вошёл в заговорщическую организацию, созданную женой Ежова, и по заданию Ежовой готовил террористические акты против руководителей партии и правительства. В 1934 году и до момента ареста Бабель являлся французским и австрийским шпионом. Для шпионской работы в пользу французской разведки Бабель был завербован Мальро, а для австрийской разведки — Штайнером. Был связан с троцкистами, намеренно искажал по их указке действительность и умалял роль партии, вёл антисоветские разговоры среди других литераторов, артистов и кинорежиссёров (Ю. Олеша, В. Катаев, С. Михоэлс, Г. Александров, С. Эйзенштейн)».


Мне всё это бредом, конечно, показалось. Какая ещё жена Ежова, какое наущение? Вот тут-то кое-что интересное стало приоткрываться. Всё началось с того, что Бабель вдруг оказался, например, заядлым другом чекистов и самым настоящим профессиональным чекистом.
Чудненькое есть описание первых его чекистских дней. Это было в восемнадцатом году, когда он дезертировал с румынского фронта и сильно оголодавший явился на улицы Петрограда. Несытим чутьём он и угадал спасительный дальнейший свой путь. И вот уже голодный дезертир примеряет на себя одежды императора Александра III и курит его сигары в царских покоях. Дальше цитирую ранний рассказ его «Дорога»:
«Ванна была старинная, с низкими бортами... На палевых, атласных пуфах, на плетёных стульях без спинок разложена была одежда — халат с застёжками, рубаха и носки из витого, двойного шёлка. В кальсоны я ушёл с головой, халат был скроен на гиганта, ногами я отдавливал себе рукава... Кое-как мы подвязали халат императора Александра III и вернулись в комнату, из которой вышли. Это была библиотека Марии Фёдоровны… Библиотеку Марии Фёдоровны наполнил аромат, который был ей привычен четверть столетия назад. Папиросы двадцать сантиметров в длину и толщиной в палец были обёрнуты в розовую бумагу; не знаю, курил ли кто в свете, кроме всероссийского самодержца, такие папиросы, но я выбрал сигару (из соседнего ящика) ... Остаток ночи мы провели, разбирая игрушки Николая II, его барабаны и паровозы, крестильные его рубашки и тетрадки с ребячьей мазнёй. Снимки великих князей, умерших в младенчестве, пряди их волос, дневники датской принцессы Дагмары, письма сестры её, английской королевы, дыша духами и тленом, рассыпались под нашими пальцами... До рассвета не могли мы оторваться от глухой, гибельной этой летописи. Сигара... была докурена».
На следующий день отмытого от всяческой грязи Бабеля представили главному чекисту Питера Моисею Урицкому, и он был зачислен в штат ЧК:
«Не прошло и дня, как всё у меня было, — одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране. Так началась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья».
И вскоре он понял и другим стал объяснять, что «Интернационал» кушают с порохом и приправляют лучшей кровью? И такая «превосходная» жизнь, «полная мысли и веселья» продолжилась, практически, до самого конца. Веселья с порохом и кровью в этой жизни, пожалуй, больше всё-таки было, чем мысли.
Надо думать, химера совести уже не шибко досаждала этим ниоткуда взявшимся, мелким по нравственному уровню людям. Они весело примеряли на себя громадный халат русского императора. Чужой им, в каком смысле ни бери.
Тут стало что-то со мной происходить. Это бахвальство будто бы и не глупого мужика переходило границы человеческого. И талантом от его слов, ароматных прежде, тут и не пахло, как от мёртвой ветки в гербарии. У природного талантливого человека этого не бывает. Самый главный талант в человеке — чувство меры. Если же он, не замечая того, переходит грань, это чревато. Об этой грани, тут, пожалуй, и надо продолжить.

И надо сразу вот что отметить. Понабежало в то время и в партию победителей, и в разного рода хлебные места множество оголодавших и чуявших даровую поживу шакалов разного ранга, желающих «превосходной жизни». Как мигрантов в нынешнюю сытую Европу. И многим не было никакого дела до содержания жизни, в которой они оказались. Для них, уверены они были, в одной отдельно взятой стране исполнилось ветхозаветное: все народы, которыми овладеете вы, будет платить вам дань и служить вам, так что даже если среди вас окажутся хромые и слепые, и те получат свою долю. Как-то это ветхозаветное уж очень подозрительно смахивает на идею перманентной революции Троцкого. Не отсюда ли почерпнуто. В большинстве это был балласт, который со временем потянет эту партию на дно. Балласт, между прочим, вполне управляемый и подверженный разного рода тлетворным влияниям. Без тщательной и безжалостной чистки она, партия новых целей, не выплыла бы. Бабель не поймёт этого, и это станет его окончательной бедой. Не только его, конечно. А пока — превосходная жизнь.

...Писать буду без особого порядка. И останавливаться буду только на том, что мне интереснее прочего. На жене Николая Ежова, конечно.
Как это так и кто она такая, чтобы заставить Бабеля безумствовать и заглядывать в ту мрачную бездну, которая, согласно Ницше, если долго в неё смотреть, начинает вглядываться в тебя.
Оказалось, что чекистская жизнь Бабеля была настолько превосходной, что он мог без всяких для себя осложнений иметь, например, самых близких себе людей за границей. Мать его, Фаня Ароновна Бабель, проживает в Бельгии; законная жена — художница Евгения Борисовна Гронфайн и дети — дочери Лидия и Наталья — с 1925-го года во Франции; сестра — Мария Шапошникова обитает в Бельгии. И при всём при этом чекист Бабель имеет возможность беспрепятственно выезжать за кордон и подолгу там проживать.
Так что в одно из посещений Берлина, например, вполне себе женатый, но похотливый, Бабель начал роман с Евгенией (Суламифью) Соломоновной Фейгенберг (потом у неё будет много разных фамилий), машинисткой в советском посольстве. И это станет одним из самых гибельных его приключений. Из протоколов допроса писателя мы можем узнать, как начиналась эта роковая связь. Очаровательная машинистка сразу заинтриговала писателя словами: «Вы меня не знаете, но вас я хорошо знаю. Видела вас как-то раз на встрече Нового года в московском ресторане».
Понятно, что у такого начала не может не быть продолжения:
С Евгенией Ежовой, которая тогда называлась Гладун, — читаю в тех протоколах, — я познакомился в 27-м в Берлине, где останавливался проездом в Париж… В первый же день приезда я зашёл в торгпредство, где встретил Ионова, знакомого мне ещё по Москве. Ионов пригласил меня вечером зайти к нему на квартиру. Там я и познакомился с Гладун… Вечеринка у Ионова сопровождалась изрядной выпивкой, после которой я пригласил Гладун покататься по городу в такси. Гладун охотно согласилась. В машине я убедил её зайти ко мне в гостиницу…
Дальше можно продолжить строчками из его рассказов. Ведь понятно же, что хорошие рассказы рождаются не на пустом месте:
— Я пьяна, голубчик. — И она протянула мне руки, унизанные цепями платины и звёздами изумрудов. Тело её качалось, как тело змеи, встающей под музыку к потолку. Она мотала завитой головой, бренча перстнями, и упала вдруг в кресло... На пудреной её спине тлели рубцы…
В допросных бумагах всё, конечно, описано проще:
В этих меблированных комнатах произошло моё сближение с Гладун, после чего я продолжал с ней интимную связь вплоть до дня своего отъезда из Берлина...
Жизнь превосходная пошла своим чередом. Но уже неслышно щёлкнуло что-то вместе с поворотом ключа в дверном замке казённого гостиничного номера, стрелки гибельного времени сдвинулись с места.

Связь продолжилась. И обрела она со временем формы опаснейшие. Читал я об этом и не по себе иногда становилось. Рисковый парень, оказывается, был этот одесский парень, любивший биндюжников и весёлых налётчиков, Исаак Бабель. К чему бы этот риск? Те, кто поставил себе целью дознаться некоторых тайн житейской истории Бабеля, останавливаются и теперь на пороге этих тайн с недоумением и трепетом.

А я понял, что историю Отечества от времени Пета Великого лучше всего изучать в архивах разного рода тайных канцелярий и ведомств, которые не любят быть на виду. Тут обязательно отыщутся слова, когда-то звучавшие на самом деле. Тут можно даже восстановить мысли недоступно далёких людей. А сколько их, нужных мне слов и мыслей, в тех же допросных актах, которые заполняли сумрачные летописцы русского застенка.
Тут каждой папке из серого несортового картона отведена роль урны с прахом живого когда-то горя и страха. И если открыть её, то можно услышать гул окаянного времени, рассмотреть нетленный остов тайны.

Гладун Александр Фёдорович (вот, оказывается откуда новая фамилия бывшей Евгении Файгенберг), в недавнем красный командир, теперь директор издательства «Экономическая жизнь», был респектабельный её муж. Позже, разоблачённый как троцкист-террорист (приговорён к расстрелу) расскажет он дальнейшие удивительные подробности начавшегося так скоропостижно в Берлине знаменитого романа:
Я Бабеля увидел впервые в нашем доме по Тверскому бульвару, 20. Его в дом ввела моя бывшая жена Хаютина Е.С. (Чтобы не запутать окончательно читателя в именах, поясним, что это опять она, Евгения Файгенберг, успевшая побывать замужем ещё и за Лазарем Хаютиным, начальником отдела в наркомате лёгкой промышленности. — Е.Г.). Особенно он (Бабель) негодовал на политику партии в литературе, заявляя: «Печатают всякую дрянь, а меня, Бабеля, не печатают…».
Дальше — больше. Бабель в доме Хаютиных становится украшением литературного салона, организованного его любовницей. Это было модно тогда в Москве с лёгкой руки Лили Брик. И тут на эти собрания (поговаривали, правда, что эти «литературные вечера», являются только ширмой совсем другой организации — тайной, шпионской и вредительской), стал захаживать новый посетитель.
Из протоколов:
Гладун сообщал, что его жена добилась знакомства с Ежовым, и он стал бывать в их доме почти ежедневно. Вот тогда, для лучшей конспирации сборищ их и стали называть “литературными вечерами”, благо писатель Бабель часто читал там свои неопубликованные рассказы.
В те времена Николай Ежов, будущее пугало эпохи и будущий «маршал тайной полиции», как будет именовать его Лев Троцкий, занимал пока посты завкадрами ВСНХ и заведующего распредотделом ЦК ВКП(б). Вожделенная это должность была тогда — заведовать распредотделом. У самой кормушки он был, у всех на виду, и слюнки, наверное, текли у всех, перед кем он являлся:
Бывая на этих так называемых «литературных вечерах», Ежов принимал активное участие в политических разговорах… хвастливо заверял, что в ЦК ему полностью доверяют и продвигают по работе. Эти хвастливые рассказы очень действовали на Евгению Соломоновну и всех остальных, делали Ежова «героем дня». Вовлечение в шпионскую работу Ежова взяла на себя Евгения Соломоновна. Он в неё был безнадежно влюблён и не выезжал(?) из её комнаты… Хаютина сказала мне, что после ряда бесед с Ежовым ей удалось завербовать его в английскую разведку, и для того, чтобы его закрепить, она с ним вообще сошлась, и что в ближайшее время они поженятся. Она доказывала мне, что Ежов — восходящая звезда и что ей выгодно быть с ним, а не со мной…

С разведкой ладно, бог с ней, а вот то, что ей удалось стать Ежовой, это точно. И всё шло опять тем же заведённым порядком, до законного брака они успели побаловать себя и незаконной связью. Так что в тридцатых и Бабель вместе с ней взлетел на самый верх. Он стал теперь завсегдатаем и главным распорядителем «салона Ежова». Хотя, нарком НКВД и маршал застенка в силу исключительной своей занятости по работе играл тут вовсе не главную роль. Хозяйкой была по-прежнему Суламифь-Евгения Файгенберг-Хаютина-Гладун. Салон её стал ещё респектабельнее. К прежним завсегдатаям добавились новые непомерные люди. Бабель председательствовал теперь на литературных собраниях, которые были украшены присутствием Соломона Михоэлса, например, Леонида Утесова, Сергея Эйзенштейна и «журналиста номер один» страны Михаила Кольцова. Запомнили присутствующие, и потом это появилось на страницах допросных недоступных бумаг, как на одном из таких собраний Бабель восклицал, не то торжествуя, не то юродствуя: «Это ведь подумать только, простая девушка из Одессы стала первой дамой королевства!».

Стыд промежду них, «первой дамой королевства» и рядовым «превосходной жизни», рвущимся в генералы, между тем, так и не прекратился. Это была уже настоящая игра с огнём. Они теперь имели обыкновение уединяться прямо посередь бала. Так и текла дальше частная жизнь Бабеля, «полная веселья и мысли». И веселье, и мысль его нацелены были на то, чтобы стать не просто литератором, а человеком, причастными к высоким сферам. Заурядный недуг всякой творческой личности. Но убивать его пока не за что было. Правда, не для наркома Ежова, который мог ведь нечаянно застукать Бабеля за умышленным по предварительному сговору осквернением своего супружеского ложа. Илья Эренбург пишет в мемуарах, что его друг понимал всю опасность этих визитов, но хотел, как сам говорил, «разгадать загадку». Однажды он сказал Эренбургу:
— Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нём…
Дальше говорить не стал.
Разгадал ли он, Бабель, загадку?
Может быть, поскольку уже накануне ареста один из доносчиков из среды «литературных вечеров» сообщал куда следует: Бабель знает о высших руководителях страны нечто такое, что, попади эти сведения в руки иностранного журналиста, они стали бы мировой сенсацией…
Шпионил, всё-таки?

Окончательное падение Бабеля опять связано, как и взлёт его, с Евгенией, теперь уже Ежовой. Ею лично заинтересовался вдруг Сталин. Вождя насторожила её связь, очередная, с заместителем председателя правления Госбанка СССР Григорием Аркусом. Он даже настоятельно, дважды, советовал Ежову развестись с женой.
И тут являются на белый свет новые загадки. Ежов, не успев развестись с ней, потерял вдруг свой высокий пост, подозреваемый во всех смертных грехах. На освободившееся место затупил Лаврентий Берия. Все эти передряги так подействовали на Евгению Соломоновну, что попадает она в подмосковный санаторий для нервных больных с диагнозом «астено-депрессивное состояние (циклотимия?)». Циклотимия, это обозначение весенне-осенних обострений некоторых психических болезней.
Тут и получает она таинственный конверт, в котором оказываются бумаги, уличающие её в шпионаже.
В деле Ежова есть письма от неё, полные всеконечного отчаяния:
«Колюшенька! Очень тебя прошу… настаиваю проверить всю мою жизнь, всю меня… Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях…».
Через короткое время она умерла при таинственных, как говориться в подобных случаях, обстоятельствах. В ответ на цитированное письмо она получает от навестившего её «неустановленного лица» сонные таблетки в количестве, достаточном, чтобы уснуть навечно. А ещё получает «безделушку», брошь из дешёвого металла в виде скорпиона. Некоторые полагают, что эта странная безделушка была условным знаком — «это конец, делай, как он».

В «акте о вскрытии тела» записано: «Труп женщины, 34 лет, среднего роста, правильного телосложения, хорошего питания… Смерть наступила в результате отравления люминалом».

Обстоятельства и точно были неясными и подозрительными. Берии показалось нужным это дело прояснить. Комиссар Кобулов, правая рука нового наркома, занялся тщательным расследованием обстоятельств самоубийства Евгении Ежовой. Вызывал у него большие подозрения созданный ею «литературный салон». Хотя, чего тут тёмного, всякий салон, созданный чекистами, решал задачи понятные. Но ведь это Ежов покровительствовал этому салону. Неладно всё это. Тут Ежов и сдал Бабеля. По его словам, тот «за последние годы почти ничего не писал, всё время вертелся в подозрительной троцкистской среде и, кроме того, был тесно связан с рядом французских писателей, которых отнюдь нельзя отнести к числу сочувствующих Советскому Союзу. Я не говорю уже о том, что Бабель демонстративно не желает выписывать своей жены, которая многие годы проживает в Париже, а предпочитает туда ездить к ней...». А потом и вообще заявил, что Елена Соломоновна создала под его носом шпионскую организацию. Тут и ясно всё стало.

Текст обвинительного заключения от 13 октября 1939 года ужаснул всех, кто его знал: Бабель полностью признал себя виновным в «совершенных преступлениях», а инкриминировали ему, ни много ни мало, участие в контрреволюционном заговоре, подготавливаемом Ежовым.
В признательном письме к Берии, в котором Бабель подтверждал, что давно попал под «влияние троцкистов», навязавших ему «ложные литературные взгляды», писатель просил лишь об одном — предоставить ему возможность завершить работу над рукописями. Это последнее его желание осталось без ответа.

Той «кадровой революцией», которая вскоре разразится, Сталин последовательно и целенаправленно освобождался от всего слоя старой ленинской партийной номенклатуры, от прилипал и ракушек, грозивших замедлить движение только ставшего набирать ход «корабля современности». Бабель, похоже сильно прилип к той подводной невидимой части корабля нового времени, которая стала сильно тормозить дело. Большинство делало это неосознанно, уверившись в абсолютной и вечной безнаказанности. Это как японские дети, которые остаются до пяти лет без наказания за шалости, и не умеющие сразу осознать, что некоторые проказы они уже переросли. Бабель как-то не заметил, что вдруг оказался у последней черты. Это уже отсутствие чувства самосохранения, инстинкта выживания. В жизни полагается бдительность.
Может, он, конечно, собирался писать после «Конармии» некую «Чекомиссию».

Тут коснусь я темы не всем интересной, но которая трогательна для меня лично. Я некоторое время сотрудничал в одном журнале, который показался мне интересным, особенно названием своим — «Родина». Надо пояснить и то, что для меня значит это слово. Я, волею непростых обстоятельств, не так давно вернулся в места, откуда ушли, ещё при Столыпине, мои предки. Искать Беловодье, страну неизмеримого счастья. Не буду описывать свои чувства и настроения по этому поводу, но всякая моя публикация в этом журнале казалась мне крепким рукопожатием настоящей моей родины, моего отечества. Так что вскоре удостоился я тут очень даже лестного для себя ранга постоянного автора. Испытывал я великолепное чувство протянутой «Родиной» руки недолго. Не угадал я — чья это родина. Чёрт догадал меня прочесть в этой «Родине» некоего Льва Миркина, оказавшегося «зеркалом нового русского либерализма». Тексты свои миркины теперь пишут скоро. Тут особых дарований не надо. Давно создано ими некое подобие текстовых и воззренческих пазлов. Только переставляй их, и дело готовое.
Там он писал о Сталине: «Никто до Сталина не подошёл в современности так близко к формуле “Государство — это я”». Миркину, конечно, не надо знать, что именно при Сталине была принята Конституция, провозгласившая многие ценности и свободы, которыми и теперь держится цивилизация. Он продолжает: «Дальше — область деятельности тех, кто профессионально занимается психологией и болезнями личности. Психологическими травмами, полученными в детстве. Местью, удовольствием от унижения своих врагов, пристрастием к массовым убийствам». То есть, в руководстве государством — маниакальное шизо, помноженное на паранойю в последней нелечимой стадии. Это первый пазл, который нужен миркиным. А нужен он оказался вот для чего. «Личная подпись Сталина, — пишет он дальше, — стоит на 357 известных расстрельных списках на более чем 40 тысяч человек». Фраза нескладная, но мысль ясна. Единым росчерком пера отправлял сумасшедший Сталин без суда и следствия на тот свет зараз по сорок тысяч человек… Маньяк, какого не знала история человечества и окрестной вселенной...
А вот как миркины судят о народе той моей родины, которую я искал, это второй привычный пазл: «…Какой же это был мрачный, обработанный пропагандой, стенобитный мир. С какими бесчисленными несчастьями. Не управление — а кукловод. Не переплавка — а репрессии. Надрез, надрыв. Мир, в котором были наши родители. Да, мы понимаем, что они ещё и смеялись, нас рожали, плавали в собственной юности. Им было счастье в своём бульоне…».
Ну и обо всём остальном что есть в нашей судьбе миркины думают подобными доходчивыми и доходными шаблонами. Вот интересные же это создания — миркины. Когда-то они, путаясь у созидательного времени под ногами, мешали нам сделать разумной и полноценной нашу историю, теперь они диктуют нам, как надо воспринимать ту нашу неистовую историю. Виктор Шкловский сказал о текстах Бабеля: «Бабель увидел Россию так, как мог увидеть её французский писатель, прикомандированный к армии Наполеона». Точно так же и все эти миркины, они пишут о русской истории, как прикомандированные к ней от чуждой и враждебной силы. Они поставили себе очень несложную задачу — убеждать незнающих. Таких большинство. Потому они, миркины, и сами не хотят ничего знать. У них воззрение невежд.
Первым делом, конечно, возникает вопрос — зачем все эти беспросветные нагромождения понадобились миркиным именно сегодня? Теперь-то на этот вопрос вполне просто ответить. Начинается не столь и глупое, в своей части, дело. Ошмётки пятой колонны, оставшейся в России, придумали сделать невменяемой всю историю покалеченной и без того России. Невменяемым, прежде всего, надо сделать Сталина. И тогда многие международные акты, и вынужденные уступки нашей стране, добытые ценой великой крови, можно объявить недействительными. В самом деле, чего церемониться с невменяемой страной и с невменяемым народом. С народом, исторически недееспособным. И подписи от имени великой страны под важнейшими документами времени можно будет считать недействительными. А документы эти и теперь остаются важнейшими, служат основой мирового устройства. Будут наши подписи под ними осмеяны и ошельмованы и всё, можно ничем уже не стесняясь, перетолковывать их в свою пользу. Может быть, потому и стала возможна теперешняя межнациональная ситуация, когда Америка как-то уж совершенно без страха и оглядки плюёт на все существовавшие ранее договоры и соглашения. В том числе, в первую очередь, на те, под которыми стоит подпись Сталина от имени народа, великой кровью отстоявшего годный большинству человечества порядок на земле. И флаги наши уже срывают там с неприкосновенных по дипломатическому статусу строений, и это значит, что мы для них пациенты мирового бедлама, неразумной окраины мира. Явные ведь всё это отголоски и результаты раздуваемого злокозненного мифа о сталинской паранойе и связанной с ней ущербности всей нашей истории и результатов её, повлиявших на уклад и порядок послевоенного мира. Теперь вот и до Ивана Грозного добрались. Значит, и прежняя наша история внутреннюю нашу иноземщину не устраивает… Миркины за всех нас расписываются в том… Не в такой, конечно форме, и с благонамереннейшей целью попытался я об этом донести редактору. Редактор отчеканил электронный приговор из трёх слов: «Рады были сотрудничеству!». И меня там не стало. Высшая мера. Без суда и следствия. Теперь мне надо продолжить поиски той родины, которая хранит в себе неподдельный мне привет. Есть ли она ещё тут, моя милая тихая родина?..

Да, не забыть бы о Бабеле. Он тоже в списке, и список тот можно считать расстрельным. Сталин поставил уже своё «За». Это случилось в 1940-ом году, 16 января. В этот день Берия представил Сталину очередной список на несколько сотен человек. «Просим Вашей санкции», — завершал записку Берия. В списке том, среди 346 человек, подлежащих расстрелу, кроме Исаака Бабеля — Михаил Кольцов, Надежда Михайловна Бухарина-Лукина, Всеволод Мейерхольд. Но львиную долю списка занимали всё же имена чекистов-«ежовцев» и членов их семей (самого Ежова, например, М.П. Фриновского с женой и сыном).
Сталин санкцию, разумеется, поставил — «За».
Да, на списках стоит подпись Сталина. Но вот что важно, решение-то тут не исключительно его, Сталина, и не всецело продиктовано оно мгновенным болезненным наитием. Он только обозначил тут согласие с тем, к чему пришли совсем другие люди. А это была долгая история. Первые наблюдения, например, за ним, Бабелем, сделаны Ежовым ещё в 1930-ом году. Вряд ли только в отместку за ставшую ему известной интрижку своей жены Ежов приказал взять его под постоянное наблюдение. Закончились эти наблюдения окончательной трагедией 27 января 1940-го года. Десять лет непрерывных наблюдений, слежка, сотни агентурных записей, арест и следствие, продолжавшееся ещё целый год. А потом ещё решение по этим спискам принималось всеми членами Политбюро. Решение такого уровня в отношении писателя Бабеля и других и было принято 17 января 1940-го года.

Зачем всё это, когда «допрос с пристрастием», о которых толкуют миркины, мог бы решить это в течение пары суток. Но, как это ни странно для миркиных прозвучит, сталинским следователям нужна была правда. Они-то ведь как никто знали, что под пытками человек признает всё что придёт в голову, — лишь бы прекратились мучения. Значит, если нужна правда, надо не пытать, а глубже копать. А иначе зачем бы тогда людям Ежова, а потом Берии понадобились годы, чтобы упорно «пасти» Тухачевского, Кольцова, Бабеля и иже с ними? По логике, если дела всё равно «рисуются» на пустом месте, как считают миркины, к чему все эти сложности? И потому, выходит, что им, сталинским следователям, не нужны были все те невероятные признания, которые легко добыть мукой. Герои, выдерживающие профессиональный «допрос с пристрастием», существуют лишь в романах для юношества. Вот следователи и исполняли свой долг. И теперь всё меньше становится таких (даже и предвзятых) исследователей тех давних дел, которые, ознакомившись с подлинными документами и допросными актами, всё же продолжают упорствовать в непризнании их юридической силы и прочей правовой достоверности.

Так что причины расстрела Бабеля вполне поддаются логике. Он был активным сторонником злейших врагов Сталина, которые одновременно являлись злейшими врагами русского народа и государства.

Итак, в Бабеле, Пильняке и прочих Сталин видел, прежде всего, троцкистов и заговорщиков, а не инакомыслящих и заблуждающихся. Примечательно тут то, например, что Андрей Платонов, которого Сталин несколько раз подвергал уничтожающей критике, так ни разу и не был арестован. Да, ему не давали хода, устраивали печатные разносы, но не репрессировали. Во время войны он даже служил военным корреспондентом, активно сотрудничал с газетой «Красная Звезда».

Нет у меня и мысли кого-то тут оправдать. Я только хочу сказать миркиным, что не секундным порывом Сталина решались тогда судьбы людей. Это было правосудие особого времени, когда с обоих сторон маячила смерть. В виду смерти и у жизни была иная цена. Выжить могли только те, кто был более решителен, у кого сильнее оказался спасительный инстинкт, жизнестойкость. Вину тогда, в том числе и смертную, определяли и тем, на чьей ты стороне. Не надо думать, что победивший троцкизм оказался бы милосерднее сталинизма. Сталин всё-таки думал о построении национального государства. Теперь уже ясно становится, что, спасая себя от троцкизма, в том числе и самыми крайними методами, Сталин спас и себя, и страну и государство российское дважды. Возможно, что троцкисты тоже думали о стране и собственной власти в ней, но план у них относительно этого был очень уж заковыристый. Как становится ясно теперь, они хотели для начала, чтобы Гитлер покончил со сталинизмом, захватив Россию, а потом неясным ни для кого образом передал эту завоёванную Россию им, троцкистам. А Бабель был убеждённым троцкистом, разделял те же политические и прочие, даже вполне шкурные убеждения. Но ведь политика была тогда, как и всегда, делом смертельно опасным. Не сознавать этого, было бы, мягко говоря, делом неосмотрительным. Эта легкомысленность неподготовленного и неосновательного человека оказалась штукой смертельной. Но об этом позже.

Так что Бабель в этой неимоверной толкучке времени был в толпе, которая на стороне совершенно определённой. И поступал он, и говорил с полной определённостью. Конечно, бывало и так, наверное, что болтал лишнее зарвавшийся писатель Бабель, но ведь был же и плакат в те годы популярный, тиражируемый десятками тысяч, висевший на каждом углу, жизнеутверждающий плакат — «Не болтай!».

Болтовни этой Ежов насобирал на целый том. И вот как это выглядит по порядку. Уже в начале тридцатого года наркому сообщают, что Бабель распространяет слухи о подозрительной смерти Максима Горького и утверждает, что его бывший наставник был убит по приказу Сталина.
Дальше запротоколированы его слова о Троцком: «Невозможно описать его очарование и силу влияния на всех, кто его встречает».
А вот целая сводка из документов Главного управления государственной безопасности НКВД СССР так и озаглавленная «О настроениях И.Э. Бабеля в связи с завершением процесса “Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра”»:
«После опубликования приговора Военной коллегии Верх[овного] суда над участниками троцкистско-зиновьевского блока источник, будучи в Одессе, встретился с писателем Бабелем в присутствии кинорежиссёра Эйзенштейна. Беседа проходила в номере гостиницы, где остановились Бабель и Эйзенштейн. Касаясь главным образом итогов процесса, Бабель говорил: «Вы не представляете себе и не даёте себе отчёта в том, какого масштаба люди погибли и какое это имеет значение для истории. Это страшное дело. Мы с вами, конечно, ничего не знаем, шла и идёт борьба с “хозяином” из-за личных отношений ряда людей к нему. Кто делал революцию? Кто был в Политбюро первого состава?». Бабель взял при этом лист бумаги и стал выписывать имена членов ЦК ВКП(б) и Политбюро первых лет революции. Затем стал постепенно вычёркивать имена умерших, выбывших и, наконец, тех, кто прошёл по последнему процессу. После этого Бабель разорвал листок со своими записями и сказал: «Вы понимаете, кто сейчас расстрелян или находится накануне этого: Сокольникова очень любил Ленин, ибо это умнейший человек... Для Сокольникова мог существовать только авторитет Ленина и вся борьба его — это борьба против влияния Сталина. Вот почему и сложились такие отношения между Сокольниковым и Сталиным… Из расстрелянных одна из самых замечательных фигур — это Мрачковский. Он сам рабочий, был организатором партизанского движения в Сибири; исключительной силы воли человек. Мне говорили, что незадолго до ареста он имел 11-тичасовую беседу со Сталиным. Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского — самый блестящий знаток русского языка и литературы… Надо, чтобы несколько человек исторического масштаба было бы во главе страны. Впрочем, где их взять, никого уже нет. Нужны люди, имеющие прочный опыт в международной политике. Их нет. Был Раковский, человек большого диапазона... Существующее руководство РКП(б) прекрасно понимает, только не выражает открыто, кто такие люди, как Раковский, Сокольников, Радек, Кольцов... Это люди, отмеченные печатью большого таланта, и на много голов возвышаются над окружающей посредственностью нынешнего руководства... Я считаю, что это не борьба контрреволюционеров, а борьба со Сталиным на основе личных отношений».
А дальше из того, что накопал Ежов, можно узнать, что Бабель был весьма близок и с известной группой красных командиров, сторонников Троцкого: Примаковым, Кузьмичёвым, Охотниковым, Шмидтом, Зюком. Все они принадлежали к левой оппозиции. Бабель «был близким человеком в их среде, пользовался их любовью, посвящал им свои рассказы». А во время своих поездок за границу Бабель откровенно беседовал с зарубежными антисталински настроенными левыми деятелями, которые проявляли особый интерес к судьбе репрессированных оппозиционеров. Бабель рассказывал им всё, что знал, о жизни троцкистов Раковского, Зорина и других в ссылке, «стараясь изобразить их положение в сочувственных для них тонах».

Всё это долго, конечно, и с подробностями, которые, может быть, не все нужны. Но всё это я к тому, что не минутное это дело — все эти расстрельные списки. В назидание миркиным.

Драма Бабеля, это драма игрока на ипподромных скачках. Он поставил не на ту лошадь. Только вот последствия той грандиозной ставки вышли непомерными. Ставки, когда не на конь, а на кон необдуманно бывает поставлена жизнь, тоже могут оказаться приправленными порохом и обильной кровью.
Чувствовал ли это и понимал ли сам Бабель нещадную легкомысленность своих ставок в той убийственной игре. Похоже, что да. В июле-августе 39-го Бабель содержался в камере № 89 4-го корпуса внутренней тюрьмы Лубянки вместе с неким Львом Бельским из того же списка. Вот его, Бельского, свидетельство о последних сомнениях, мучивших Бабеля:
«С показаниями везёт не всегда. Со мной в камере сидел писатель Бабель. Следствие проходило у нас одновременно. Я назвал себя германо-японским шпионом, Бабель обвинил себя в шпионских связях с Даладье. Когда был заключен советско-германский альянс, Бабель сокрушался, что уж теперь-то его несомненно расстреляют, и поздравлял меня с вероятным избавлением от подобной участи…».

Из того «расстрельного» списка, только на чтение которого потратил я целых двадцать три минуты, искренне жаль мне одного только Бабеля...

Возможно, с ними расправились неоправданно свирепо. Но... Нельзя, как говорилось уже, судить о том времени, не пытаясь представить хотя бы поверхностную суть этого времени. На карту тогда было поставлено слишком многое. Не все, к примеру, знают, что с началом Второй мировой войны выяснилось: среди держав, воевавших с Германией, СССР оказался единственной, где не было прогермански и профашистски настроенной «пятой колонны». А как широко и гибельно ещё совсем недавно она была представлена в России, эта «пятая колонна», тщательно выпестованная Троцким.
А началось всё это давно. Троцкий ещё в конце двадцатых годов, когда над Советским союзом уже нависла военная опасность, открыто заявлял: «Мы должны восстановить тактику Клемансо, который, как известно, выступал против французского правительства в то время, когда немцы находились в восьмидесяти километрах от Парижа». В «Моей жизни» по тому же поводу Троцкий писал: «Руководящая верхушка оппозиции шла навстречу финалу с открытыми глазами. Мы достаточно ясно понимали, что сделать наши идеи общим достоянием нового поколения мы можем не путём дипломатии и уклонения от действия, а лишь в открытой борьбе, не останавливаясь ни перед какими практическими последствиями».
И тут вот ещё о чём надо сказать. Мысли и тактика троцкизма, изложенные в книге Троцкого, завладели вдруг воображением Гитлера. Биограф фюрера Конрад Гейден вспоминал, как высоко тот оценил упомянутые мемуары Троцкого. Он назвал их «блестящей книгой» и отметил, что «многому научился у их автора». И даже название биографической книги Гитлера «Моя борьба», есть явная отсылка к «Моей жизни» Троцкого, едва ли ни плагиат. Это поможет вскоре сближению двух непримиримых к новой России идеологий — фашизма и троцкизма, а также приведёт к некоторым неожиданным метаморфозам личных устремлений Льва Давидовича.
Вот какую мысль он, Троцкий, развивал, например, в беседе с либеральным немецким писателем Эмилем Людвигом, будучи уже на Принцевых островах. О содержании этой беседы можно узнать из его, Эмиля Людвига, книги «Дары жизни». Троцкий заявил тогда, что Россия окончательно зашла в тупик, пятилетний план и индустриализация терпят неудачу. На вопрос, сколько у него последователей в России, Троцкий признался, что ему это трудно определить, сторонники его разобщены и работают в подполье. На вопрос писателя, когда он и его сторонники рассчитывают снова выступить открыто, ответ был недвусмысленным: «Когда представится благоприятный случай извне. Может быть, война или новая европейская интервенция — тогда слабость правительства явится стимулирующим средством».

И вот в тридцать девятом году перед Троцким встала реальная перспектива повторить ленинский путь к власти. Немцы обещают Троцкому Россию. Он должен был стать при Гитлере чем-то вроде Понтия Пилата при императоре Тиберии. Прокуратором необъятной русской провинции. Он соглашается на это. Есть его известное письмо к Радеку, которое никак не назовёшь сталинской подтасовкой, и которое недвусмысленно о том говорит:
«Вы должны учесть опыт предыдущего периода и понимать, что нет у вас возврата к старому, что борьба вошла в новый фазис и что новое в этом фазисе состоит в том, что или мы будем уничтожены совместно с Советским Союзом, или надо поставить вопрос об устранении руководства».
А в июле ещё тридцать шестого года фашизм попробовал себя в Испании. Тактическая необычность этой войны была в том, что первым двинул войско на испанскую столицу испанский же генерал Франсиско Франко.
В пьяной болтовне, бывает, проскочит нечто примечательное. В подпитии профашистский генерал-франкист Кейло де Льяно разразился тогда такой тирадой:
— Четыре колонны идут на Мадрид, а пятая колонна встретит нас ликованием в самом городе!
В это время немецкие и итальянские войска, высадившись в Испании, уже разворачивались на марше в четыре колонны. Так появилось зловещее понятие «пятой колонны». Тогда-то впервые с исключительной силой и доходчивостью были продемонстрированы всему миру тактика и возможности организованного предательства внутренней иноземщины.
Потрясающий успех «пятой колонны» в Испании заставил Сталина сильно призадуматься и выбрать свой стиль противодействия этой смертной опасности внутри собственной страны.
Вне всякого сомнения, формирование «пятой колонны» в России, в предчувствии новой мировой войны было главным занятием Троцкого в последние годы жизни. Будь на месте Троцкого любой другой, это занятие можно было бы назвать предательством, бесчестьем, подлостью. Ни одна из этих моральных категорий, как мы понимаем, Троцкого не тронула бы... Всё это были химеры, от которых Революция освободила своих подданных...
Пример Франко заставил Троцкого активно искать себе сторонников как раз в стане «военной оппозиции» Сталину. И не без успеха. Это ведь именно Тухачевский, например, полагал — пусть Гитлер одержит победу, вот тогда сталинский режим и рухнет. А уж мы с Гитлером потом как-нибудь разберёмся.
О том, что сам Лев Троцкий, бессмертный организатор этой нашей бессмертной до сей поры «пятой колонны», рассматривался немцами уже в конце 1930-х как наиболее реальный наместник Гитлера в будущем побеждённом СССР рассказывал внук Троцкого Эстебан Волков, сын рано умершей дочери Льва Давидовича, покончившей с собой, как говорят, в состоянии депрессии. (См. интервью с ним в журнале “Российский ежегодник” за 1990 г. №2). Внук запомнил такие слова своего брендового деда: «С Гитлером и японцами можно сговориться. За поддержку немцам можно отдать под протекторат Украину, Японии — Дальний Восток». Эстебан Волков утверждает ещё, что в такой же роли его деда видели и США. Правда, американцы рассматривали Троцкого, как правителя СССР, якобы, только в случае освобождения нашей страны — но уже от Гитлера. Факт — незадолго до своей смерти Лев Троцкий ходатайствовал через своих адвокатов перед властями США о постоянном месте жительства в этой стране.
И ещё в подтверждение всех этих дел — недавно историк О. Вишлов (ничуть не сталинист) нашёл в Политическом архиве Министерства иностранных дел ФРГ два любопытных документа. 1. Сообщение германского консула в Женеве — отделу военной разведки МИД (8 января 1940 года): «Агент во Франции сообщает, что англичане планируют через группу Троцкого во Франции установить связь с людьми Троцкого в самой России и попытаться организовать путч против Сталина. Эти попытки переворота должны рассматриваться как находящиеся в тесной связи с намерением англичан прибрать к рукам русские нефтяные источники. Крауэль». 2. Оберфюрер СС Р. Ликус — министру иностранных дел Германии И. фон Риббентропу: «Английской стороной будет предпринята попытка мобилизовать группу Троцкого, то есть IV Интернационал, и каким-то способом перебросить её в Россию. Агенты в Париже сообщают о том, что Троцкий с помощью англичан должен будет вернуться в Россию, чтобы организовать путч против Сталина».
Жаль, не узнаем мы теперь — возглавил ли бы гитлеровскую Российскую освободительную армию вместо Власова Троцкий. Ледоруб Рамона Меркадера окончательно похоронил все эти планы 20 августа 1940 года. Ледоруб этот хранится теперь в организованном американским миллионером Мелтоном Международном музее шпионажа. Но ледоруб то ведь не допросишь. Меркадер был яростным противником испанского, как и всякого другого фашизма, и у некоторых знатоков тех давних дел недаром возникает подозрение, что Рамон Иванович был идейным убийцей, он убивал Льва Давидовича вовсе не за Сталина, а за тайную его ставку на Гитлера.

Впрочем, лично Сталину названные установки и планы Троцкого и без того давно известны были. Ещё на следствии перед процессом 1938 года проговорился о том Бухарин:
«Летом 1934 года я был у Радека на квартире, причём Радек сообщил мне о внешнеполитических установках Троцкого. Радек говорил, что Троцкий, форсируя террор, всё же считает основным шансом для прихода к власти блока поражение СССР в войне с Германией и Японией, и в связи с этим выдвигает идею сговора с Германией и Японией за счёт территориальных уступок (немцам — Украину, японцам — Дальний Восток). Я не возражал против идеи сговора с Германией и Японией, но не был согласен с Троцким в вопросе размеров и характера уступок. Я говорил, что в крайнем случае могла бы идти речь о концессиях или об уступках в торговых договорах, но что не может быть речи о территориальных уступках. Я утверждал, что скоропалительность Троцкого может привести к полной компрометации его организации, а также и всех троцкистских союзников, в том числе и “правых”, т.к. он не понимает гигантски возросшего массового патриотизма народов СССР» (Ферр Г., Бобров В. Первые признательные показания... С. 51). Тут мне возразят сразу, понятное дело, что все эти признания и самооговоры опять же добыты силой и правды в них быть не может. Но посмотрите тогда, как неопровержимо свидетельствует в пользу тех недостоверных будто бы слов дальнейшие неподкупные и действительные события. Летом 1941 г. посол США в СССР Джозеф Е. Девис занёс в свой дневник вот какое знаменательное своё наблюдение: «Сегодня мы знаем, благодаря усилиям ФБР, что гитлеровские агенты действовали повсюду, даже в Соединенных Штатах и Южной Америке. Немецкое вступление в Прагу сопровождалось активной поддержкой военных организаций Гелена. То же самое происходило в Норвегии (Квислинг), Словакии (Тисо), Бельгии (де Грелль)... Однако ничего подобного в России мы не видим. “Где же русские пособники Гитлера?” — спрашивают меня часто. “Их расстреляли»”, — отвечаю я». Это наблюдение вдумчивого американца теперь легко продолжить. Признательные материалы того процесса троцкистов-бухаринцев вполне подтверждаются вот какими дальнейшим событиями. Я привожу весь ряд этих событий с одной единственной целью — попробовать доказать, что показания тех процессов вполне правдивы и вряд ли добыты убойными методами, о которых так нравится говорить миркиным. Они, эти показания, как раз и подтверждены такими, например, историческими эпизодами. Теперь уже вполне точно выяснилось, как действовали троцкисты в большей части света в годы Второй мировой войны. Все их действия опять же вполне оправдывают, не подумайте, что мне легко и просто это говорить, большинство сталинских действий по нейтрализации троцкистской «пятой колонны» внутри России. Так, в сентябре 1938 года, когда немцы уже готовы были напасть на Чехословакию, нью-йорская газета «Сошиалистэппил», поддерживающая троцкистов, в передовой статье писала так: «Чехословакия — чудовищный урод в семье держав, рождённый на свет позорной Версальской конференцией... Чехословацкая демократия всегда была лишь ветхим покрывалом, наброшенным на развитую капиталистическую эксплуатацию... Эта перспектива требует от нас, при всех и любых обстоятельствах, настоящей революционной оппозиции чехословацкому буржуазному государству». В Китае те же троцкисты действовали под руководством японской военной разведки. Начальник японской осведомительной службы в Бейпине в 1937 году прямо заявил, что во имя выгоды Японии им стоит «поддерживать группу троцкистов и способствовать успеху их деятельности в разных частях Китая, так как “именно эти китайцы Троцкого” подрывают не нужное нам единство китайского народа. Они работают тонко и с большим искусством». В США, входящих уже, как известно, в страны антигитлеровской коалиции, троцкисты также были осуждены как пособники нацистов и саботажники. Например, 1 декабря 1941 года федеральный окружной суд в Минеаполисе признал восемнадцать ведущих троцкистов виновными в заговоре, организованном с целью подрыва дисциплины и лояльности американских солдат и моряков. Среди осуждённых были адвокат Троцкого А. Гольдман, один из его бывших телохранителей в Мексике Джейк Купер и другие. А в марте 1943 года троцкистский орган «Милитант» был «изъят из списков почтовой сети США», то есть стал недоступен подписчикам, поскольку он «мешает и вредит правительству в его усилиях довести войну до победного завершения». Постановление Министерства юстиции гласило, что «Милитант» «открыто агитировал народные массы против участия в войне... На страницах этого издания... появлялись материалы... рассчитанные на то, чтобы создать оппозицию военным усилиям и подорвать дух армии и флота».

Понятно, что аналогичным образом троцкисты готовы были действовать и в нашей стране во время нападения Германии.

Вот и знаменитый немецкий писатель еврейского происхождения Лион Фейхтвангер в своей книге «Москва 1937», старательно замалчиваемой апологетами Троцкого и Бухарина, берёт сторону Сталина в проводимой им чистке страны от «пятой колонны»: «Ранее троцкисты, — пишет он, — были менее опасны, их можно было прощать, в худшем случае ссылать... Теперь, непосредственно накануне войны, такое мягкосердечие нельзя было себе позво¬лять. Раскол, фракционность, не имеющие серьёзного значения в мирной обстановке, могут в условиях войны представлять огромную опасность».

И вот тут интересный у меня возникает вопрос, может и не догадывался беспечный писатель Бабель обо всё этом безобразии, или он был активным агитатором в этом бесшабашном деле?

Тут уж кто кого, дело стояло именно так. Вот и проводились беспощадные чистки, в результате которых пострадали многие из тех, кто в решительный момент оказался не на той стороне, кто питал опасные иллюзии и держался за них, одержимый кто корыстью, кто идеализмом. Лес рубят, щепки летят. Печальная поговорка, но не даром она прочувствована горьким опытом народа…

И вот ещё какой кошмар выглядывает из всего этого нагромождения исторических несообразностей. У того, кто долго вникает в суть того времени, начинает вдруг создаваться впечатление, что химеры времени действительно выходят иногда из-под контроля тех, кто их породил. Так что вот она — картина Франсиско Гойи маслом. Химеры начинают пожирать тех, кто вызвал их к жизни. И тут надо напомнить, что чётко продуманный механизм уничтожения прежней России заработал на полную мощь ещё задолго до трагического 1937 года, когда он обрушился уже на самих творцов революции и кровавых способов её утверждения.
Ведь главным создателем и идеологом того чудовищного механизма репрессий был вместе с Лениным именно Троцкий. Он автор людоедских приказов о массовом уничтожении «контрреволюционеров», о расстрелах заложников, он основатель первых концлагерей (приказ №31). Именно он, а не Сталин, первым ввёл в Красной армии заградотряды, беспощадно строчившие из пулеметов по отступающим пролетарским бойцам. Именно Троцкий, а не Дзержинский, был и создателем ВЧК. По крайней мере, сама идея этого карательного органа принадлежала Льву Давидовичу. Если Ленин писал секретные записочки о «массовидности» террора, то Троцкий говорил об этом, не стесняясь, с высоких трибун. Вот, например, выступает он в 1918 году в Курске перед партактивом: «Чем мы можем компенсировать свою неопытность? Запомните, товарищи, — только террором! Террором последовательным и беспощадным. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобиться, сможет уничтожить десятки тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения, физического всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти…»
И дальше он ещё более цинично добавляет: «Патриотизм, любовь к родине и своему народу… какую ценность представляют эти слова-пустышки перед подобной программой, которая уже осуществляется и бескомпромиссно проводится в жизнь».
И вот ещё одно вполне людоедское заявление ленинского гвардейца Троцкого: «Если в итоге революции 90% русского народа погибнет, но хоть 10% останется живым и пойдёт по нашему пути, мы будем считать, что опыт построения коммунизма оправдал себя». А коммунизм вдруг взял, да и сделал непредсказуемый кульбит. Вдруг подмял под себя самого Троцкого, а заодно и тех, кого он так тщательно готовил быть главными в том превосходном коммунизме, который чёрт знает, что такое. Так что коммунизм оправдал себя ещё и этим.

А «пятая колонна», организованная Троцким в России ещё в начале сталинского правления, действует весьма исправно тут и до сей поры. В качестве ельцин-центров разного масштаба, опутавших страну и разлагающих её изнутри. Троцкий и теперь живее всех живых. Думаю, дожви Бабель до наших дней, непременно искал бы себе новых приключений где-нибудь рядом с шендеровичами и познерами. Но эти приключения уже не опасны.…