Катенин и Шевырев против Сенковского

                (П. А. Катенин и С. П. Шевырев:
                союзничество в борьбе с «торговым направлением» литературы)

        Одним из заметных участников литературного процесса, на чье творчество Шевырев оказал существенное влияние на переходном рубеже 1830-х – 1840-х годов, был П. А. Катенин. Это влияние оказалось тем более неожиданным, поскольку ранее их творческие контакты имели эпизодический характер и не отличались ни интенсивностью, ни солидарностью. Слишком различны были их эстетические предпочтения: приверженность Катенина к заветам классицистской поэтики имела мало общего с идеалами романтического искусства, активно пропагандировавшимися Шевыревым-критиком в теоретических выступлениях и развивавшимся Шевыревым-поэтом в собственных стихотворных опытах.

        Само творчество Катенина как создателя драматических произведений в духе образцовых трагедий французского классицизма вызвало весьма негативную критическую оценку молодого Шевырева, безапелляционно высказанную им в «Обозрении русской словесности за 1827-й год», напечатанном без подписи в «Московском вестнике» в 1828 году: «”Андромаха”, оригинальная трагедия г-на Катенина, показала, что мы еще на сцене не достигли оригинальности и продолжаем идти по следам, протоптанным французами. Рецензент сей трагедии в “Сыне Отечества” уверял публику, что она не есть подражание Расину; но вряд ли успел убедить в том кого-нибудь. В катастрофе, которую составляет внезапная смерть Астианакса, разрешающая все прения вождей греческих, заметна замашка древних, у коих всегда судьба, правящая миром, безусловно и безотчетно разрушала все замыслы, все споры и сомнения человеков. Но смерть Астианакса слишком явно напоминает смерть Эрифилы. Кроме того, и болтливые действующие лица, и знакомый вещий сон, посланный не Зевсом Андромахе, а Фебом поэту для вводного рассказа, и заключительное повествование Улиссово, столь же необходимое по правилам наших пиитик в трагедии, как пример и подобие в хриях Никольского, и бесхарактерные конфиденты и конфидантки, как будто для того только и создаваемые поэтами, чтобы вся пиэса не состояла большею частию из монологов, и галлицизмы в слоге весьма нередкие, и старой размер, существующий у нас со времен Сумарокова, – всё, всё обнаруживает в сей трагедии не оригинального поэта, а слабого подражателя» [1, с. 71–72].

        Анонимность критической рецензии ввела в заблуждение Катенина, приписавшего резкий отзыв о своем любимом авторском детище недоброжелательной пристрастности редактора «Московского вестника» М. П. Погодина, с которым сам Катенин был едва знаком и не слишком ясно представлял себе характер его деятельности во главе журнала. Шевырева как ведущего критика «Московского вестника» Катенин из своего шаёвского отдаления, по-видимому, не различил. Во всяком случае, именно так явствует из недоуменного письма Катенина Н. И. Бахтину от 17 апреля 1828 года: «...теперь только <...> заметил я вещь, которая, при первом чтении, от внимания моего ускользнула, то есть что в “Московском вестнике” (Погодиным?) сделано нападение на “Андромаху” прямее и решительнее Сомова: ah! ah! cela est bon ; savoir, а я еще сдуру писал к нему, прося доставить мой пакет к Пушкину» [2, с. 116]. Трудно сказать, стало ли известным Катенину имя его настоящего беспощадного критика; во всяком случае, в переписке с Бахтиным никаких упоминаний о самом Шевыреве либо о его литературно-критической деятельности не встречается. Едва ли они даже были лично знакомы.   

        В то же время, при взгляде со стороны на творческий диапазон обоих авторов, бросается в глаза как бы некая «параллельность» их литературной работы. И Катенин, и Шевырев были не только поэтами, но и выступали в печати как литературные критики – первый с циклом «Размышлений и разборов» в пушкинско-дельвиговской «Литературной газете», а второй – в разные годы в качестве заведующего критическими отделами последовательно в трех журналах – «Московском вестнике», «Московском наблюдателе» и «Москвитянине». Оба проявляли большой интерес к творчеству Данте и начинали переводить первые песни «Ада», так, впрочем, и не доведя труд до завершения: Катенин опубликовал в 1817 году в «Сыне Отечества» перевод фрагмента из 33-й песни под заглавием «Уголин», а Шевырев напечатал в 1843 году в «Москвитянине» свой полный перевод 2-й и 4-й песен «Ада». Наконец, что представляется наиболее важным в контексте их литературных взаимоотношений, оба они резко негативно относились к развитию «торгового направления» в 1830-е – 1840-е годы.

        Именно на почве противостояния так называемому триумвирату журнальных предприятий Ф. В. Булагрина с Н. И. Гречем и «барона Брамбеуса» – О. И. Сенковского наметился временный союз Катенина с Шевыревым, благодаря чему шаёвский затворник получил возможность выступить на страницах «Москвитянина» с весьма едким, но искусно завуалированным выпадом против литературно-критического своеволия и вкусового произвола пресловутого Тютюнжю-оглу.

        Этот факт идейной солидарности позднего Катенина с негативной оценкой Шевыревым литературно-критической практики Сенковского не был до сих пор отмечен в исследовательских работах, хотя он представляет немалый интерес для уточнения характера идейно-эстетической эволюции Катенина в последний период его творчества, обычно чересчур кратко и вскользь освещаемый при анализе его творческой биографии.

        В частности, в относительно недавно изданном 2-м томе биографического словаря «Русские писатели. 1800–1917» поздним  годам литературного творчества автора «Старой были» уделено всего лишь несколько скупых строк: «Теперь Катенин окончательно отошел от литературной жизни, хотя, видимо, продолжал интересоваться ею и сам писал. <...> Последние выступления в печати (“Песнь русского”, басня “Охотник до птиц”) – аллегория собственной литературной изоляции» [3, с. 506].

        Безусловно, литературная изоляция Катенина в эти годы – факт непреложный, однако невольная изоляция эта не был пассивной: непреклонный и категоричный в своих эстетических суждениях Катенин оставался суровым судьей возобладавших к рубежу 1840-х годов неприемлемых для него тенденций в направлении отечественной словесности и предпринимал попытки если не повлиять на литературный процесс, то хотя бы выразить свое отношение, высказать критическое мнение по актуальным литературно-общественным вопросам. Едва ли это можно счесть окончательным отходом от литературной жизни, – как представляется, точнее было бы констатировать, что участие Катенина в текущем литературном процессе не прекратилось, а лишь приняло другие формы, нежели в 1830-е годы, приобретя оттенок глубокой и горькой иронии и подчеркнутого полемического дистанцирования от преуспевающих дельцов «торгового» триумвирата, как убедительно свидетельствует резко саркастический тон басни «Охотник до птиц».

        При этом особенно интересно отметить, что в конкретных суждениях по адресу одного из персонажей полемической басни Катенин достаточно явственно и близко следует за критическими оценками, данными Шевыревым «татарскому критику» «Библиотеки для чтения» еще в 1835 году в опубликованной в «Московском наблюдателе» статье «О критике вообще и у нас в России». Столь отчетливо уловимое «эхо» шевыревской статьи в басне Катенина позволяет предположить, что она была написана не ранее этого года, а звучащий в басне горестный намек на гибель А. С. Пушкина заставляет сместить датировку окончательного создания «Охотника до птиц» как минимум к 1837 году. Сама публикация басни в 4-м номере «Москвитянина» за 1841 год является менее информативной: в печать могло быть отдано достаточно давно написанное произведение, ранее не имевшее возможности увидеть свет вследствие почти полного господства журнальных изданий «торгового» триумвирата, против которого как раз и направлена катенинская басня. В этой ситуации появление в Москве нового журнала, продолжившего критические традиции «Московского наблюдателя» по разоблачению предосудительных литературно-эстетических приемов произвольных литературно-критических оценок Тютюнжю-оглу, вероятно, стало для Катенина давно ожидавшимся поводом выступить в печати с обозначением своей принципиальной позиции.

        Формой для полемической декларации Катенин, как и прежде, в 1835 году, при создании сатирических басен «Предложение» и «Топор», избрал емкий и насыщенный искусно поданными аллюзиями басенный жанр, дававший возможность автору произвести свой завуалированный суд над оппонентами, не обостряя отношений с ними и не провоцируя их на ответные литературные действия. Кстати, именно к подобной тактике скрытой полемики (правда, в другой жанровой форме) Катенин прибегал, например, в 1836 году, когда посылал Пушкину для предполагавшейся, но так и не состоявшейся публикации в «Современнике» сатирического рондо «Фантазия», метившего как раз-таки в барона Брамбеуса, что, кстати, наглядно  свидетельствует о давнем неприятии Катениным критических прихотей Сенковского, печатавшего и публично поощрявшего в своем журнале такие ультраромантические и оттого  решительно чуждые Катенину произведения, как «драматическая фантазия» Н. В. Кукольника «Торквато Тассо»:

                Но вот лежит тяжелое творенье,
                Без рифм и стоп, нескладных строк сплетенье,
                И названа в стихах галиматья:
                Фантазия.

                С чего барон, нам издающий чтенье,
                Хвалил ее? что тут? своя семья?
                Злой умысел? насмешка? заблужденье?
                Вопрос мудрен, а просто разрешенье:
                У всякого барона есть своя
                Фантазия [4, с. 236].   
 
        «Буде в твоем “Современнике” сыщется местечко для этой безделки, – писал Катенин Пушкину 12 апреля 1836 года из Ставрополя, – выдай; но, разумеется, без подписи, и не говори никому, чья она: это большая тайна, которой я ни за что, кроме тебя, другому не скажу» [5, с. 323].

        И вновь, через пять лет, уже в «Москвитянине», выходившем при самом непосредственном и активном участии Шевырева, Катенин выступил с едкой иронией над критическим произволом Сенковского, прибегнув на этот раз к помощи басни. По-видимому, при выборе басенного жанра для своего полемического выпада против «татарского критика» Катенина привлекала изящная зашифрованность прозрачных, но все-таки скрытых полемических выпадов, позволяющая не доводить взаимоотношения с критикуемым Катениным влиятельным редактором одного из ведущих литературных журналов до открытой конфронтации, оставляя тем самым потенциальную возможность печататься на страницах этого издания. Так это было и в 1836, когда Катенин опубликовал в редактируемой «фантастическим» «бароном Брамбеусом» «Библиотеке для чтения» ряд своих произведений – «Гнездо голубки», «Инвалид Горев», получив за их публикацию гонорар, являвшийся отнюдь не лишним подспорьем для находившегося в тот период в весьма стесненных материальных обстоятельствах автора.

       Однако на этот раз Катенин открыто опубликовал полемическую басню под своей фамилией, нисколько не рассчитывая больше на какое-либо сотрудничество с журналом Сенковского. Тем самым Катенин сознательно включился в литературно-общественную борьбу против «торгового направления», став – пусть только на краткое время, эпизодически – союзником и отчасти единомышленником Шевырева. Внимательное рассмотрение катенинской басни отчетливо убеждает в солидарности их негативного отношения к критическим принципам Сенковского.      

        Прежде всего, необходимо отметить употребленный Катениным в своей басне сатирический прием нарочитой «перемены мест». В образе вальяжного московского Охотника до птиц явственно прочитываются хорошо понятные читателям из литературной среды язвительные намеки на столпов вовсе не московских, а как раз-таки петербургских журнально-издательских предприятий – Сенковского и Булгарина с Гречем. В частности, самодовольное заявление Охотника:

                – «Классический, старинный предрассудок,
                Каких, с тех пор, как я из детских вышел лет,
                Мой не варит желудок:
                Большая нужда мне в суждении чужом!
                Я по себе сужу, по роду впечатлений,
                Оставшихся во мне самом,
                И смертный враг предубеждений» [6, с. 316], –

отчетливо перекликается с шевыревским саркастическим пассажем, адресованным Сенковскому, публиковавшему критические рецензии под лукавым «восточным» псевдонимом Тютюнджю-оглу: «...татарский критик объявил, что правил никаких нет, что теория не существует, что об законах нет и помину. Чем же заменил он нам эти правила и законы? Что поставил на место науки, им низверженной? – Свой собственный ум. <...> Мало было того, что взять на себя всю критическую часть русской литературы и наименоваться татарином: нет, надо было еще на развалинах науки, истории словесности, привил, мнений, общего народного чувства, образованности поставить свой собственный ум в виде литературного термометра и сказать всенародно: Я вам критика! Я вам и наука! Я вам и правила, и голос предания, и голос всех народов, и начало прекрасного, и ваше народное, и ваше собственное чувство, я вам и вкус, и образованность, и начитанность! Мой собственный ум стоит посреди вас: чего же вам боле надо?» [7, с. 511–513].

        Наряду с самонадеянностью и эстетической размашистостью современной ему литературной критики Катенин подвергает осмеянию также утилитарные установки, базирующиеся на примитивно понятых моралистических и нравоописательных тенденциях, характерных для творческой практики Булгарина, выступавшего иногда ненадежным и временным союзником Сенковского. В этой связи наивная реплика Охотника:

                Мне что легко, то и приятно;
                Или такой я труд хвалю,
                Где цель видна, намеренье понятно [6, с. 317], –

прямо бьет по легковесным нравоописательным очеркам Булгарина с их прямолинейной и поверхностной моралистикой, представлявшим собой, по давнему отзыву Шевырева из того же обзора русской словесности, в котором он подверг критике катенинскую «Андромаху», «бесцветные статьи о нравах и бесхарактерные повести, писанные с целию доказать весьма известные нравственные правила...» [1, с. 77]. Катенин также был склонен отказывать сочинениям Булгарина в литературной ценности, однако он сознавал ту общественную силу, которую представляли собой булагринские периодические издания:
 
                – «Нет, чиж, конечно, не певец;
                А несколько чижей!.. их презирать не надо!» [6, с. 318]
   
        Если под коллективным именем «нескольких чижей» подразумевались существа помельче – петербургские пчелы, то реплика носила пародийный характер и представляла собой очевидный выпад против союза издателей «Северной пчелы» Греча и Булгарина, достойных сподвижников Сенковского. Последствия такого засилья «торгового» триумвирата имели, по убеждению Катенина, самые пагубные последствия для русской литературы, приводя к вытеснению подлинных талантов и даже служа причиной их гибели. При этих условиях печальная участь соловья («Бедняк не вытерпел и умер») проецируется на судьбу Пушкина, тем более что выразительный оборот «не скоро я / Тебе пришлю другого соловья» [6, с. 319] Катенин позднее использовал именно в пушкинском контексте, когда мысленно обращался к образу погибшего друга в своих «Воспоминаниях о Пушкине» (1852): «...таких, как ты, не много у нас. Будут ли? Господь весть! Но мне сдается, что – как говорит Мельник на вопрос Филимона: Найдутся ли кони? – Найдутся небось; да не скоро» [5, с. 219].   

        Как и Шевыреву, Катенину были совершенно не по душе методы саморекламы, активно использовавшиеся Сенковским и Булгариным с Гречем в их редакторской деятельности для завоевания подписчиков своим журналам, – отсюда ироническая подача зазывательского пассажа Охотника, с жаром рассказывающего приятелю о своем «заведении»: 

                Иль сам взгляни, пожалуй, хоть теперь:
                Мое увидишь заведенье.
                Без хвастовства скажу, что загляденье [3, с. 316].

        Да и повествование об устройстве досужим Охотником своего птичьего «заведенья», которое он наполнил без разбора самыми разными пернатыми певчими, за исключением первоклассного певца – соловья, не могло не вызвать у читателей, с постоянным вниманием следящих за отечественной журнальной периодикой, ассоциаций с первыми номерами «Библиотеки для чтения», на обложке которых были с гордостью выставлены в качестве участников имена чуть ли не всех тогдашних видных и известных литераторов.
         
                Для них приют устроил он вначале:
                Не клетку, комнату в своей просторной зале;
                И насажал туда синиц, чижей,
                Щеглят, малиновок, овсянок,
                И зябликов, и снегирей,
                И пеночек, и коноплянок:
                Ну, словом, певчих птиц всех видов и родов;
                Лишь соловья недоставало [6, с. 315].

        Широко известный редакторский произвол Сенковского, нередко лично переделывавшего чужие рукописи и не только не скрывавшего этого, но, напротив, едва ли не ставившего себе в заслугу такое «редактирование в истинном смысле слова», подвергался решительному осуждению как со стороны Шевырева, резко прекратившего кратковременное сотрудничество в «Библиотеке для чтения» в 1834 году, так и Катенина, крайне недовольного вынужденными сокращениями своей басни «Предложение», опубликованной в журнале Сенковского в 1835 году. Поэтому хвастливая и самоуверенная реплика Охотника об умении лучшим образом устроить птичье «заведенье»:

                Всё сами
                Своими сделаем руками.
                Нас, милый, нечему учить [3, с. 316], –

должна была читаться как шарж на чересчур энергичную редакторскую манеру верховного распорядителя «Библиотеки для чтения».   

        Впрочем, сам Катенин не питал никаких иллюзий относительно возможности вытеснения «торгового» триумвирата с господствующих позиций в тогдашней журналистике: перед лицом реальных или потенциальных конкурентов редактор «Библиотеки» обычно выступал единым фронтом с редакторами-издателями «Северной пчелы». Как известно, пушкинский «Современник» большого успеха у читателей не имел и не смог выдержать конкуренции с изданиями Сенковского и Булгарина с Гречем. Сила надолго оказалась на стороне «торгового» триумвирата. Поэтому в эпилоге басни оставалось лишь с иронией констатировать, как самодовольно блаженствует удачливый и неразборчивый в средствах герой сатирической аллегории:

                Охотник очень рад,
                Что с соловьем избавился досад,
                И, сладостно лелеемый мечтами,
                Спит, убаюканный чижами [6, с. 319].               

        Ну а то, что под «чудаком защитником соловьиным» автор басни подразумевал себя, в комментариях не нуждается: строчка «Но ехать в дальний путь велит моя нужда» прямо отсылала посвященных к вынужденной кризисными материальными обстоятельствами службе автора в Кавказском корпусе в 1833–1838 годах.
 
        Таким образом, Катенин внес и свою, пусть скромную, лепту в борьбу с «торговым направлением» в отечественной литературе, начатую еще Пушкиным в «Литературной газете» и активно продолжавшуюся в 1830-е – 1840-е годы Шевыревым. Вероятно, исходя именно из этого осознания идейной преемственности в борьбе против общего противника, былой либерал и фрондер Катенин, несмотря на существенную разницу в политических пристрастиях с Шевыревым, счел возможным и целесообразным выступить в данном случае решительным союзником адепта доктрины «официальной народности». По всей вероятности, враждебное настоящему искусству «торговое направление» в журналистике представлялось Катенину в сороковые годы более актуальной проблемой, чем своеобразная трактовка Шевыревым – в подчеркнуто официальном духе – спорных вопросов национально-государственной идеологии. В эту пору бывший участник ранних декабристских обществ Катенин окончательно отходит не от литературы, а от политики, обращая свое яркое полемическое мастерство на эстетическую борьбу за сохранение и защиту пушкинских заветов благородного и высокого искусства, активным сторонником которых всегда был и оставался Шевырев. И эта внутренняя и прочная солидарность в сфере культуры оказалась для них гораздо важнее каких-либо преходящих политических соображений.

                Литература

    1.  Шевырев С. П.  Обозрение русской словесности за 1827-й год // Московский вестник. – 1828. – Ч. VIII, № I. – С. 59–84.
    2.  Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину (Материалы для истории русской литературы 20-х и 30-х годов XIX века). – СПб.: Электро-тип. Н.Я. Стойковой, 1911. – 250 с.
    3.  Панов С. И., Песков А. М.  Катенин Павел Александрович // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 2. – М.: Большая Российская энциклопедия, 1992. С. 503–506.   
    4.  Катенин П. А.  Избранные произведения. – М.-Л.: Сов. писатель, 1965. – 744 с. 
    5.  Катенин П. А.  Размышления и разборы. – М.: Искусство, 1981. – 374 с.   
    6.  Катенин П. А.  Охотник до птиц (Басня) // Москвитянин. – 1841. – Ч. II, № 4. – С. 315–319.
    7.  Шевырев С. П.  О критике вообще и у нас в России // Московский наблюдатель. – 1835. – Ч. I. – Апрель. Кн. 1. – С. 493–525.

         Март 2003