Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 12

 ГЕРОИ РОМАНА О ДИСПУТЕ


Предисловие:
12. Если оставить в стороне пару скептиков, представителей порядочности в истории философии, то остальное все не удовлетворяет первым требованиям интеллектуальной честности. Все эти великие мечтатели и чудаки, вместе взятые, все они поступают, как бабенки: «прекрасные чувства» принимают они за аргументы, «душевное воздыхание» за воздуходувку Божества, убеждение за критерий истины. В конце концов еще Кант в «немецкой» невинности пытался приобщить к науке эту форму коррупции, этот недостаток интеллектуальной совести, под видом понятия «практический разум»: он нарочно изобрел разум для того случая, когда о разуме не может быть и речи, когда именно мораль провозглашает свое возвышенное требование: «ты должен». Принимая во внимание, что почти у всех народов философ есть только дальнейшее развитие жреческого типа, нечего удивляться его жульничеству перед самим собой, этому наследию жреца. Если имеешь священные задачи вроде исправления, спасения, искупления человечества, если носишь в груди божество, считаешь себя рупором потустороннего императива, то, облеченный в такую миссию, ставишь себя уже вне всех чисто рациональных оценок, — сам, освященный подобной задачей, изображаешь тип высшего порядка!.. Что за дело жрецу до науки! Он стоит слишком высоко для этого! — И этот жрец до сих пор господствовал! — Он определял понятие «истинный» и «неистинный»!
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»


Утихли последние аккорды аплодисментов, экран погас, и в комнате наступила тишина. Уицрик встала, включила свет и, переведя дыхание, произнесла:
— Ну что, друзья мои, как вам наша затея с диспутом? Анахарсис сейчас присоединится, ему необходимо обеспечить возвращение гостей, а пока хочу услышать ваши мысли по этому поводу.
Олег взялся наполнять бокалы вином, вещая в своей шутливой манере:
— Вы с Анахарсисом любите ввязывать в свои авантюры кого ни попадя, совмещая несовместимое.
— Ты так считаешь? — удивилась Уицрик, — вот уж не ожидала... — Но, увидев хитрую рожицу Олега, тут же спохватилась. — Никак не могу привыкнуть к твоей манере общения — когда ты шутишь, а когда серьезен.
— А я считаю, — вмешался Ольгерд, — вы сделали великое дело! Подумать только — Ницше и Кант на одном подиуме с Иешуа! Я не говорю уже об остальных очень достойных участниках. Рад, что нам была предоставлена возможность наблюдать за этим действом. Не скрою, мне хотелось быть непосредственно среди них, но я получил колоссальное удовольствие, наблюдая за битвой гигантов!
— Чувствую, у Ольгерда возникла масса вопросов, которые он хотел бы задать участникам, — отозвалась Леночка, — правда, милый?
— Думаю, не только у него, — подключилась Беатрис. — Я бы побеседовала с тем рыжим кудрявым красавцем. — Беатрис пригубила бокал и хитро прищурила глаз.
— Кто бы сомневался! — рассмеялся Олег. — А и правда, кого каждый из вас хотел бы спросить и о чем? Вот ты Беатрис, о чем бы хотела спросить своего красавчика?
Беатрис устремила вдаль свои прекрасные глаза и вкрадчиво произнесла:
— Я бы спросила, с кем он намеревался провести время в Гефсиманском саду, неспроста ведь пошел туда на ночь глядя. Наверное, какая-нибудь красотка ждала его.
— Да нет, я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю.
— Хорошо, ну а ты, Ольгерд?
— Меня, конечно же, больше всех занимает личность Иешуа. Вопросов к нему больше всех. К примеру, я спросил бы его: верил ли он сам в то, что проповедовал людям. А еще я поговорил бы с Ницше.
— Дорогой, Ницше, все время Ницше — я уже начинаю ревновать, — рассмеялась Лена.
— А о чем? — уточнил Олег.
— Об «Антихристианине...». Верит ли он в его пришествие?
— И на что это похоже? — возмутилась Беатрис. — Вы хотите, чтобы на место Христа пришла эра Антихриста? Значит ли это, что хоть кто-нибудь да должен быть на его месте? В чем смысл?
Уицрик решила направить разговор в более продуктивное русло и нетерпеливо прервала Бетрис:
— Неважно, кто что спросил бы. Вопросов и ответов прозвучало достаточно, давайте обсудим то, что услышали. Я жду глубокого анализа и выводов, а не новую игру в вопросы и ответы.
— Согласен, — сказал Ольгерд. — Давайте обсудим сам диспут. Начну первым. Итак, господа, мы стали свидетелями очень необычного проекта — не припомню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь делал подобное.
— Спасибо! — Уицрик посмотрела торжествующе на Олега.
Между тем Ольгерд продолжил:
— Необычность происходящего еще более впечатляюща потому, что в диспуте сошлись действительно настоящие антагонисты. Правильно подметил Олег — объединили необъединимое. Что мы услышали? Мы услышали много такого, что было нам известно, но многое стало откровением. Вот в этом и ценность данного эксперимента, особенно важна его чистота, что и подчеркнул Анахарсис в итоговой речи.
Если сравнивать сами команды, то, несомненно, команда Ницше выглядела убедительней.
— Почему? — спросила Лена.
— А как же, это вполне естественно и даже прогнозируемо! Вот ответь мне как юрист — кто в более выигрышной ситуации — обвинитель или обвиняемый? То-то же! Оправдываться всегда труднее, чем нападать. Иешуа и его соратникам трудно было выстоять под натиском философов, ученых. К тому же положение их незавидное: с одной стороны — икона, с другой — проклятие рода людского. Я не хотел бы оказаться на их месте, а вот в команде Ницше — с удовольствием. Но мне хотелось, не скрою, более жесткого противостояния, почти драки, в смысле словесной.
— Нет-нет, — возразила Уицрик, — Анахарсис имел на этот счет строгие инструкции — никаких эксцессов, все должно было быть прилично и на уровне. Он молодец, сразу пресек поползновения Иуды превратить дискуссию в фарс.
— Ха-ха, вопрос о мастурбации? — подхватила Беатрис. — Но Кант оказался на высоте, выкрутился достойно, молодец!
— Иуда и в жизни играл только роль, любил носить фальшивую маску, — продолжил Ольгерд. — На самом деле он совсем не простой, его истинную суть раскрыли не полностью, мне кажется.
— Я тоже так думаю! Более того, уверена, что сумела бы раскрыть его загадочную натуру, — ввернула Беатрис, вызвав смех и новые шуточки Олега.
Но потом он спросил Ольгерда уже более серьезным тоном:
— А как же Иешуа?
— Иешуа... Он оказался самой загадочной фигурой в этой игре, так и оставшись в тени, как на полотне Ге. Хотя проявилось много темных сторон и неясностей, он показался мне совсем не слабым, в нем скрыт очень большой потенциал. Признаюсь, мне бы хотелось его раскрыть. Помните, как Понтий Пилат сказал, что от него исходит особый свет, что его глаза излучают доброту, силу и магнетизм? Что это — мистика или шарлатанство? Как объяснить такой массовый гипноз и такую любовь на протяжении двух тысячелетий?
— Ольгерд, я удивляюсь тебе! — воскликнул Олег. — Не ты ли первый начал разоблачать этого мага и чародея в свих изысканиях, а теперь что за мысли?
— Он мой оппонент, я этого не отрицаю. Но нельзя ни в коем случае замалчивать сильные стороны противника или создавать вид, что не замечаешь их. Это делает нас слабыми, а его — сильным. Я же хочу во всем разобраться, к тому же уважаю достойных противников и готов к вызову.
— Ну хорошо, а что скажешь ты, Паоло? Почему молчишь?
— Он тщательно взвешивает мысли, боясь уронить свой сан и достоинство. — Беатрис, как всегда, не удержалась от насмешки. — Зато я могу сказать — все это лишь игра. Я не отношусь очень серьезно ко всему происходящему, потому что нет гарантии в том, что оппоненты искренне отвечали на вопросы. Вот я, например, могу сыграть любую роль, и вы мне поверите, в то время как искренней я не буду ни в одной из них.
— Не скажи, — возразил Олег. — Каиафа и Пилат казались довольно искренними, чего не скажешь об Иуде и Иешуа. Вы видели, что творилось в их команде после диспута? Пилат и Каиафа после упреков Иешуа удалились прочь, один Иуда остался.
— А мне кажется, это было похоже на травлю, как на охоте. Довольно жестокий прием докопаться до истины, — сказал, наконец, свое слово ­Паоло.
— Но, дружище, обе команды были в равных условиях, — сказал Олег. — Кто первым побежал — тот и жертва, ату ее, ату!
— Прекрати! — Уицрик с упреком посмотрела на него. — Не играй роль паяца-Иуды.
— Ну вот, я осмеян и обманут! Не буду участвовать в вашем обсуждении.
Олег театрально принял позу обиженного, отчего Лена и Беатрис фыркнули и покатились со смеху. Разговор хаотично продолжался, реплики перемежались смехом, и Уицрик не могла прекратить этот хаос. Но вот дверь открылась, и на пороге появился Анахарсис. Все умолкли как по команде и устремили к нему свои взоры.
Скиф выглядел усталым. Он грузно сел в кресло и попросил выпить. На вопрос, как гости, ответил, что оставил их на попечение Атиры и что ему необходим отдых. Философу дали время прийти в себя, а затем налетели с вопросами, и ему все же пришлось включиться в разговор.
— Вы же слышали все, друзья мои, я высказал свои мысли по дискуссии в итоговой речи, что же еще? — хотел было отмахнуться Анахарсис, но Ольгерд возразил: — Да, мы слышали официальное заключение, но нас интересует неофициальная сторона, закулисная. Как тебе показались участники, как вели себя вне диспута, что интересного ты смог услышать? Вот что важно для нас.
— Да, ты прав, самое интригующее остается за кадром. Мне пришлось услышать много интересного, в частности, спор между Кантом и Ницше,
а также нервозность в команде Иешуа, перепалки между ними. Атмосфера была напряженной, я был рад, что храмовые слуги стояли на страже и могли вмешаться в любую минуту.
— Так, так, так, — оживился Ольгерд, — вот с этого места поподробнее. Так что там Кант и Ницше? Они не примирились даже перед общим противником?
— Куда там! Ричарду с Автором приходилось все время их утихомиривать.
— Эх, жалко, что Ольгерда там не было, он бы на них еще и боксерские перчатки надел, — рассмеялся Олег.
— Ты не понимаешь, — Ольгерд набросился на Олега, — именно в споре с такими гигантами и рождается истина! Так что же ты интересного услы­шал, Анахарсис, не томи!
— Речь в основном шла о морали, познании, нравственности.
— Так я и думал! Весь вопрос именно в том, какую позицию занимает Ницше в отношении нравственности: аморалист, имморалист или сверхморалист, провозвестник будущего, поставивший точный и беспощадный диагноз человечеству, или сумасшедший, запутавшийся в дебрях своего сумеречного сознания. Что есть мораль сверхчеловека — новая, более высокая нравственность или обыкновенный фашизм, человеконенавистническая идеология? Ведь Ницше занимался критикой морали с позиции сверхчеловека, у Канта же другая система трансцендентальной философии. Он называет трансцендентальным всякое познание, занимающееся не столько предметами, сколько видами нашего познания предметов, поскольку это познание должно быть возможным a priori.
— Действительно, если попробовать перечислить наиболее известных в истории теоретиков морали, внесших значительный вклад в обоснование значимости нравственности, то Кант попадет в число первых, — согласился Анахарсис.
— Аналогично, если составить список «аморалистов», то есть тех, кто отрицал положительное значение нравственности или пытался ограничить ее, то туда, без сомнения, попадет Ницше. В интерпретации нравственности они выглядят как антиподы, тем более, что сам Ницше не скрывал своего негативного отношения к Канту. Но, дорогой Анахарсис, что конкретно вменяли они в вину друг другу?
— Кант назвал Ницше схоластически рафинированным мыслителем, систематиком и «схематиком», рабски следующем однажды выбранным схемам выстраивания рассуждений, например, назвал вымученным и искусственным рассуждения о добре и зле в «Критике практического разума», в то время, как «Критика чистого разума», по его мнению, ничего не добавляет к рассуждениям в области моральной философии.
Ольгерд аж подскочил в кресле, настолько интригующим ему показался назревающий спор:
— О да, Ницше — яркий, афористичный мыслитель, противник строгих и систематических философских рассуждений, мастер не строгих формулировок, а метких язвительных, броских, иногда оскорбительных оценок, зачастую не утруждающий себя последовательным анализом проблем и чужих точек зрения. Он расправляется с оппонентами хлесткими и острыми, разящими как жало фразами. Вот, например, Канта он считал «уродливейшим идейным калекой», «величайшим тормозом интеллектуальной правдивости Европы»!
— Эх, жалко, что Кант не смог парировать его тезисы! — воскликнул Олег.
— В том-то и прелесть эксперимента! Здесь возникла уникальная возможность столкнуть их вместе, Анахарсис с Атирой свели их во времени, — продолжал Ольгерд с азартом. — Так вот, он считал, что главная задача всей критической, трансцендентальной философии Канта, в том числе и его моральной философии, которую он формулирует еще в «Критике чистого разума» — оправдание «веры в бога», создание «моральной теологии», которая заканчивается моральным «доказательством» (постулатами чистого практического разума) бытия бога и бессмертия души.
Ницше же считает, что нет большего врага, чем религиозная, прежде всего христианская этика. И Канта он определяет как «коварного ­христианина». Именно с религиозной христианской моралью Ницше связывает все самое мерзкое, что происходит с человеком.
— Так и было, — сказал Анахарсис. — Ницше обвинил Канта в том, что поиском «чистой культуры морали» он выхолащивает из нравственности все чувственное, все человеческое, относящееся к феноменальному, телесному миру, что абстрактный формализм его этики приводит к безразличию в реальной жизни, к моральному закону в виде категорического императива.
— А вот у Ницше всякое подчинение чему бы то ни было, тем более, моральному закону, является подавлением жизни, следовательно, аморальным, поэтому и речи не может идти об уважении к моральному закону, — Ольгерд вскочил с кресла и начал ходить туда-сюда, потирая бороду от волнения. Все хорошо знали эту его привычку и не пытались остановить, пока не выскажется до конца. — Ницше писал: «Разве не чувствуется категорический императив Канта, как опасный для жизни... Только инстинкт теолога взял его под защиту! — Поступок, к которому вынуждает инстинкт жизни, имеет в чувстве удовольствия, им вызываемом, доказательство своей правильности; а тот нигилист с христиански-догматическими потрохами принимает удовольствие за возражение... Что действует разрушительнее того, если заставить человека работать, думать, чувствовать без внутренней необходимости, без глубокого личного выбора, без удовольствия? как автомат „долга“?»
Примеры подобных расхождений можно продолжить, но это будет бесконечно долго. Понимаете, Ницше — своеобразный провозвестник будущего — в противовес Канту учил реализму, который должен был облегчить грядущим поколениям расставание с идеалистическим лживым вздором, сдерживающим волю к власти. Но мы снова чувствуем актуальность Ницше и в наши дни.
— Еще вспомнил, — перебил его Анахарсис. — Кант кричал, что у Ницше две морали — «мораль рабов» и «мораль господ», аристократов духа, мораль сверхчеловека.
— Именно последняя является истинной, подлинной моралью с точки зрения Ницше.
— Но что же она собой представляет?
— Основные ее положения общеизвестны. Добродетели этой морали проистекают непосредственно из жизни, это есть способ самоутверждения. Аристократ, или господин, или сверхчеловек, как угодно, поступает добродетельно не под воздействием ситуации, внешних обстоятельств, сиюминутных соображений выгоды, удовольствия или страха перед наказанием, а исключительно в силу самодостаточности собственного существования. Он действует как автономный субъект. И власть, о которой идет речь в «Воле к власти» — это не власть в понимании господства одного человека над другим. Сверхчеловеку не нужна такая власть, он не ­стремится ни подчинять, ни господствовать, это свойство «рабов», поскольку они являются «ущербными» в буквальном смысле этого слова, в них присутствует недостаток «пустоты» собственного существования, проявляющиеся в неспособности к жизни, а следовательно, в слабости. Они не способны к самоутверждению. И для того, чтобы заполнить эту «ущербность», эту «пустоту» они вынуждены заполнять ее за счет господства над другими или подчинения, в расчете на милость со стороны других, объявляя свою слабость своей силой. Будучи неспособными жить самим, они живут за счет других, ища у других то, чего они сами лишены. Именно это есть одно из проявлений морали ressentiment.
— Да, — удивился Анахарсис, — он так и сказал Канту: «Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, другой — потому что он потерял себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму».
— Продолжай! — остановился Ольгерд.
— По его убеждению, люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они сознают себя тем, что вообще только и дает достоинство вещам. Именно этой способностью к созидательной деятельности, к тому, чтобы быть законом для самого себя, и определяется мораль аристократов духа.
— Да! Ницше тоже пишет о презрении ко всем остальным, слабым. «Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им даже нужно помочь в этом». Но, с другой стороны, это не есть сущностная характеристика сверхчеловека, скорее, это есть результат его безразличия. Он самодостаточен, и поэтому лишен тщеславия, которое есть источник презрения и ненависти к другим. Более того, знатный человек есть подлинно моральный, он способен на истинно добродетельные поступки, которые проистекают непосредственно из его природы. Вот послушайте: «...на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не, или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи». Вот, именно эта сила, по мнению Ницше, является источником уважения к любому, кто ею обладает.
Тут в диалог вмешался Олег, которому надоела роль пассивного слушателя:
— Если с этой позиции посмотреть на этику Канта, то мы обнаружим много общего. У Канта мораль носит автономный характер, все, что определяется в поступках внешними обстоятельствами (чувственно воспринимаемым, эмпирическим, феноменальным миром), не есть мораль в собственном смысле этого слова. Человек должен освободиться от всего внешнего (свобода от...), чтобы стать способным к подлинно моральным действиям, обрести моральное достоинство. Вот цитата, подтверждающая мои слова: «...что же это такое, что дает право нравственно доброму убеждению или добродетели заявлять такие высокие притязания? Не что иное, как участие во всеобщем законодательстве, какое они обеспечивают разумному существу и благодаря которому делают его пригодным к тому, чтобы быть членом в возможном царстве целей. Для этого разумное существо было предназначено уже своей собственной природой как цель сама по себе и именно поэтому как законодательствующее в царстве целей, как свободное по отношению ко всем законам природы, повинующееся только тем законам, которые оно само себе дает и на основе которых его максимы могут принадлежать ко всеобщему законодательству. В самом деле, все имеет только ту ценность, какую определяет закон. Само же законодательство, определяющее всякую ценность, именно поэтому должно обладать достоинством, то есть безусловной, несравнимой ценностью. ­Автономия есть, таким образом, основание достоинства человека и всякого разумного существа».
Разве эти высказывания противоречат позиции Ницше? «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла иметь силу принципа всеобщего законодательства». Именно максима воли автономного, свободного субъекта должна быть источником подлинной нравственности. Конечно, можно возразить, что у Канта речь идет о некоем «мифическом» человеке, «чистом ноумене», чья воля проистекает сама из себя и в этом смысле не нуждается ни в каком нравственном законе. Но ведь и у Ницше сверхчеловек не есть реальность, а есть грядущий сверхчеловек, человек будущего, чье время уже ощущается, но еще полностью не пришло.
— Остановитесь! Мы что обсуждаем здесь — антагонизм Ницше и Канта или дискуссию вообще? — возмутилась Лена, ее тут же поддержали Уицрик и Беатрис.
— Извините, дамы, мы действительно увлеклись. Может, вы сами продолжите наше обсуждение? — предложил Олег.
— Придется, чтобы вывести вас из дебрей философии, — сказала Уицрик. — Анахарсис, что еще интересного произошло, что скрылось от ­наших глаз и ушей?
— Ну, так всего и не припомнишь! Мне лично понравился Ричард ­Докинз, довольно демократичный, современный ученый, мне интересно было наблюдать за его выступлениями — убедительными и доступными для понимания. Еще понравился прокуратор Иудеи — достойный во всех отношениях муж.
— А почему никто не вспомнил о Каиафе? — спросила Лена. — Мне он показался довольно противоречивым. Впрочем, трудно судить. Изворотливость и лицемерие — частые спутники власть предержащих.
— Ну что ж, думаю, в целом каждый вынес для себя что-нибудь полезное из проведенного диспута, читатели, надеюсь, тоже, — подытожила Уицрик. — А теперь давайте обдумаем наши дальнейшие действия, куда нам двигаться? Каковы ваши предложения?
Все принялись спорить, обсуждать. Ведь действительно — непросто двигаться дальше, не очертив какого-то плана, хотя бы приблизительного. В конце концов, решили провести совещание с участием Атиры, ведь она обещала помочь и освещать им путь в «Верующем...». На этом решении остановились и разошлись отдыхать. Только Ольгерд никак не мог успокоиться и еще долго разговаривал с Анахарсисом о своем любимом философе, пока Леночка не позвала его. Тут уж Ольгерд был бессилен противостоять железному аргументу любви.