Аскет пьеса 2 версия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Андреевич, поэт, седой, клетчатая рубаха, в 1 и 4 действиях — в пальто и шарфе.
Юрьевна, жена Андреевича, седые волосы, стрижка, очки, длинная прямая юбка, джемпер.
Нила, библиотекарь, джинсовка.
Клим, критик, большой свитер, борода.
Филипп, ученый, кожаная куртка.
…Овский, представитель, костюм, портфель.
Гриня, молодой начинающий, толстовка, яркий длинный шарф.
Селена, пожилая, в бархате
Священник, ряса, крест.
Врач, короткий белый халат и свитер.
Охранники.
Военные.
Дети Нилы.Дети в библиотеке.



 
ДЕЙСТВИЕ 1. ВЫХОД НА ПУБЛИКУ
СЦЕНА 1. В АКТОВОМ ЗАЛЕ
Место действия — сцена зала, трибуна, длинный стол с красной скатертью. Фон — большие плакаты «Все на выборы!» и «Искусство принадлежит народу!». Гул толпы, хлопанье откидных кресел. Звучит «Интернационал».

Клим: Товарищи, внимание (стучит о графин ручкой). Давайте уважать друг друга. Этот зал нам дали, чтобы поддержать демократические начинания в нашем обществе. Вот вы встретились с представителями двух партий из коалиции. И к нам сегодня из Москвы прибыл представитель еще одной известной партии. Он же наш земляк, кстати. Ему ли не знать наши проблемы.

Сильный шум, крики: «Да хватит уже», «Сколько можно говорить», «Когда будут поэты?», «Говорильня нам не поможет», «Что его слушать», «Ему бы в Думу пролезть», «Бросьте, он в Думе давно».

Клим (повышая голос): Товарищи, у нас как нигде высокое общественное сознание. Разве можно думать только о себе? Россию надо обустраивать сообща.
…Овский: Дорогие товарищи. Я ненадолго займу ваше время.
Голос из зала: «Да все вы понемножку».
…Овский: Как депутат я неоднократно получал запросы по части судебных ошибок. И проводил депутатское расследование. В своих отчетах перед избирателями я уже пояснял: «Далеко не всякое неправильное судебное решение является заведомо не правосудным. От ошибок никто не застрахован, в том числе и судья. И за свои ошибки судьи тоже могут понести ответственность и по закону, и по Кодексу судейской этики. Но сейчас мы говорим только о тех и таких незаконных судебных актах, которые выносятся судьей осознанно, с прямым умыслом на совершение преступления, с ясным пониманием смысла своих действий и их последствий. Очень важен анализ мотивов профессиональных деяний судьи. Сегодня наша партия с удвоенной силой… (перекрикивает шум в зале) как никогда, с удвоенной силой…
Все (выкрикивают): Мы поняли. Надо голосовать за вашу партию. А то как же! Следующий!
Клим: Граждане, ну дайте же ему договорить. У нас остался всего один представитель, и мы после переходим к самой интересной части нашей встречи. А именно — к литературной. У нас во втором отделении программы выступят такие выдающиеся авторы современности, как Ольга Александровна, Виктор Вениаминович, Михаил Андреевич, Сергей Петрович, Александр Александрович. Вот они все, сидят в первом ряду.

Андреевич в шарфе, в пальто, выходит из зала  к трибуне, обходит стол и стулья, трибуну с …Овским. Клим пытается его поймать, широко расставив руки, но Андреевич, надменно куря, пересекает сцену, хочет уйти за кулисы. Публика реагрует  шумом и аплодисментами.

Все (выкрикивают): Не уходите, читайте! Ради вас, поэтов, пришли! Вам будем верить, а не этим!
Клим: Слушай, Андреевич! Мне поручено вручить тебе Почетную грамоту! Куда же ты пошел?
Все: Просим! Просим! Просим!
Андреевич: Оставь грамоту себе, Климушка, тебе она нужнее. У меня на самокрутки есть бумага. Да и не заработал я грамоту, сам видишь.

Заминка. Андреевич ищет ступеньки, чтобы сойти со сцены, потом убегает за кулисы. Где-то оглушительно скрипит дверь. На фоне общего шума толпы слышны за кулисами голоса Андреевича и Юрьевны.

Юрьевна: Что ты наделал? Зачем ушел?
Андреевич: Я не буду у них по нитке ходить.
Юрьевна: Ты же сам хотел выйти к публике. Быть услышанным. Сказать людям, что ты думаешь о политической ситуации. Свою гражданскую мысль!
Андреевич: Но не к такой публике. У них выборы, так это не  люди, электорат согнали. А у меня есть выбор. Кому читать, что и когда.
Юрьевна: Андреевич!
Андреевич: Юрьевна!
Юрьевна: Андреевич…
Андреевич: Эх, Юрьевна …

Голоса удаляются.

Клим: Извините, товарищи, у нас накладочка. (Смех в зале.) Попрошу уважаемую Ольгу Александровну. Что? Ах, у нас по плану еще один представитель? Ну, так вот это он и был! Уже выступил! Можно закрыть первое отделение и начинать второе. Выходите!

Звучит мягкий голос Ольги Александровны на фоне русской балалайки.

Ольга Александровна:

Печаль твоя понятна,
Звоночек мой родной!
Бегом бегу обратно
За заступом домой.
И яростно копаю,
И весело пою,
И струйка голубая
Спешит в ладонь мою.
Несу по огороду
На утренней заре
Серебряную воду
В серебряном ведре.
СЦЕНА 2. ЛИТО НА ЗАДВОРКАХ
Котельная, работа  Андреевича. Посредине стол, составленный из трех разнокалиберных столов. За ним сидят Андреевич, Юрьевна, Филипп, Гриня, Селена, Нила.

Нила:  Товарищи поэты! Очень рада видеть вас. У нас сегодня авангардиста нет. И Макарыча, председателя нашего, нет, он болен. Он  такой заводной, всегда всех растормошит. Без него скучно. Будем еще ждать? Я тоже думаю — не будем. Спасибо Андреевичу. Он нам открыл свой кабинет. Никак не можем  найти номальное помещение. В  библиотеке не  получается, там надо на  синализацию сдать до восьми. Юрьевна, чем вы там шуршите так громко?
Юрьевна: Не ворчи, люди с работы. Я принесла пирожки из столовой.

Шум, все радостно расхватывают пирожки.

Нила: Добрая душа. Вы как не понимаете, что теперь все думают не о стихах, а о жратве. Мне стыдно! Не делайте так больше. А у нас, кажется, гости хотели быть, где они? Видно,  найти не смогли…Залудились.
Андреевич: «Не заблудился я, но все, же поаукай. Я не замерз, но не гаси огня. Я не ослеп, но протяни мне руку. Я не ослаб, но пожалей меня». А  теперь скажи про того, кто не пришел.
Филипп: Кто не знает  дворницких и котельных, тот не знает и русской  литературы. Извините.
Нила:Стихи-то  чудо. Автора тоже Макарыч нашел. Калинова, говорит, лучше всех пишет о любви.

Под свист комариной метели,
Припав к золотому костру,
Свое приворотное зелье
У Кибаксы-речки варю.
Готовлю лесные приправы.
Воды набираю в реке.
И плещутся звезды и травы
В моем колдовском котелке.
…Колдуя у края болота,
Я варева в кружку налью
И зельем своим приворотным
Тебя перед сном напою.
Чтоб нас никакие напасти
С тобой разлучить не смогли,
Тебе наливаю на счастье
Зеленое зелье земли…

Все хлопают.

Нила: Я в сборник вставлю. Что думаете?
Гриня: Погоди ты. Как бы тебе кой-чего не вставили. И вообще! Решает председатель лито.А ты не председатель, ты шестерка.

Шум, голоса. Кто-то выкрикивает: «Болеет он!»

Андреевич (почти кричит): Слушайте, слушайте ее. Тихо! Я за то чтобы  включить Калинову. Макарычу все отдадим.

Все хлопают.

Гриня: Вот заладили. Как будто здесь больше никого нет.
Нила: А кто? Ты, что ли? Андреевич! Чего он?
Андреевич(ехидно): Чтой-то это за лито. Не ведет его никто.

Все шумят. Кто-то выкрикивает: «Ну, пусть прочтет!»

Гриня: Вы тут все приличные. До «не могу». Каждый же выпендривается. А я такой, как есть.
Андреевич: Чего ты как девочка? Шпарь по черному. Не оправдывайся.

Гриня:
Мне осталась от любви головная боль,
Да тропиночка домой припорошена.
И прощальный поцелуй — как на рану соль:
Что ты сделала со мной, нехорошая?
Под ногами, как укор, глухо снег хрустит,
Я невесело иду под осинами.
И прощальный поцелуй на губах горит —
Все же лучше б ты была некрасивая.
Отшумит хмельной дурман в буйной голове,
Жизнь изменится еще, скоротечная.
Не узнаю никогда, знать не надо мне,
С кем ты завтра ляжешь спать, бессердечная.
Заметет метель-пурга мой неровный след,
Позабуду навсегда горечь прошлую.
Может, не было любви, может, вовсе нет,
А целую я опять нехорошую.

Молчание. Андреевич покашливает.

Андреевич: А что? Я бы сказал — не пустое. Автор судит себя, а не кого-то.
Нила: Мне нравится. И сразу хочется нехорошей быть.
Селена: Оно же настоящее, из жизни. Больно от него. А вам что нравится? Когда стихи напоминают что-то ваше, из вашей жизни? Или как написаны? Это нравится?
Юрьевна: Ну, на этот вопрос мы пока не готовы ответить. Давай другой стих.
Филипп: Автор всегда прав. Даже когда не талантлив.

Гриня: Почешите, почешите  язык. Сами-то  не умеете.

Я страдал, словно горький пропойца,
Пить хотелось, как сроду не пил.
Вон, колодец стоит за околицей —
Счастья тем, кто его мастерил!
Жарким днем может всяко почудиться,
Только тут подтолкнула судьба,
Я нагнулся и вздрогнул от ужаса:
Я в колодце увидел себя.

Андреевич: А, черт! Зацепило.
Нила: Чернуха какая-то.
Гриня: Девушка, да не все же вам про любовь. Шире смотрите…
Нила: А насчет пропойцы… Гриня, ты лучше бы сюда под газом не приходил.
Андреевич: Нет, Нил египетский. Может, как раз у нас не лит-объединение, а литр-объединение. А ты, Гриня, чего молчишь? Мы должны вместе разбирать, если у кого что заржавело. А не кажется ли вам, что это кого-то напоминает?
Филипп: Вы про то, что  они вторичны? Для  молодых это нормально. Потому  что процесс роста.
 Андреевич: Ты-то сама чего принесла?
Нила: Я  помолчу  пока. И рассказ у меня длинный.
Андреевич:  Вот был бы  Макарыч, он бы  тут как в театре прочел.
Нила : Хорошо. Я распечатаю  побольше экземпляров на  следующий  раз, все и прочитают дома. Юрьвна, вы-то что молчите? Сами говорили - есть история.
Юрьевна: У меня  повесть о первой  люви. Надо тоже  заранее готовиться.
Нила: Давайте, я в библиотеке отксеорю…
Селена: Нет, Гриня  молодец. Он  какой  есть. А то вот  у 
                меня детские стишки, так  даже  неудобно.
Юрьевна:  Неудобно спать на потолке - одеяло сваливается… Мы  с вами все  читкой  занимаемся, а не разбором. А  пора уже  усмыслить, что мы  тут  творим.
Филипп: Юрьевна, мы  статистику набираем. Накопим количество - перейдем к качеству.



СЦЕНА 3. В ЧИТАЛЬНОМ ЗАЛЕ

Место действия — библиотека. Читальный зал, где висят плакаты «Искусство принадлежит народу» и «Без книг мы ничто». Слышится музыка «Вставай, страна огромная». Входит Нила, ведет Андреевича, усаживает за стол. Он в том же легком пальто и клетчатом шарфе. Нила входит снова, ведет класс учеников, рассаживает.

Нила (выглядывая из дверей): Товарищи библиотекари, заходите. (Впускает группу женщин.) Садитесь на свободные места, товарищи. Вот там, за стеллажами, есть еще банкетки.

Сквозь толпу протискивается Селена с пачкой бумаг, машет Ниле.

Селена: Нила! На минуту.
Нила: Что случилось? У меня мероприятие.
Селена: Да рукопись моя. Мне книжку надо срочно.
Нила: Давайте потом. У меня запарка. Посидите, послушайте. Потом поговорим. Что вдруг в пожаре таком?
Селена: Да мне денег дали, макет нужен. Ладно, посижу час.
Нила (про себя): Вот тихоня! (Собравшимся.)  Здравствуйте, товарищи! Мы очень рады, что наша встреча проходит в дни Общероссийской конференции библиотекарей «Книга сегодня и завтра». В рамках конференции вы уже были в областной библиотеке, где познакомились с ее структурой и с электронной библиотекой в компьютерном зале. Вы слышали, что говорят специалисты? Что скоро мы перейдем на электронные книги, а бумажные останутся в библиотеках только как образцы древней письменности вроде глиняных табличек. Но сегодня мы познакомимся с человеком, без которого книг не было бы, по крайней мере, стихотворных. Да, ребята, это живой настоящий поэт, пишущий сегодня. Вот тут вы можете увидеть стенд с его публикациями. Видите? Вот областные газеты, вот общероссийские, вот журналы, коллективные сборники. Перед вами местный поэт Андреевич, вот его книги — «Свет» и «Смещение». (Аплодисменты.) Путь его в литературу был непростым. Он никогда не мечтал быть поэтом, пророком в своем Отечестве, голосом народа и все такое. Да и мечтать было некогда! Ведь Андреевичу было всего лишь десять лет, когда началась Великая Отечественная война. Десятилетнему мальчишке пришлось стать участником сражений наравне со взрослыми солдатами. Сначала он переводил наши части через линию фронта, потом стал сыном полка. Ребята, вы знаете, кто это — сын полка?
Дети: Да!
Нила: Хотите спросить у Андреевича, как он воевал?
Дети: Да!
Нила: Андреевич, недавно вышла книга «Мальчишка с Огненной дуги». Это ведь книга про вас?
Андреевич (встает рывком и направляется к выходу): Ты что тут устроила? Ты хоть понимаешь, что ты несешь?
Нила: Понимаю! Несу разумное, доброе, вечное - в массы. Чтобы о вас знали и школьники, и библиотекари. Садитесь, садитесь обратно.
Андреевич: Насиделся! Я сидел столько, что тебе и не снилось. У тебя что тут написано? (Указывает на плакаты.)
Нила: Где? Ну, это просто девиз о пользе чтения!
Андреевич: Без книг мы ничто? Вот то-то и оно! Я и есть это ничто.
Нила: Не понимаю.
Андреевич: У меня книг нет. А без книг мы ничто.
Нила (показывает на полку, там две книги): А это что?
Андреевич: Это из музея. А надо детям в руки дать. Нечего   дать!  (Уходит.)
Нила (дрожащим голосом): Вот, обиделся. Ничего ему не скажи. Нервы. Ну, ничего, если некоторые себе могут позволить, то я не могу. Не могу сорвать встречу. Слушайте! (Нила начинает читать по книжке, потом мальчик из зала встает и читает за нее.) «После гибели отца нас с сестренкой увезли в деревню к бабушке. Потом — война.(Это он вспоминает!)

(Далее сцена в сцене. Эпизод боя – хроника на заднике  сцены, пока  Нила  читает)

У нас во дворе частями Красной армии были прорыты профильные окопы, потом брошены. Окопы ошибочно выкопали за избой, а дом таким образом оказался на линии огня. Начались тяжелейшие бои. Однажды во двор заскочили двое молоденьких солдатиков и прямо перед окнами стали устанавливать пулемет, но никак не могли его заправить.
Бабушка выскочила из избы с поленом: «Куда ставите, сейчас начнут бить по хате, а здесь дети малые!» Велела тащить пулемет на угол двора и там сама заправила пулеметную ленту.
(Протягивает книгу  мальчику)
(Мальчик):Когда начинали бить орудия, мы с Катериной бежали прятаться в погреб. Бомбежки продолжались по трое — четверо суток. Я был в зачумленном состоянии. Когда сутками напролет бомбят, перестаешь испытывать страх за жизнь, — безразличие полное. Хотелось спать. Я не думал, убьют ли меня, закрывал маленького братишку Толика, он тогда живой был.
(Голос Андреевича): В таком состоянии солдаты, измотанные, спят прямо в окопах. Сейчас это совершенно не может быть понято. Скорее бы бомба попала, кончились муки.
Как сейчас вижу солдатика с оторванной рукой: он сидел, привалившись к избе, обнял уцелевшей рукой остатки пустого рукава и раскачивался из стороны в сторону. Не знаю, отдавал ли себе отчет в происходящем».

Нила (мальчику, когда тот заканчивает читать и садится на место): Какой молодец! Как фамилия?
Класс хором: Сопин. Миша.
Нила: Удивительно! Быть не может.
Мальчик (снова выходит вперед): Я хочу это знать,
Чтоб до смерти успеть разобраться:
Здесь хрипел раскаленно,
Бил, взахлеб заходясь, пулемет.
Здесь оно начиналось,
Мое кровное, крестное братство.
Что годам не подвластно,
Со смертью моей не умрет…
Мальчик: А… почему он… ушел? Не стал рассказывать про сына полка?
Нила: Потому что больно, до сих пор.

Нила включает музыкальный центр. Звучит песня голосом  Андреевича. Можно — в исполнении барда.

Заросли блиндажи той войны,
Поржавели былые преграды…
Спит в канаве защитник страны —
На груди боевые награды.

Сон и явь — рукопашный удар.
Правый берег и горсточка взвода,
И пристрелянный мертвый плацдарм,
И днепровские красные воды…

Отмытарствовал, отвоевал.
Не шагал на Победном параде,
Был в Потсдаме сражен наповал,
И — посмертно представлен к награде.

А вторично в засаде убит
В побегушке из лесоповала.
Смерть по жизни водила как гид,
Приполярная ночь отпевала.

Спит солдат, много снится ему.
Небо чистое и голубое —
Снятся годы, где грел Колыму,
Не остыв от последнего боя!
СЦЕНА 4. В КОЛОНИИ
Место действия — колония, актовый зал, можно  в декорациях ДК, только решеткии на окнах и другие  плакаты. Сцена, висят знамена, транспаранты «Поддержи Святого Иоанна — это духовный символ исправительного учреждения», «Не кури на промзоне — выйдешь раньше на два сезона». У сцены  стоят два охранника без оружия.

Громкоговоритель: Здравствуйте, Андреевич, уважаемый. Проходите на сцену. Благодарим вас за согласие выступить в исправительной колонии перед осужденными четвертого и шестого отрядов. Ваша поэзия отражает доскональное знание законов нашей пенитенциарной системы.
Андреевич (в пальто, медленно входит, в руках листы): Здравствуйте, люди! (Слышен гул за сценой и аплодисменты.) Пришел к вам накануне выборов. Но не затем, чтоб вас агитировать. Вас, ребята, агитировать незачем — за кого скажут, за того и будете голосовать. Поэтому обсуждать тут нечего. Минуту. Я понимаю, что охрана стоит, чтоб меня охранять от вас. Но я не боюсь. Я сам зэк со стажем. (Гул за сценой, аплодисменты.) Вольно, ребята.

Одобрительный гул за сценой: «У-у-у! Сколько отмотал, писатель?»

Андреевич: Семнадцать отмотал. Минус два на поселении. (Гул стихает.) То, о чем я пишу — я это слишком хорошо знаю.
За все, что выстрадал когда-то,
За все, чего понять не мог,
Две тени — зэка и солдата–
За мной шагают вдоль дорог.
После боев
Святых и правых
Молитву позднюю творю:
Следы моих сапог кровавых
Видны– носками к алтарю.
Есть в запоздалом разговоре,
Есть смысл:
За каждый век и год,
Пока не выкричится в горе,
Пока не выплачется в горе,
Любя, душа не запоет.

(Пауза.)
Будь проклят век, родители и мы,
Наручники, безумие тюрьмы:
Садистские дознания в подвале,
Где не было мучениям конца,
Где к милости напрасной не взывали,
Под сапогами лопаясь, сердца…

Андреевич: Писать я начал, чтобы уметь говорить с собой, понимать, что со мной произошло. Я всегда чувствовал себя одиноким человеком, у которого украдена ласка. Недостаток, недобор, обойденность, нехватка чего-то самого важного. Неистово искал, с кем я мог бы откровенничать. Этот путь и привел меня к стихам. Году в сорок втором — сорок третьем, двенадцати примерно лет, я сидел в деревне в хате, читал об Урале, а за окном была метель. И вдруг стало складываться в голове: «А за окном седой февраль орал. / А за окном — тайга, метель, Урал…». Это поразительно — через полтора десятка лет меня повезут на тот самый Урал под конвоем, но в сорок втором это было смутное ощущение, от которого появилось желание заплакать словами от страшного дискомфорта души. И от этого желания — к первой мохнорылой попытке. Вопросов «когда, что, почему?» еще не стояло. Но была некая предыстория творчества: сделай что-то словами, и станет легче. Мы получали «высшее пенитенциарное» образование: буквы алфавита узнавали из переклички тюремных надзирателей. «На сэ есть, на рэ есть? Кто на хвэ?» — так выкликали счастливцев, которым носили передачи родственники. Грамотой овладевали в «индиях» — до дыр зачитывая обвиниловки, прежде чем пустить их на курево. «Индия» — камера, в которой сидели те, кому никогда ничего не приносили. Арифметика — отсиженные и остающиеся по приговорам годы. Был большой временной разрыв, но через годы желание выкричаться словами пробивалось снова. Непреходящая задавленность заставляла что-то корябать, говорить хотя бы с самим собой.

Аплодисменты.






ДЕЙСТВИЕ 2. ПРАЗДНИК
СЦЕНА 5. В КОТЕЛЬНОЙ

Место действия — газовая котельная, кубы, котлы, трубы и вентили. Из окна солнце. Громкая музыка из радио. Андреевич обходит участок, ставит  чайник на плиту., подкручивает вентили, садится и пишет. Встает, смотрит на показатели. Звонит телефон. Андреевич поднимает трубку.

Андреевич: Алло, дежурный у телефона. Да, смена с восьми утра, сутки. Заменить? Не, это не получится. По семейным обстоятельствам, да… Да, я перезвоню, если что. (Только кладет трубку, как опять звонят.) Алло, дежурный у телефона. Я же вам только что ответил, что две смены не смогу. Что? Что вы сказали? Это Петрозаводск?! Ох ты, мать честная. Как, вы сказали, ваша фамилия? А, все понял. Но если она в больнице, то как вы нашли меня? Ах, она сама попросила. Святая женщина. Да Бог с ним, с тиражом. Она бы только выжила. Передайте ей мои пожелания… Да, пусть выздоравливает. (Хватается за голову и молчит.)
Юрьевна(входит): Уже сидит и пишет! Хороший признак. А то я уж боялась…
Андреевич: Да рано еще.
Юрьевна: На работу опаздываю. Я тебя поздравляю, честно. Такая дата! Вот пирог с грибами. Но ты давай тут не очень. Хорошего тебе дежурства. Чую, непростой будет день!
Андреевич: Вот боится она. А я на работе.
Юрьевна: И еще есть для тебя сюрприз! Не поверишь.
Андреевич: Неужели еще и чекушка к пирогу? Не верю.
Юрьевна: Да что ты! Лучше. Я разбирала архив в подвале. Смотри, что нашла. Письмо от Кожинова, отзыв на твои стихи.
Андреевич: Вот это ты точно загнула. Где было?
Юрьевна: Вот оно! Вот! В коробке от телевизора! Я сразу вспомнила, как мы до этого Астафьеву написали. И как Виктор Петрович ответил положительно. Запомнилась характерная, чисто астафьевская фраза про собаку, которая, уж если бросилась лаять, так должна и за порты хватать. Как бы совет — будь смелее.
Андреевич: Ну, не знаю, зачем меня смелости учить. Я в лагерях свое отбоялся. Тут братья-писатели упрекают, что я один так мрачно пишу. Мрачно и загробно. Да, это Кожинов, обо мне.
Юрьевна: А я о чем! Читай.
Андреевич (читает): «Думу» поэта можно определить просто — Великая Отечественная война. Это именно «генеральная дума», это возвышающая боль и скорбная радость, нетленная память детства и в то же время — венец зрелого сознания, дух причастности ко всей громаде народа, и вместе с тем самое личное, самое сокровенное. Это НАДО печатать, и я готов поддержать и публикацию в журнале, и издание отдельной книжки».
Юрьевна: Вот видишь! Он все понимал. Еще тогда понимал!
Андреевич: Да, я тоже вспомнил. Ну и что, Юрьевна? Это валялось в редакции столько лет, ему не дали ход. И ни к чему не привело. Все равно пришлось оттуда когти рвать. Сама видишь, Пермь меня никак не приняла.
Юрьевна: В одном городе отринули, в другом приняли. Нет, я считаю, авторитет Кожинова сработал. Стихи-то у тебя какие! Антисоветские, прямо скажем, стихи. Ладно, дело прошлое. Но память-то все равно дорога. Сразу всплыло — как я потом к Кожинову в Москву приехала, ну, когда на курсы журналистов пошла. Как он от меня отбояривался. Мы же понимали, что такое Кожинов. Бог литературный. Рубцову имя сделал. Да и ты состоялся. И книги уже есть. Настоящие!
Андреевич: А какой ценой. Редакторша с сердцем в больнице. Вот сейчас звонили из Петрозаводска. Я готов на коленях перед ней стоять, перед этой редакторшей. Помощь оказала бесценную. И не только в правке. Главное — услышала она. А такого собеседника больше нет. У государства ни шиша, и у меня ни шиша.

Во время разговора Андреевич ожесточенно курит. Юрьевна подставляет ему пепельницу, сует носовой платок в карман, кладет на котел пачку бумаги. Заботится.

Юрьевна: А ты пить перестань, и все будет. Не срывайся.
Андреевич: Юрьевна.
Юрьевна: Андреевич. (повторяют сразными интонациями).
Андреевич (накаляясь): Юрьевна.
Юрьевна: Андреевич!
Андреевич: Ладно, иди уже. Опоздаешь. Письмо оставь.
Юрьевна: Нет! Как раз пирог я оставлю, а письмо заберу. Это реликвия. А то ты задумаешься и на цигарку искрутишь.
Андреевич: Да нет, у меня две пачки «Астры» есть. Мне вообще-то мало надо.
Не кипит, не бьется в берега
Черная река судьбы зловещая.
От кого мне было так завещано —
За одну две жизни прошагать?
Белый пар скользит по валунам,
Как дыханье трудное, неровное.
Памяти моей лицо бескровное —
На лету замерзшая волна.
И с тех пор за криками пурги
Слышу, если вслушиваюсь пристально,
Лай собачий и глухие выстрелы,
И хрипящий шепот: «Помоги!..»

Андреевич: Да это, ты, наверно, не помнишь. Я его переделал. Но вот в этом, наверно, «генеральной думы» больше? Смотри:

Умудриться бы
В доброй стране как-нибудь
Без ночных визитеров
Свой крест дотянуть.
Для кого и зачем
Я все это пишу?
Свое сердце
От памятной боли гашу.
Целовали меня
Сапогами взасос,
И приклады,
И карцерный хлеб перенес.
Значит, здесь я не лишний.
Знать, для черного дня
В летописцы
Всевышний
Готовил меня.

Юрьевна цыпочках выходит. Входят постепенно Гриня, Нила, Филипп и все, здороваются, приветствют Андреевича, садятся кто где. Андреевич, будто не замечая, пишет.

Клим (входя): Ну, вот что, Андреевич, с днем рождения. Вот! Вот тебе бутылка коньяку (протягивает бутылку).
Андреевич: Вот это ты засандалил, Клим. Добре.
Клим: Разговор у меня есть. Ты уже сколько лет как сюда переехал? Пора уж тебе, Андреевич, к берегу нашему. В Союз. Рукопись смотрел. Поэзии мало, одни лозунги. Но сделано крепко. Если что, я рецензию мигом.
Андреевич: Насчет крепко — это все редактор.
Критик: А кто редактор? Кто-то из наших?
Андреевич: Галимова. В Петрозаводске.
Клим: Фу, баба.
Андреевич: Уж в этом я разбираюсь. Я благодарен ей за то, что она в самые слабые места меня уткнула. Сам бы я не вылущил. Потому что тема есть. А рукомесла еще мало. Да зачем мне Союз? Я одиночка! Одиночная камера.
Клим: Как это зачем? Пособие ли будет, пенсия ли…
Андреевич: Ага, дадут мне пособие, а я потом говори все по бумажке. Будете гонять по депутатам. Нашли дурака. Что я тебе, пес на цепке?
Клим: Да жить-то надо как-то! Посмотри, легко ли Юрьевне твоей на трех работах?

За их спинами начинается гудеж и шум. Гриня, Нила, и Филипп говорят, ходят. Нила подходит к Андреевичу и Климу, протягивает им в чашках коньяк. Гриня, Филипп подходят чокаться.

Андреевич: Баба! А куда мы без нее? А ты, Нил египетский, что скажешь? На семинаре была?
Нила: Была. Разделали под орех. Почему же вы, Андреевич, не подсказали, что туда незачем ходить? Что там промывание мозгов и унижение человеческого достоинства?
Клим: Женщина не может быть творцом. Ее дело — щи варить и детям сопли утирать. Литературу им подавай! Ишь они!
Андреевич: Не сказал, потому как семинары и восьминары — все одно нары. Не побываешь на нарах — ничего не добьешься. Вашей сестре вход только на спине.
Нила: Ну, Андреевич! Зачем вы так грубо! У меня стих есть.
Андреевич: Давай, пори по-черному!

Нила:
Он был черен, и худ, и ободран, —
Арестованным солнцем за тучей —
Был насмешливо легок и бодр он,
Невозможный, ничей, неминучий!
Он родился, когда убивали.
Среди горя и тленности выжил.
Рай мифический нужен едва ли —
Ад кромешный привычнее, ближе.
Так возник человек издалека —
Вечный путник без сна и приюта,
И повел он презрительным оком,
Явно знак подавая кому-то.
Подносили шипучие кубки —
Отвергал и еду, и напитки.
Признавал лишь отраву и трубку,
Диких песен измятые свитки.

Протягивает Андреевичу сверток, перевязанный лентой.

Андреевич (сопровождает речь жестами): С неба свесилась веревка. Кто-то свесил там ее? А в окно вползает ловко волосатое ворье. Что это? Это немотивированное начало и непонятное — скачками — развитие! Нужна мысль, которая бы все объединила, связала весь стих в одно предложение. А так все разваливается. Есть, конечно, просветы, есть сильные моменты, догадки, за которыми напряжение, энергетика чувств. Именно это и печалит. Потому что несделанность, оттого — непонятность. Энергетика взрывается там, где не надо, давит автора, волочет за собой. Я спрашиваю, что это?
Нила (после паузы): Рубашка. Голубая. Вам пойдет.
Андреевич: Я про стих.
Нила: Это посвящение Вам. Непонятно?
Андреевич: Она думает, что если мне посвятит, я сразу и упаду. Даже читать не буду. А не в этом дело, не в этом! Надо, чтоб автор управлял текстом, а не наоборот! (Берет рубаху и рвет на клочки. Все замирают. Нила закрывает руками лицо.)
Гриня (издали): Видать, Нилка согрешила. Что с нее взять, баба. А вот мое, слышьте (влезает на ящик).

Смейся, Русь, сильнее, звонче смейся!
Это не единственная блажь.
Все несется матерная песня,
Дикий, истерический кураж.
Смейся, Русь, тебе одна утеха,
Пропивай последние гроши.
Всей земле на радость и потеху
Крест нательный, душу заложи.
Смейся, Русь, великая держава,
Светлые дороги впереди.
Серп и молот ты в руках держала,
А теперь их носишь на груди.

Гриня продолжает читать, но его заглушает общий шум. Крики: «Есенинщина», «Рубцовщина», «Устарело». Гриня падает с возвышения. Крик: «Мы его свергаем, Андреевич!»

Клим: Слушай, Андреевич, к нам молодежь не идет. Проблема! Из Москвы депеши шлют — принимать молодых. А где они? К тебе молодежь идет?
Андреевич: Идет. Сам видишь.
Клим: Так нет, ты их посылай! Чтоб не ходили!
Андреевич: А ведь жалко молодежь. И тебя жалко. У нас с тобою, Клим, понимаешь ли, разные задачи. Ты хочешь, чтоб, кроме тебя, никого не было. А я хочу, чтоб остался хоть кто-нибудь. Ты о чистоте рядов рассуждаешь, а в этих рядах люди писать бросают. Поэтому я принимаю огонь на себя, а они за нас обоих долюбят. Наливай.
Филипп: Андреевич, стихи ваши надо читать на лютом морозе. Чтобы сводило руки–ноги от холода. Как же власти это будут печатать? Эдак и революция случится. Идет забивание последнего гвоздя в гроб российской дурости! Но вся беда в том, что сами дураки этого не замечают. Понимаете, Андреевич — вы жертва ГУЛАГа, Юрьевна— жертва ГУЛАГа. Я — то же самое, жертва ГУЛАГа, только в следующем поколении. Осмелюсь предположить: вся страна Россия — до сих пор еще жертва. И разве любой пионерский лагерь не слепок, не реликт сталинизма? Генератор бомжатников. Наша свобода обманчива, а жизнь — ежеминутное проявление воли против сладкого обмана. Если стихии покажутся кому-то эпатажными, то оттого, что они честные, без лакировки, а это всегда проявление воли.

Пауза.

Клим: Кто… кто это? Он не рехнулся? Такое говорить-то? Получит.
Андреевич: Не знаю, но мы с ним из одной вселенной. Нилка, видать, привела. (Филиппу.) Дружок, а ты по какой части будешь?
Филипп: По технической. В институтской лаборатории работаю.
Андреевич: Молодец. Надо отдельно с тобой потолковать, без этого шалмана. Придешь?
Филипп (кивает): Приду.
Гриня (шатаясь): Андреевич, вы поймите, что война, лагерь — это прошлое. А сегодня есть что сказать?
Андреевич: Да сейчас все то же самое происходит. Машинка работает.
Гриня: Э, нет. Для лагеря — это нормально. Но это вчерашнее. А сегодня? Пфф. Устарело. Да вы и не умеете — о любви. Не дано. Вы уже на свалке истории.
Нила: Слушай, ты. Выпил и молчи. Еще не дорос ему тыкать.
Гриня: Бляха. И тут баба рот раскрыла. Да еще хохлушка.

Шум и неразбериха. Гриню держат под руки. Тот вырывается.

Андреевич: Что с тобой, дружок? Тебе плохо? (Остальным.) Запомните. Если кто-то на вас поехал, дело не в вас, а в нем. Агрессия — это беда внутри (гладит Гриню по плечу).
СЦЕНА 6. ЮРЬЕВНА И ВРАЧ
Котельная. В окне темнеет. На полу лужи. Беспорядок. Андреевич лежит на деревянном диванчике, раскинув руки. Вокруг компания, по очереди читают его стихи.

Смешалась боль
Святых и подлых.
Не панацея — меч и щит.
Понятный в молодости подвиг
Иначе в зрелости звучит.
Больных идей, пустых иллюзий
Нет сил осмыслить, Боже мой!
Куда бы мы не уходили,
Какой бы бред не городили,
Придется двигаться домой.
Ни бег нас не спасет, ни битва,
Ни триединство, ни чума.
В себе — алтарь.
В себе — молитва.
В себе — свобода и тюрьма.

Пауза.

Мне шел одиннадцатый год,
И не моя вина,
Что не дошел он, что его
Обогнала война.
Слепой, истошный вопль в овсе —
Шли танки с трех сторон.
Давили, били, рвали всех
Без всяких похорон.
На равных бой и крик «ура»,
Багряный след в росе.
И насмерть бил, как били все,
И пропадал. Как все.
Стреляю, плачу, кровь в зрачок…
Но под разъездом Казачок
От пули в бок устал.
Устал. Усталости конец —
Убитых братьев зов.
И пил в одиннадцать сырец
С багровою слезой…
Юрьевна (входя  котельную, гневно): Та-ак. Гульнули, вижу, на славу. И все тут! И Нила тут? «Хочу писать книгу, хочу писать книгу». Не стыдно? Ну-ка, выметайтесь все! Ему же пить нельзя, а вы опять его раскочегарили. Его же выгонят с работы. И так здоровья нет! Легкие в страшном состоянии. Сжимаются. Сердце вообще… Семнадцать лет лагерей! И ни гроша за душой. И не попросит!

Все разбегаются, только набравшийся Гриня падает рядом с Андреевичем. Юрьевна зовет по телефону врача. Врач вбегает, колдует над Андреевичем, качает головой. Юрьевна  прибирается. Идет фоном песня на стихи Андреевича под гитару.

Для кого и зачем из сегодня,
Спотыкаясь о память и явь,
Я бегу под горящую Готню
По разбитым осенним полям
Через смерть, через сдавшийся ужас?
Может, где-то не все сожжено?
Может снова кому-то я нужен
Индпакетом, краюхой ржаной.
Обгоревшее детское счастье,
Батарейный раскатистый гул.
Строевые сибирские части
С чернотою запекшихся губ.
Отболели и зажили раны
И не ахнет нагаром в стволе,
Но дымится земля под ногами
Десять лет, двадцать лет, сорок лет.
СЦЕНА 7. ЛИТО НА ЗАДВОРКАХ
Сновпа  в котельной,  котлы, трубы. В углу   плита с  чайником. Деревянные  лавки, табуретки, разнокалиберные  столы. Состав тот же, что в прошлый раз.

Нила: Здравствуйте, начинаем очередное заседание лито. На фоне котельной это очень похоже на партизанское подполье. Но зато все свои. Скажите мне, товарищи мои, на сборник все сдали тексты? (Гул.) Понятно, все сдали. Или нет. А почему тогда Андреевич не сдал? Мы что, без него сборник выпускать будем? Юрьевна, вы что молчите? И председатель Макарыч велел стихи Андреевича поставить. Во что бы то ни стало.
Юрьевна: Пусть автор решает. Я же не автор!
Нила: Андреевич! Что вы молчите?
Андреевич: Не хочу быть смешнее, чем я есть.
Нила: А что такое? Почему?
Андреевич: Поставь лучше нашего старшенького, вот текст. По-моему, ничего. Солдатский дневник, нормально. Сборник? Это же затея для начинающих. Куда я полезу место занимать? У меня в этом году отдельная книжка будет.

Шум, аплодисменты.

Селена: У меня тоже книжка вышла. Так что теперь, и не возьмете меня в сборник?
Все: Какая еще книжка? Не знаем.
Нила: Селена у нас хоть и скромная, но успела выпустить, да не одну. «Чудеса для Марийки» — детские стихии. Вторая — «Оборвана нить» — рассказы фольклорного направления. Первая книга издана как посвящение любимой внучке, наплевать, что она еще не понимает, а вторая — ностальгия по утраченному духу деревни. Проза у нее традиционная, сюжетная, но очень сочная и яркая, в ней много диалектизмов, причем диалектные и местные словечки не то чтоб из одного, но из многих районов области. Читать интересно, но кое-где уже требуется переводчик. Ушли эти слова из современного языка.
Филипп: А не  надо бояться народного творчества.
Селена: Дозвольте-с, поясню, как все было. На вопрос «чья школа?» отвечаю: «В школу меня не взяли». Начинать в шестьдесят — позднее развитие,  в школу не приняли. Хоть с уроков и не выгоняли. Надеялись, что сама уйду. Но я не уходила. На Международный день защиты детей даже разрешили выступить с детскими стихами. Так их читала в разгон. Все двадцать штук. Ах, какой это был праздник! Душа пела, хотелось всех одаривать и осыпать цветами. Распорядительница была добра, щедра, великодушна и напечатала десять книг за счет заведения. Ругалось ли начальство — не ведаю. В свое время ей кто-то из маститых дал адресок: пошла, мол, в… Вот, думаю, добрая душа, сам-то он туда ходил? «А я была молодая, начинающая», — печалилась распорядительница, вновь переживая обиду. Ее уже понемногу печатали в самиздате. «То-то и оно», сочувствовала я. Я-то ведь начинающая старая». «Писать не умеют, а лезут книги издавать», — это она уже мне. «Но милая. Вы же сами мне предложили! Дайте хоть рецепт из поэтической кухни!» «Ничего вы читать не будете!» Она тряхнула кудрями. Но Сельвинского мне выдала — подучиться.

Участники лито сперва потихоньку, потом громче и громче хохочут. Все узнают Нилу, показывают на нее.  Нила сидит, обхватив голову, надув щеки.

Юрьевна: Я как раз за то, чтоб ваш фольклор ставить в сборник. Все ахнут. Отрывок-то можно прочитать?
Селена: Пожалуйста! 
«Настенка. На-ко, примерь! — мать достала из большого сундука розовую в сборках нарядную кофту, доставшуюся ей от бабки. Каждый раз, как выбрасывали все из сундуков для просушки, Настена меряла ее, любовалась. Перебирала сборки. Глядела сквозь прозрачные пуговицы на яркое солнце. — Теперь она твоя, — улыбнулась мать. Настя прижала к сердцу подарок. Кинулась на шею мамушке.
— На-ко, вота, в пару, — встряхнула длинный пышный сарафан с канифасами, тоже много лет дожидавшийся хозяйку в темном сундуке среди шуб, зипунов, рубах, лежавших там кто знает с каких пор.
— Ой! — восхищенно вертелась Настена, кружась, раздувала колоколом подол. — В самый раз! Красива ли буду седни? — подбегала к младшим братьям и сестрам, с завистью наблюдавшим ее сборы на большую вечерку».
Нила: Вот здорово. Узорочье какое. Ожившая старина!
Селена: Так вы  же не любите народное.
Нила: Если есть лицо – значит и народное не помешает. Я просто не признаю стиль как  цель. А если душа. так  другое  дело.
Теперь Гриня! Чег хотел-то?
Гриня (читает. Пока  идет  текст на  заднем плане светится  экран и там эпизод рассказа Можно  картинки).
 «Все равно утоплюсь либо повешаюсь. Как эдак жить?» — думал Колька.
На обратном пути сошло чудище у бани и сказало:
— Попросите матушку. Мне бы полотенце и белье какое-нибудь…
Мать ушла к бане. Сидели, лампу керосиновую жгли, ждали.
Невесту мать за руку привела. Коля обомлел. Никогда в жизни красоты такой не видывал — стройная, высокая. При тусклом свете прядки волос, слегка кудрявящихся, казались серебряными. Смотрела нерешительно, виновато. Отец, сам не свой с радостей, запрыгал по избе:
— Завтра же побегу народ звать! Свадьбу! Свадьбу рядить будем!
Сидела невеста рядом с довольным женихом, плакала и улыбалась.
С утра отец съездил до Кленовицы, привез бочку вина. Колька с Васькой столы наносили, расставили, мать с невесткой и сестры Васькины накрывали, торопились.
При дневном свете, в новых лапоточках с онучами белыми, нежно-голубом сарафане, в ярко-красной кашемировой кофте, белом с вышивкой коленкоровом платочке невеста была до того красива — глаз не отведешь. Личико белое, чистое, губы алые, подбородок аккуратный, шея длинная, волосы кудреватые, пушистые, соломенно-золотистого цвета.
— Вот тихоня, — удивлялся Васька, — где ты ссочил такую? Лебедь белая — не баба.
— В бане выгадал, — и Колька показывал Ваське камушек беленький с пятнышками серебряными.
Позовом не обошли и Меланью Гаркушу с Корнеем, хотя тронутыми считали лет десять, с тех самых пор, как дочка потерялась. Узнала Меланья дочку, завыла, в ноги бросилась. Подняла Катюша мать свою, принесла, показала шкуру страшную:
— В этом наряде нашел меня Коля в бане. Ничего я не помню. Казалось, будто в яму провалилась, то ли в дупле темном сижу. Ни рукой, ни ногой, ни голос подать. Перед глазами лесня черная… Молоко со ступенек капает. И люди взад-вперед ходят, топчутся. Ноги только видно было… Много ног… Как во сне ровнышко.
Слушали люди невесту с разинутыми ртами, дивились. Кто-то обронил:
— Колдовские чары… Прокоп, поди…
Колина мать вмешалась:
— Ни при чем лесник. Слово материнское жизнь строит. Хула да проклятья горе несут, добрые напутствия — в любом деле помощь. Лаской, благословеньем Божьим и родительским жив народ…
Канюковы душа в душу всю жизнь прожили, бабушка сказывала. Она им внучкой приходилась».

Все долго молчат и вздыхают. Потом робко хлопают.
Гриня: А я вам что говорил? Сила. Друган мой написал.
Нила: А где же он сам?
Гриня: Не  пошел,  заробел.
Селена (в сторону): Не друган, а собутыльник.
Нила (вытирая слезы): Не могу. Не могу…
Филипп: Народное творчество.
Андреевич: А написал это простой рабочий? Наладчик. То есть народ.
Гриня: А вы?
Андреевич: А я  кто? Я сантехник. Ты хочешь спросить о влиянии профессии на творчество и обратно, какая связь? Никакой. Важно не само бытописательство, а то, какие из этого вытекают обобщения.
Юрьевна: Андреевич, но это же сказка. Какие обобщения тут могут быть? Причем на основе деревенского северного быта. Филипп, я правильно говорю?
Филипп: Видимо,  автор рос в деревне с бабушкой. Конечно, она ему сказки рассказывала. Сам по себе рассказ незамысловат: старенькая уже бабуля рассказывает слушателю-автору историю о том, как бабушка, будучи молодой, провалилась под землю от проклятия родной матери. И осталась бы навек там, если бы не Коля не вывел, не женился, крест не накинул. Здесь народная мулдрость подсказывает вывод о роли материнского слова…А  словарь  какой ценный.
Нила: Диалектизмы — это, конечно, хорошо. Хранилище языка. А вот современное он не хотел бы написать?
Гриня: Какая разница – современное, старинное. Андреич вон  шпарит по войну, про агеря. И что? Нормально.
Нила: Ну, потому что поэт прожил жизнь…
Андреевич (повышет голос): Да ничего я еще не прожил! (Шум.)
ДЕЙСТВИЕ 3. НАКЛАДНАЯ
СЦЕНА 8. БУМАГИ НА ПЕНСИЮ
Тесная квартирка Андреевича, заваленная старой мебелью, книжками. Юрьевна стирает. Андреевич смотрит телевизор, показывают волнения толпы. Одновременно Андреевич чинит железку, похожую на мини-скороварку. Шум толпы перебивается шумом воды из ванной.

Юрьевна (внаклонку из ванной): Андреевич, ты помнишь, что Клим тебе втолковывал? Насчет документов?
Андреевич: Это про пенсию? Я же еще не в Союзе. Да и буду ли там — еще вопрос.
Юрьевна: Речь еще не о Союзе. А о простой пенсии. У меня маленькая зарплата. Сын, который учится, — учится. Сын, который в армии, — в армии. Работа мне твоя надоела. Ужас. Одни пьянки. А как же, слесари — сантехники.
Андреевич (гордо): Да!
Юрьевна: Лучше никакой работы, чем такая. Одна провокация за другой.
Андреевич (ерничая): Да!
Юрьевна: Поэтому дай мне сюда бумаги. Я сама схожу! А тебе пришлю девочку, чтобы разобрала твой архив. Вокруг печатной машинки в шесть слоев бумага лежит. Сугробами.
Андреевич: Оно тебе надо? Вот мне ничего не надо. Полбуханки хлеба и пачку сигарет. Все. И готов писать.
Юрьевна (ехидно): Хлеба? А вода из крана уже есть? Нет, надо! И я не для себя стараюсь. Котлеты приношу из столовой. Но что это? Мало. Тут надо думать не только о себе. Звонят. Врач, наверно.
Врач (входит): Поэту исполать.
Юрьевна: Не дашь, так я заново все оформлю.
Андреевич: День добрый. С чем пришли? С добром или с худом?
Врач: Всего понемногу. Снимки легких я посмотрел (показывает снимки на свет). Видите — тут и тут? Не порадую. Уменьшение объема все же идет. Понемногу, но есть. Чтоб не мучило удушье, я тут вам принес ингалятор. Вот, смотрите. Так нажмешь — и пойдет вентиляция легких. Сразу снимает приступ. И, конечно, курить надо бросать.
Андреевич: Совсем окружили. Как же я брошу, это невозможно. А думать как?
Врач: Бросить — возможно. Тут и лагеря сказались, и болезни, и простуды запущенные. Если жить хотите — значит, не курить (приспосабливает ему ингалятор).
Андреевич: А что у нас на второе?
Врач: Знакомил я вас недавно с одним человеком, помните? Предлагает подумать о следующей книге. Хочет помочь финансами.
Андреевич: О, помню. Это тот, который в больнице был, Брусникин? Стихов-то много, только тут надо смонтажировать грамотно. Хорошо бы не передумал. А то финансы поют романсы.
Врач: Да он верный человек. Ценит вас очень. Не обманет.
Андреевич: Юрьевна, слышь?
Юрьевна: Добрыми намерениями — знаешь, что? Вымощена дорога в ад. Звонят! Это почта, наверно.
СЦЕНА 9. НИЛА ЗАПИСЫВАЕТ
Андреевич: Да нет. Это Нил египетский прикатил свои воды. Чего тебе, староста литературы?
Нила (входит): Так книжку же писать. Забыли?
Андреевич: Все еще мечтаешь о литературном коммунизме? А ты не обижаешься? За рубашку.
Нила: Если бы я обиделась, меня бы тут не было. Да, мечтаю! Если жить только тем, что тебя окружает, сдохнуть можно.
Юрьевна(из ванной): Видимо, ты у нас живешь мечтами? Когда же ты работала, рожала детей и так далее?
Андреевич: Она поражала — тем, что рожала.
Нила: Да, рожала, а что? Просто я ищу горизонты. Вам для начала надо в интернет выйти. Будет много читателей. Вас будут читать не просто по России, но и в целом мире. Неужели неинтересно? Да неужели вы написали гору стихов только для лито? Да и то, на лито — как услышат, так и цепенеют. А что это за штука? (Показывает на ингалятор.)
Андреевич: Дыхалка. Чтоб не задохнуться в атмосфере свободной демократии.
Юрьевна: Андреевич?
Андреевич: Юрьевна?
Юрьевна: Андреевич, Андреевич!
Андреевич (передразнивает): Юрьевна, Юрьевна!…
Нила: Мне уйти? (Нервно собирает бумажки и руки дрожат.)
Андреевич(глухо): Садись, медсестра литературы. Вам, доктор, святое спасибо, можете посидеть послушать.
Юрьевна(издали): Сколько стоит ингалятор?
Врач: Для вас — нисколько. Нет, спасибо, сидеть некогда, я очень тороплюсь. Дадите потом рукопись? Звоните, как подействует ингалятор. Вечером же.

Врач уходит. Юльевна стирает. Нила и Андреевич за столом.

Андреевич: Так какой сегодня вопрос?
Нила: Про ненависть. Надо как-то разделить причины и следствие. Ужасы лагерей, которые вынесли люди, пересекаются с ней или одним пластом? Вы прошли через ненависть. К кому и за что?
Андреевич (на фоне военной хроники в телевизоре или на  заднике сцены): Женщины, у которых немцы убивали отцов, братьев, мужей, детей, эти женщины, завидев колонну пленных германцев, выносили картошку, свеклу, морковь и оставляли на капустных листах у дороги. В глазах тех, для кого положили, была роковая неспособность понять движущую силу таких поступков. Так должно быть. А почему? Так легко было спутать рабство и сострадание, трусость и милосердие. Я потом и у наших встречал такие глаза. Дубасили меня во время следствия, и один из «нигилистов» (так он себя называл почему-то) все норовил под дых сапогом. Очень ему это нравилось, и еще на глотку встать и давить, как бы говоря: «Вот я все могу, а ты, скот, не можешь дать мне в морду». Он бил меня за что-то, чего в нем самом не было, чего он сам не мог понять. Упрекать убийцу за то, что в нем нет человечности, — упрекать дурака за то, что в нем нет ума.
Нила: То есть, медицинский больной. Вас бил не только нигилист, вас вся Родина била. Добилась ненависти?
Андреевич: Так и Родина туда же. Вражеской для страны становилась безотцовщина, там был и я. Скоро ей нашли «достойное» применение. Вся оккупированная территория была разрушена. Ее надо восстанавливать любой ценой, откуда-то взять армию новых строителей, которые бы валили лес, долбили руду, клали кирпичи. Выход нашли быстро — выжечь нас всех каленым железом. Один указ — и все. В числе послевоенной пацанвы я был ввергнут в двойной обман. Жизнь втягивала человека в мясорубку, да еще заставляла соглашаться, что эта карта справедливая, что он преступник. Сотни порченых пацанят сгоняли вместе, принуждали надевать на себя личину лагерников. Повторяю — среди тех, кто попадал в облавы, были и воры, и насильники. Но не все. А давали всем — кому пять, кому десять, кому двадцать пять. От имени народа. Мракобесие народа — в готовности проголосовать за это и тем самым своих же детей послать на заклание. Записала?
Нила: Записала (вскакивает, ходит по комнате). Только отчего же в жизни все прошло, а страх не проходит?
Андреевич (кричит): Да оттого, что все продолжается, поняла?! Ворочала лопастями судьбомешалка, жевала, чавкала, выплевывала: Буреполом, Усольлаг, Ивдель, Ныроб, Южкузбасслаг, Печора, Чукотка, Норильск. Звенели медали и наручники. Гремели победные марши, а на Дальзонах им вторили «дегтяри» и пэ-пэ-ша, поливая свинцом живой шевелящийся чернозем. Свои своих!
Юрьевна(с тазиком белья): Андреевич! Чего опять завелся? Всего перекосило. Нормально говори(уходит на  балкон).
Нила: Не понимаю…
Андреевич: А если бы поползала на карачках по тому чернозему, то поняла бы! Вон американка приехала Шаламова изучать. Расскажите ей про русскую Колиму. А ее саму бы туда… По этим злым снегам поползать.
Юрьевна: Андреевич, на минуту.
Андреевич: Подожди, надо мне жене что-то сказать, она уходит.
Нила: Я вот тут еще отрывок дописываю, а придете, проверим. Мысль хотя бы договорите.
Юрьевна (за сценой): Мнена работу!
…Все, опаздываю!
(Юрьевна уходит, хлопает дверь).

Андреевич (хлопает по бумаге, как будто морщась): «Мои откровения не давались мне через лозунги и декреты. Всегда через личные потери, через страдания. Мы искали в правителе высшего судию, а находили в рабе палача. Мы жаждали от сильного покровительства, а находили в слабом садиста. Мы искали в незнакомом друга, а находили в кровном врага. Мы собачьими глазами просили у общества участливой нежности, а общество обеспечивало нас ненавистью по высшей категории. Материнскую ласку, друга, любимую, свободу, пайку и махорку нам годами заменяла ненависть. Так было до тех пор, пока я однажды не увидел, что ненависть плачет беспомощными слезами. Почему? Потому что наша ненависть являла собой бессмысленную, щенячью форму самозащиты, рассчитанной на милосердие, от обнаженной общественной дикости. Мы входили в мир без идеологических шор и уходим из жизни без политических иллюзий. Именно это укрепляет меня в убежденности: рано или поздно, при мне это произойдет или без меня, если ненависть способна заплакать покаянными слезами, Родина неизбежно обретет человеческий облик». (Все время, пока он читает, Нила снова пишет.) На кой черт ты второй раз пишешь? Ты уже ведь писала это!
Нила: Для проверки.
Андреевич: Звонят, я открою. Извещение какое-то. Или накладная? Надо на вокзал наверно,ехать. Багажное отделение. Совсем с ума сошли. Вдруг я  в руках не дотащу?
Нила: Что написано-то? Посылка?
Андреевич: Просто груз в багажном отделении. Ничего не указано.
Нила: Ладно, я побегу, до следующего раза.
Андреевич: Нет, сиди пока. Чую неладное (Смотрит в окно).

Из телевизора играет музыка. Потом экран гаснет, звук затихает.

Заросли блиндажи той войны,
Поржавели былые преграды…
Спит в канаве защитник страны —
На груди боевые награды.
Сон и явь — рукопашный удар.
Правый берег и горсточка взвода,
И пристрелянный мертвый плацдарм,
И днепровские красные воды…
Отмытарствовал, отвоевал.
Не шагал на Победном параде,
Был в Потсдаме сражен наповал,
И — посмертно представлен к награде.
А вторично в засаде убит
В побегушке из лесоповала.
Смерть по жизни водила как гид,
Приполярная ночь отпевала.
Спит солдат, много снится ему.
Небо чистое и голубое —
Снятся годы, где грел Колыму,
Не остыв от последнего боя!

Андреевич (по телефону): Алло, багажное отделение? Да, нам принесли накладную. Которая под копирку. Но вы можете привезти? Ну, оплатим, если что. Сколько? Не знаете? У вас хоть есть машины, а то мы, старики, что можем? Нам такси придется заказывать. Почему грузотакси? Да, уж пожалуйста. Да, адрес такой. Конечно, распишусь, я же сам вас прошу. Да не было никакой телеграммы, бог с вами (оглянулся на Нилу, набрал новый номер). Алло, редакция? Юрьевну Ну, скажите ей, что звонил Андреевич. Да, пускай перезвонит срочно. (Ниле.) Все, позвонил. Теперь ждать. Уходить нельзя. Позвонил и на  вокзал, и в редакцию…
Нила: Не ухожу. Что-то не так?
Андреевич (ожесточенно курит): Ты сама видишь, что все не так.
Нила: Вам нельзя курить. Вам нельзя волноваться. Что вы так вдруг? (Прячет пачку с сигаретами)
Андреевич: Эх, Нил египетский…

Андреевич берется чинить железку. Нила относит на кухню чашки, принимается собирать бумаги с полу. Раздается звонок в дверь.

Андреевич: (Смотрит в окго): Открывай.
(Нила  убегает)

Входят люди с грузом, ставят на стол посреди комнаты гроб.

Посыльный: Груз 200 прибыл. Мы  доставили. Правда не  было уведомления? Обычно уведомление   бывает.
Андреевич (обескураженно): Нет, ничего не  было… Сынок… Ты прибыл, сынок… Зачем так?
(Входит двое военных. С  ними Юрьвна)
Юрьевна (входит, как в забытьи): Сказали – срочно домой. И я на такси…Что же  это? Что случилось? О господи. (Держится за стену, за стол.) Проходите. Проходите. Сюда, и  туда…
Военный (пожимая руки Андреевичу и Юрьевне): Как замполит части, с глубоким прискорбием сообщаю, что ваш сын, рядовой Советской армии, погиб при несении службы. Столкнулись две машины. Смерть наступила мгновенно от разрыва внутренностей. Он не почувствовал…Простите… Запоздали мы. Вот официальное письмо от командования.

Все молчат.

Юрьевна(потерянно): Садитесь, ну что же вы… Хоть бы  позвонили…
Военный: Простите. Предписание у нас. Соболезнуем. Мы обратно на вокзал. Вот тут для вас помощь - провиант, крупа и тушенка. Время-то какое нынче… Постараемся материальную помощь как  можно скорее…
Юрьевна: А похороны?! Проводить в последний  путь?
Военный: Сожалею.Не  можем никак. Учения у нас.

Военные выходят, с ними Нила.

Андреевич и Юрьевна молча кладут руки на гроб.

Юрьевна: Оооой (Качается). Оооой…
Андреевич: Не начинай. Криком не поможешь.Ему  страшнее было…

(Берет  ее заплечи, обмнимает.
Юрьевна стихает, прдожая  качаться
Продолжительная пауза.)

Андреевич: Только у нас в стране можно поменять сына на тушенку.
Юрьевна: Соловей… Только начал песню свою… и не допел. Когда-то я родила маленького мальчика. А теперь придется помочь ему явиться в мир вторично — духовным обликом. Буду делать его книгу. Вот здесь, над гробом, обещаю…
СЦЕНА 10. ДЛЯ ПОМИНОК
Котельная, где всегда проходит лито. Ночь. На большом составном столе Селена и Нила режут мясо и лук. В глубине на пластинах изоляции,на мешковине спят дети Нилы, укрытые тулупом, девочка и мальчик. Топится плита в углу.

Селена: Где ж это вы взяли богатство такое? В наши-то карточные времена.
Нила: Слушайте, я сама не очень поняла. Позвонили из столовой администрации. Потом подъехала у  библиотеке  машина, вы такая-то? - и мне выдали по накладной эти коробки. Сказали — отнести Юрьевне на поминки. Я  их еле  донесла… А я позвонила вам и — сюда. Слава богу,  вы  успели к Андреевичу  за ключом. Ну, может,  знают Юрьевну, она же в городской газете, журналист,  на виду, да и Андреевич — поэт.
Селена: А почему не дома стали готовить? Или у Юрьевны?
Нила: Не знаю, стыдно. Юоьевна вообще не в себе. Срывается, говорит не дело.   Траур у людей. А дома народу много, при них тоже никак. Все же голодные. Целый месяц на перловке.
Селена: Дети ваши устали, спят. Если что, оставайтесь тут, вот ключи.
Нила: А меня отсюда не выгонят?
Селена: Кто выгонит? Я же с разрешения  Андреевича.  Хорошо, печка  горит.
Нила: Да. Хорошо. Ну, посмотрим. Ночью я все равно это мясо никуда не понесу. Давайте я эту порцию дорежу, а вы лук порубите.
Селена: Можно и лук.
Нила: Спасибо, что вошли в положение. А то я в такой панике. Вы не обижайтесь на меня. Вы с таким подтекстом выступали на лито, что там ваша обида явно прочиталась.
Селена. Да нет. Я не обижаюсь. Вообще, на фоне нынешних трагедий какие могут быть обиды. (Пауза.) Да вы тушите все в казане. Больше войдет, чем в сковороды эти. Нет. Казан здешний. А готовое сложите в тарку. У нее крышка с защелками. Я захватила.
Нила: Да, правильно. Тарка есть. Ну, вот, первая партия загружена. Давайте чай попьем? На ногах не стою.
Селена: Давайте. У меня тут пионерский чай заготовлен, с душицей. Сухарики.

Пьют чай.

Нила: Я тоже люблю дома пионерский чай делать — с заваркой прямо в чайник. И крепкий, и долгоиграющий, как в пионерлагере.
Селена: А вы дома сказались, где вы? Чтобы не напугать своих? А то тут телефона нет.
Нила: Сказалась, что к вам пошла. Ничего страшного. Детей не с кем было оставить. Муж в командировке.

Дети начинают звать Нилу: «Мама, мама! Чем это пахнет?»

Нила (мечется, дает им попить): Тише, тише. Тут кричать нельзя.
Дети: Мама, дай кушать. Дай скорее, а то пахнет.
Нила: Нет, нельзя, спите. Это не наше. Это чужое! Утихните!
Дети: Все равно! Дай кусочек чужого, а то мы не уснем.
Селена: Дайте им чуть-чуть. Невозможно слушать.
Нила: Нет! Нельзя — сказала. Страна не дает еды. Только если кто помирает…

Постепенно нытье детей превращается в громкий плач. Селена не выдерживает и кладет им в кружки понемногу. Дети успокаиваются.

Селена: Может, и вы с ними подремлете? А я вторую партию покараулю. И байку расскажу. «Вот остается кужеля недопрядена. Ну, много. Не успеть до Рожждества. Так надо посолить кужелю. Так можно и уберечь ея от поделок чернова. Вот бабка мне сказывала. Сплю я, сплю, слышу — жужжит мое веретено. Ну, жужжит и жужжит. Кто ж это прядет у меня, думаю. А поглядеть боюсе. Как глянула — на шестке свечка горит. Ахха. И сидит старушонка махонька така. Прядет. Пригляделася — а это вовсе Митька-сосед. Уж он и помер давно. Царство Небесно. Хосподи, помилуй меня грешну! Стала она хреститься. И пропало все».
СЦЕНА 11. ПРОЩАНИЕ
Место действия — парк, силуэты деревьев. Все ходят в ожидании. Звуки церковной заупокойной службы. За сценой играют похоронный марш, сквозь него пробиваются голоса, они наплывают друг на друга.

Мужской голос: Он погиб на посту, как настоящийсолдат. Ни разу не уклонился от своего служебного долга. Если нужно было стоять на посту — он стоял. Если нужно было мчаться в город — он мчался.
Девичий голос: Он был самый лучший. Он такие письма писал, так мечтать умел, и меня научил. Говорил — отслужу, махнем на море. А теперь? Теперь жизнь кончена. А я его любила, любила, любила…
Голос Юрьевны: Особенно страшно, когда у тебя страна забирает восемнадцатилетнего сына. Не на войну, на мирное время, Художника, поэта, просто твоего любимого ребенка, который ничего в жизни не успел. Как я сяду его рукописи разбирать? Я же ничего не смогу разобрать от слез.

Траурная музыка заглушает все другие звуки и голоса. Выходят Филипп, Селена, Нила, Гриня, , Клим, старушка, врач, батюшка. Несут  венки. Помогают держать черные ленточки, приносят ведро с гвоздиками. Ставят все это, прислоняя к дереву, и смотрят в глубь сцены. Потом, поглядывая на часы, постепенно оборачиваются к зрителю.

Клим (драматически): Сейчас вот идет перезахоронение репрессированных. Важнейшая общественная и нравственная акция. Батюшка обряд отпевания закончит, и надо бы поэтам выступить. Гриня, давай хоть ты. Где вообще Андреевич? Это то, что надо, — отсидел семнадцать лет. Он — самый репрессированный поэт.
Гриня: Он не любит такое. Прошлый раз согнали целый зал в ДК, а он не стал читать.
Клим: Да видел я. Почему не стал?
Гриня: Потому что лажа. Объявили поэтов, а вышли депутаты. Народ сидел, волновался и ждал литературу. Два часа думу качали. А когда депутаты ушли, Андреевич тоже ушел. Не хочу, говорит, быть смешнее, чем я есть.
Клим: Да, он гордый. Не любит приседать. Вот беда. Проблема будет в Союз его принять. Да и водится со всякими.
Гриня: Он не водится, он заседания поэтов ведет. Его уже в другой Союз звали.
Клим: О, к этим раскольникам? Да кто они такие? Никто. А у нас лауреаты. Только вы ему скажите, чтоб он бумаги оформил побыстрее.
Гриня: Андреевич не лауреат. И вряд ли когда им будет. А вот стихи у него — жесть.
Нила (подходит): Да, я его в библиотеку приглашала. Там из районов был народ. Я хотела, чтоб его побольше людей узнало. Так тоже не захотел читать. Я, говорит, ни у кого по нитке не ходил и не буду, ни в лагере, ни в библиотеке. Никого не убил, не предал, а приседать не стану. Наверно, сегодня вообще не пришел. Там у него… такое горе. Сегодня же и похороны. Отсюда  слышно.
Клим: А что? Я не в курсе.
Нила: Сын погиб в армии. Гроб в вагоне из Красноярска прислали. Груз 200. Они с женой  не знали и не поехали на вокзал с накладной, позвонили, чтоб с доставкой. Входит в квартиру куча людей — и гроб несут…
Гриня: Бляха. Сдохнуть можно.
Филипп: Интересная деталь. Стихи печатать никто не хочет, а как на трибуну — иди, Андреевич, иди. Пусть человек сына хоронит. Странно. (Грине.) Сейчас вы дифирамбы поете, а на дне рождения всячески его ругали. Все слышали.
Гриня: Да это так, домашние разборки. Выпили, поспорили. А чего, он правда сидел?
Нила: Еще как сидел. Я книжку пишу о нем, там это есть (раздает всем ленточки и гвоздики).
Гриня: Тю на тебя. А он видел, что ты написала?
Нила: Да, видел. Но не одобрил.
Филипп: Почему же не одобрил?
Нила: Там такая структура — одна глава от его лица, вторая — от моего лица. Поочередно. Сказал, что слишком приседаю. Категории неравны. Надо встать вровень, сказал. А жена вообще решила, что его это убьет. Так что зря старалась.
Филипп (берет венок и несет): Пройдет время, и будет не до категорий. Останется живое свидетельство. Вот увидите.
Нила: Да уж, свидетельство. Сказал — чувствую себя обокраденным. Так что мне надо сидеть и молчать.

Подходят Андреевич и Юрьевна.

Гриня: Вон они. Вижу их. Оба идут. Бляха, да что за стужа сегодня. Ветер все мозги уже выдул.

Андреевич и Юрьевна держатся друг за друга. С ними все здороваются, кто обнимает, кто за руку. У могил поют «Вечную память».

Клим: Прошу простить, Андреевич, я соболезную. Только узнал о твоей трагедии. Ты скажешь слово, а? Уж такое событие…

Андреевич молчит. Рядом старушка падает в обморок. «Холодно, милые, холодно». Вся компания к ней подбегает, окружают, дают сесть. Туда идет врач. Все расступаются. В центре сцены виден батюшка и маленький хор.

Батюшка (ведет службу): Сам Един еси Безсмертный, сотворивый и создавый человека, земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси, создавыймя и рекий ми: яко земля еси, и в землю отъидеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа. Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, аминь. Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим раб Твоими сотвори им вечную память. Вечная память, вечная память, вечная память. Душа его во благих водворится, и память его в род и род. (Хор поет.) Братья и сестры! Несмотря на безобразия, которые мы творим, нам еще есть, за что благодарить Бога, мы еще помним, что такое смирение, благодарность павшим, мы способны любить страну, как любили ее предки, страдавшие за нее. Сопереживающие, сочувствующие, скажите слово и вы. По окончании вы можете возложить венки и цветы на захоронение репрессированных.

Андреевич (скрипучим голосом, медленно): Трудно говорить мне — трудно жил. Но размышляя сегодня над тем, что происходит, хотел бы сказать: мы еще не осознали себя как граждане. Если в стране есть палачи и жертвы, то это страна рабов. Пока что конца этому нет. А у клочка этой горькой земли мы должны понять одно: здесь лежат кулаки, большевики, здесь, в этой траншее, лежит народ, с которым мы связаны кровно, мы с ним — одно. И если не научимся говорить «здравствуй», то будем обречены на вечное «прощай». Прочту.


Нет тебе начала, нет конца.
По многоязычному молчанью
Я тысячелетье беглеца
На родной чужбине отмечаю:
В угнетенном катами краю
Вижу всепоруганную сушу,
Родники… Едва влачу свою
Прахом переполненную душу
Через злобный баррикадный зык,
Через стоны, пули, вопли раций.
И бессильно молвит мой язык:
Не стреляйте, не стреляйте, братцы…
Дети смотрят… Одного хочу —
У Христа Спасителя свечу
Воску цвета красного, как стяг!
Пусть горит распятьем на костях
От песков балтийских до Сибири,
Освящая горний окоем —
Ради всех, которых истребили
В пик резни в Отечестве моем.

Пауза. Свист ветра.

Андреевич:
Мне страшно, а вдруг я неволю
Живущих живым сострадать?
Я жалуюсь белому полю,
Чтоб голос мой слушала мать:
Мне холодно, мама, я стыну.
Мой голос звучит или нет?
Торжественно. Людно.
Пустынно.
Ни слова, ни звука в ответ…
Убитому жалуюсь сыну
На участь живого отца…

Юоьевна во время чтения достает из большой сумки книжки Андреевича и раздает людям. Присутствующие начинают читать вслух.

Филипп(как бы  продолжая):

Боль безъязыкой не была.
Умеющему слышать проще:
Когда молчат колокола,
Я слышу звон осенней рощи.
Я помню — в зареве костра
Гортанные чужие речи,
Что миром будет править страх,
Сердца и души искалечив.
Так будет длиться —
К году год,
Чтоб сердце праведное сжалось.
Любовь навечно отомрет,
И предрассудком станет жалость…
Но дух мой верил в высший суд!
Я сам творил тот суд посильно,
Чтоб смертный приговор отцу
Не подписать рукою сына.
Врач: За мной — стена. Передо мной — стена.
Душа от скверны освобождена.
От зависти, неправых слов сплеча
Так много мы вокруг не замечали!
Теперь их нет.
Остался ровный свет —
Горит судьбы вечерняя свеча.
Глядят во пламя
Два зрачка печали.
И голова моя от дум седа,
От светлых дум…
Судьбу свою итожа,
Я счастлив тем,
Что выпало мне все же
Покаяться
До Страшного суда.

Примечание: Стихи можно добавить, можно читать разными голосами.
Сыплет снег. Затемнение. Все расходятся.
СЦЕНА 12. ВОЗЬМИТЕ
Тот же парк, никого нет, под фонарем Андреевич, Юрьевна, Нила, Филипп.

Юрьевна: Никак с мыслями не соберусь. Что же я хотела? Нила, ты не обижайся на нас, приходи. Тут я тебе принесла пачку стихов. В газету приносят, а мы же не печатаем стихи. Разберись с ними, может, есть путевое что. Там из новых одна. Необычная. Стуудентка. Телефон указан. Знаешь, наверно, правильно, что компьютер купили. Надо как-то общаться  с миром. Покажешь мне — как чего. А то Андреевич его ненавидит.
Андреевич: Да с чего ты взяла? Сразу — ненавидит. Еще не видит, а уже ненавидит. Сейчас мы вообще ничего не понимаем.
Филипп: Я подскажу, не переживайте. Вы себя берегите, как бы в больницу опять не попасть. А если и в больницу — там приспособиться существовать. Ингалятор-то как, работает?
Андреевич: Сейчас включу. Не до того было. А больница светит — это да. Сердце барахлит.
Нила (Юрьевне): Я зайду на днях. Может, чего принести?
Юрьевна: Да что ты, нет. Я же хожу на работу, а если Андреевича опять в больницу, то мне много ли надо. А он хочет важное дело сделать, до больницы успеть.
Нила: Что такое? Не пугайте меня.
Андреевич: Понимаешь… Мы тут получили деньги за мальчика. Компенсацию, типа. Мы хотим отдать тебе. Всем вам, чтобы вы свою книгу делали. Ну, не будешь ведь тратить на колбасу. А на памятник все равно мало. Есть материал-то на книжку?
Нила: Конечно, есть. Спасибо вам. На такое сейчас никто не способен.

Андреевич и Юоьевна медленно, как бомбу, протягивают сверток, завязанный бечевкой, двумя руками, а две руки Нилы и Филиппа принимают его. Звучит песня на стихи Андреевича.
Стоишь ты, руки на груди скрестив,
А ветер тихо волосы колышет.
Я помню все, хочу сказать «прости»,
Но сквозь года и версты не услышишь.
И вот теперь, изведав столько бед,
И роком злым любим и охраняем,
Я говорю, но только не тебе,
А в стылый сумрак горечь слов роняя.
Их слышит путь, каким устав шагать,
Уж столько лет влачусь я одиноко.
Их слышит ночь и мрачная тайга,
Да ветра вой, что бьется в наледь окон.
И ты — в глазах… Усталость рук      
                скрестив,
Стоишь, и время образ твой колышет.
И я, хрипя, кричу тебе: «Прости!…»
Но с каждым годом тише, тише, тише…
Примечание: В пьесе использованы стихи Михаила Николаевича Сопина, тексты волгодского лито «Ступени» из сборников «Дверца», «Сорок ступеней навстречу».

Конец