Рисунки на снегу

Когда, в раннем детстве, мне неосторожно подарили набор фломастеров, я рьяно увлёкся рисованием. С этого момента я требовал всё новых и новых жертв в виде альбомчиков, блокнотиков, тетрадочек, очень быстро, зарисовывавшихся насквозь и новых фломастеров, карандашей, разноцветных ручек исписывавшихся не менее быстро.

Во время этой рисовальной лихорадки домашним приходилось туго, потому что я просыпался ни свет, ни заря, кричал что хочу “писать”, именно так, ни больше ни меньше, я называл это занятие, и требовал свои инструменты.
— Шесть часов утра, ты издеваешься, ну-ка спи – отвечали мне
— Писать, писать, писать – кричал я настойчивей и громче, так что, кому-то приходилось встать и сунуть мне в руки блокнот с фломастерами.
 Особенно досталось двоюродной сестре, приехавшей в гости на каникулы и легкомысленно согласившейся рисовать со мной вместе, о чём она пожалела на следующий день, когда я в предутреннем сумраке стал трясти её за  плечо и говорить:
-Юля, вставай, пошли писать.
— Пошёл вон – раздражённо гудела она спросонья, но я снова тряс её за плечо и снова предлагал пойти писать. Она ругалась, Просила, чтобы кто-нибудь убрал меня от неё. Меня убирали, усаживали за стол с фломастерами и блокнотом, но я, тут же нарисовав какое-нибудь странное существо, соскакивал с места и бежал тормошить сестру, чтобы показать нарисованное.

— Ты что же делаешь, — говорили мне – почему совсем спать не даешь сестре, не мешай, пусть отсыпается, ей опять скоро рано вставать, в школу ходить. Только папа, размышляя вслух, сам с собой, говорил:
— Ну, надо ей выспаться, так может, пора и честь знать, езжай себе домой и высыпайся, а то запарило уже меня, на раскладушке ночевать.

Вскоре я охладел к рисованию на бумаге.  Дед научил меня рисовать на снегу.
В тёплый зимний день, когда  выпадет свежий снежок, он усаживал меня в санки и катил в небольшой садик. Идти было совсем недалеко, но в детстве время течёт вязким тягучим сиропом, поэтому дорога до садика казалась долгой.

Сидя в санках, я вспоминал виденную где-то картинку – Лошадь, запряжённая в сани и барин, сидевший в санях. Воображая себя барином, а деда лошадью, я мысленно похлёстывал его по спине несуществующими вожжами, а когда он приостанавливался, вскрикивал: “Тпру”, когда снова шёл, кричал: “Но, пошла”. Иногда же просто запрокидывал голову вверх и смотрел в небо, если с неба ещё и снег падал, было очень красиво.

В садике лежало много чистого неистоптанного снега. На нём хорошо рисовалось. Я вылезал из санок, отламывал кленовый прутик и принимался за дело. Разнообразием сюжетов похвастать не мог, почему-то всегда хотелось рисовать, на разные лады, несколько хорошо знакомых мотивов – домик с дымком из трубы и стоящим рядом снеговиком, лошадей со всадниками и без, одиноких волков, стаю волков, догоняющую оленя, машинку и самолётик. Когда был полный кризис жанра, то рисовал по считалочке:

“Точка, точка, запятая, минус, рожица кривая, ручки, ножки, огуречик, получился человечек, а оденешь колпачок,  получился дурачок”.
Ощущение от рисования на снегу были совсем другими, чем от рисования в блокноте. Мёртвую бумагу можно было, разве что порвать, а снег разметался, слёживался, таял, твердел — был почти живым, поэтому и рисовать на нём было куда интереснее. Да и  размер снежного рисунка гораздо больше бумажного и ограничивается лишь площадью засыпанного снегом участка.

Через какое-то время, весь снег в садике оказывался разрисован и я с гордостью бегал от одного рисунка к другому. Возле того куста был домик, возле того клёна, волки гнались за оленем, а чуть подальше, лошадь, а там тоже лошадь, но со всадником, а вот там, возле сгоревшего дерева, ещё один домик, поменьше. Садик, бывший ещё час назад пустым и безадресным, становился моим, глубоко личным местом, и это превращение делал я, своими собственными руками.

На улице незаметно темнело, дед говорил, что пора домой, я залезал в санки, снова вспомнив лошадь, везущую барина, и санки катились  по тёмно синему вечернему снегу с жёлтыми прямоугольниками света падавшего из окон первых этажей. Особенно интересно было вернуться в садик на следующий день. Иногда рисунки оставались на месте, но  чаще их либо разметал ветер, либо засыпал пошедший снег, либо их просто кто-то на зло растаптывал, ибо редкий человек может, проходя мимо чего-то рукотворного, не сломать его, если рядом никого нет.

Становясь взрослее, я всё больше отходил от рисования, понимая, что мало совершенствуюсь  и по-прежнему рисую как пятилетний ребёнок. Чаще стало просыпаться желание нарисовать что-нибудь не картинкой, а словами. Да, так ли уж отличается живопись от текста. И там, и там главное – белый цвет. Его неизвестность, всеобъемлемость, пустота, настойчиво требующая заполнения.
Актёр переставший волноваться перед выходом на сцену играет хуже, укротитель переставший опасаться зверя рискует стать его жертвой, но мне это не грозит. Я всегда испытываю глупое, и даже чрезмерное волнение и робость  перед чистым листом, перед только что созданным и открытым текстовым документом.
“Зачем же я каждый раз сажусь и тычу по клавишам?” — задаю себе вопрос в тысячный раз.

А зачем влюблённая парочка вырезает на скамейке “Саша + Маша = Любовь”? Зачем пацаны карябают мелком  слово “***” на заборе. Зачем командировочный скоблит монеткой на перилах моста: “Я здесь был”?

 Просто так, ради самонадеянной  декларации своего существования. Жалкая попытка поспорить с тем, что мгновение не остановится, как бы прекрасно не было. С тем, что время развеет лучше, чем ветер, засыплет сильнее, чем снег, и всё скроется под его сугробами, как давным-давно скрылся под ними маленький замороженный трупик мальчика с кленовым прутиком в руке, любившего рисовать на снегу домики, волков и лошадей.