Детство Индейского Мальчика

Наверное, я уже вошёл в ту возрастную фазу, когда всё чаще вспоминается детство. Оно до сих пор играет … скажем так, в каких-то отдалённых от мозга уголках, греет душу и видится в самых ярких безмятежных красках. А ведь по сути так оно и есть? Детство – это маленькая большая жизнь, которую у нас никто не отнимет.

Вспоминая детские годы, мне в кои-то веки не хочется ничего выдумывать. Хочется писать о том, что в действительности было. Не знаю, на какой объём хватит моего запала, и будет ли кому-то вообще интересно это читать, но – как я когда-то писал в своей старенькой песне:

- А мне за это вовсе и не плОтют,
А я пишу так просто, для души.

Иными словами, если пишется – пускай пишется. Если читается – пускай читается. Мы же с вами здесь не на окладе сидим, верно? И я решил разбить всю эту историю на самостоятельные главки-зарисовки, чтобы их можно было читать с любого места, не теряя общего смысла. Тем более, там и смысла-то никакого нет.

А дальше видно будет. Свою подлинную автобиографию я решил обозвать «Детство (или Дневники) Индейского МАльчика». Вроде акростиха с намёком на имя автора, хотя это, конечно, не стих. А ещё потому, что индейцы имеют ко мне некоторое отношение. Или я к ним? Удивительно, но факт. Пожалуй, мы начнём.


МЕСТО РОЖДЕНИЯ - ЛЕС

Когда меня спрашивают, где я родился, я честно говорю: перед вами лесной человек, отшельник. И это не враньё. Я родился в глухом уральском посёлке, в доме среди дремучего леса. Скажу больше - это даже при СССР был очень глухой и очень уральский посёлок, а сейчас там просто руины. Насколько я знаю, моя малая родина до сих пор чуть теплится, хотя благодаря неустанным заботам партии и отцов-реформаторов на ней остались разве что железнодорожный полустанок да парочка пилорам.

В моём детстве там был крепкий леспромхоз и школа-десятилетка (всех классов - по одному, без литер «а,б,в»). Трелёвочных тракторов в посёлке было больше чем машин. Да и какие машины у людей в то время? Изредка проскочит «Москвич» или «Запорожец», а уж «Жигуль-копейку» могли себе позволить только шахтёры – неподалёку стоял шахтёрский городок. В основном же по улицам ходили автобусы, мотоциклы, казённые самосвалы да хлебовозки.

Леспромхозовский посёлок стоял на склоне, а наш дом стоял шишкой на самой горе, на отшибе. Он был отдельный, из него лишь виднелись крыши посёлка. А вокруг возвышался смешанный хвойно-лиственный лес – мои личные джунгли, партизанская чаща, убежище от всех бед и второй дом. Летом у нас прямо под ногами росла земляника, нахальные грибы вылезали где им вздумается: на обочине, у забора, у нашей веранды. Подберёзовики, подосиновики, сыроежки. Это дело – собирать грибы и есть землянику – я всегда любил. Малинников и черничников в округе тоже хватало, а вот клюква не росла, и клубника не росла.

В детстве я ещё застал дороги из серой кочковатой брусчатки (много позже их закатали в асфальт). Ничего хорошего в брусчатке для пацанья не было, ездить по ней на велике или самокате невозможно, все колёса раздолбишь. Если пойти из моего дома по брусчатой дороге на запад – можно было спуститься к посёлку. В другую сторону, к востоку, был заброшенный карьер, где гнили несколько заболоченных озёр (в них мы не купались, они слишком воняли болотом). Зимой там было здорово кататься на лыжах – кругом горы и старые отвалы всех мастей и крутизны.

На обрыве над карьером стояла высокая берёза с привязанным к развилке кабелем, кто-то из взрослых пацанов привязал. Схватившись за кабель, можно было полкруга красиво пролететь над бездной вокруг берёзы, вереща и дрыгая ногами, чем я с удовольствием и занимался.

К северу от нашего дома под горой бил чистейший родник с очень мягкой водой. Мы знать не знали, что такое известковая накипь в чайнике! За родником – чёрный ельник, огромное болото и тьма черники. А если идти от дома на юг – там был один сплошной бесконечный лес, который нигде не кончался. Так мне казалось.

Чаще всего мой путь пролегал на запад – в посёлок, в школу. В свободное время я ходил на восток - к карьеру с берёзой. Иногда забавы ради я спускался к роднику на севере, хотя обратно надо было вылезать в очень крутую тропку, это неинтересно и муторно. Воды и дома напиться можно, к тому же возле родника носилась пропасть комаров. А мой папа умудрялся  ходить туда даже зимой, с коромыслом, на лыжах! По снежной целине. И обратно он шёл в эту гору с полными вёдрами.

На юг я ходил совсем редко. Там лес да лес, вырубки, пеньки. Ни ручьёв, ни гор, ни оврагов – скука, никаких тайн. Единственная примечательная вещь – неподалёку стояла старая высоченная водонапорная башня, которая на моей памяти никогда не работала. Это была моя воображаемая крепость и форт времён покорения Америки. Но на самый верх башни подниматься нам запрещали: опасно, половина лестниц внутри обрушилась или держалась на честном слове.

Кое-кто из поселковых мальчишек постарше лазил до самого верха. Конечно, я немножко завидовал их подвигу, хотя знал, что делать на башне нечего. Один обгоревший резервуар для воды да куча мусора.

ШКОЛЬНЫЙ ПУТЬ

По дороге в посёлок мимо нас каждые полчаса ходил автобус-четвёрка. В основном это были львовские «ЛАЗы», гораздо реже «ПАЗы» или «сараи-«ЛиАЗы». Наш дом был предпоследней остановкой маршрута, а центр посёлка – конечная. В любую погоду ранним утром мы с сестрой «дыбали» с портфелями на перекрёстке, ожидая света фар из-за горизонта. Сначала вдали начинал маячить робкий дрожащий свет, постепенно он разгорался, креп, становился ярче – ага, вынырнула, родная четвёрочка! Давай скорей, нам в школу надо.

Ох, не то. Не автобус. Отличить в темноте автобус можно было сразу: на крыше спереди у него горели два огонька. Если огоньков нет – шиш, это легковушка или грузовик.

Проезд стоил пятачок, пять копеек. Автобус спускался в посёлок быстро, вставал на конечной, но до школы нам приходилось ещё столько же топать пешком, потому что она пряталась в дальнем конце лесной деревни.

Иногда родители (по случаю праздника и застолья) забывали разбудить нас вовремя и автобус уходил без нас. Ждать следующего не имело смысла: опоздаешь к звонку напрочь. Пешком – опоздаешь тоже, но поменьше. Лучше всего, если папа в таких случаях отвозил нас в школу на мотоцикле. У нас был могучий коричневый «Урал», даже помню его госномер: 45-53 ПМЧ. Папа купил его в Ижевске и пригнал своим ходом далеким-далеко.

Если у папы был бензин и мотоцикл был на ходу – мы приезжали в школу вовремя! Папа был отличный мотоциклист. Он без проблем водил «Урал» в состоянии любого, самого ужасного алкогольного опьянения. И мы никогда не боялись садиться к отцу в коляску.

С обратной дорогой из школы было сложнее. Если я правильно помню, до дома от школьного крыльца пилить километра три-четыре, да ещё в гору. В идеале надо дуть после уроков на автобус. Но тут закавыка: рейсы ходили «полчаса» и «ровно», а уроки кончались пятнадцать минут первого или пятнадцать минут второго, смотря сколько их сегодня. Если хочешь успеть на четвёрку – вылетай из класса сразу после звонка, одевайся на ходу и беги без остановки всю дорогу.

Не успел – извини, до следующего автобуса целых полчаса. Естественно, ждать на конечной полчаса ни один мальчишка не согласился бы. Я покупал в столовой коржик «на дорожку», если были деньги, и шлёпал в гору со своим ранцем. Весной меня окружали ручьи, зимой – нагребённые бульдозером сугробы, осенью – грязь, а ближе к лету – строгая лесная красота, знакомая до последнего дерева.

Я шёл, жевал коржик, разговаривал с бродячими собаками, пел песни. Пешая дорога отнимала те же полчаса, зато идти куда веселее, чем торчать на станции. Очередной рейсовый автобус попадался мне навстречу уже около моего дома, когда становился мне совершенно не нужен – видишь, я сам пришёл, без тебя!

Словом, пешей ходьбы в моём детстве было вдоволь и дальние расстояния меня никогда не пугали. Ребята в классе дразнили мою «морскую походку», потому что я ходил быстро, широко и враскачку. Это уже рефлекс - потопайте-ка каждый день с портфелем в эдакую даль! Учились мы, кстати, шесть дней в неделю, один выходной - воскресенье. Считай, в неделю шесть поездок вперёд и шесть пеших (как правило) возвратов домой. Если ещё родители в магазин сверхпланово не пошлют. До магазина тоже было далеко, хотя ближе чем до школы.


КОРЖИК ЗА 8 КОПЕЕК

В посёлке нашем было два здания школы (начальная и остальная), садик, в который я никогда не ходил по причине дальнего расстояния (я рос дома на вольных хлебах), была железнодорожная станция, клуб и несколько магазинов. Ещё в центре была ободранная «пивнушка», которая пользовалась дурной славой и не менее широкой популярностью среди рабочих леспромхоза. Миновать её по пути на автобус было никак нельзя, она стояла на перекрёстке.

Этой пивнушкой у нас пугали непослушных детей, иногда на крыльце там орали и дрались местные маргиналы, но я не помню, чтобы хоть кто-то когда-то из них пристал или обидел прохожего ребёнка. Не случалось такого на моей памяти. Пьяницы в посёлке - были. Бывшие уголовники - были. «Неблагополучные семьи» - тоже были, но детей на улице не трогал никто. Максимум, что грозило нам всем – нарваться на своих же хулиганистых сверстников и лишиться медяков из карманов. Да и то хулиганы могли великодушно оставить тебе пятачок на автобусный билет. По сравнению с нынешними временами шпана была чрезвычайно благородна.

Два продуктовых магазина стояли на разных концах деревни (в дальний из них изредка завозили мороженое, а в ближний - никогда). Один хозяйственный магазин – посередине посёлка, плюс железнодорожный магазинчик (но он не пользовался спросом), и – магазин промтоварный! Сказочное место притяжения для любого школяра, потому что там располагалась святая святых: отдел игрушек.

Идя с уроков, по правилам хорошего тона полагалось непременно зайти в «промтик» и проверить обновление ассортимента. Что там продавалось кроме игрушек, я даже затрудняюсь сказать. Наверное, ткани, тазы, вёдра, корыта? В ту сторону магазина мы не смотрели. Игрушки занимали два прилавка и несколько полок в глубине зала.

А ещё там была красивая стеклянная этажерка «Сувениры». Случалось, там появлялись «модельки» - несметное ребячье сокровище. Модели автомашин в масштабе 1:43 в полупрозрачных коробках, которые выпускались в советское время без участия всяких китайцев. Почти настоящие миниатюрные «Москвичи», «Волги», «Жигули», «Рафики», «КамАЗы» с открывающимися багажниками и дверками, модели старинных машин, редкие иномарки из соцстран.

Стоила эта миниатюрная прелесть дороже дорогого – от пяти советских рублей за штуку. Дикие деньги! Играть лакированными «модельками» считалось кощунственно, но обладать - божественно. Их следовало держать на полке, регулярно сдувать с них пыль и показывать всем гостям, чтоб завидовали чёрной завистью.

А на обычных прилавках лежали обычные повседневные игрушки – конструкторы, пистоны, пистолеты и револьверы, пластмассовые солдатики, куклы, матрёшки. На полках теснились детские автоматы, фабричные луки (которые стреляли куда угодно, но не прямо), мячи, барабаны, самосвалы, грузовики, танки.

Вдоволь надышавшись запахом красок, пластмасс и металла, гордо позвенев в кармане монетками, мы покупали какую-нибудь мелочь вроде пачки пистонов за 6 копеек и уходили из «промтика» с таким видом, будто нам принадлежит весь мир.

А может, так оно и было?

Посёлок был леспромхозный, поэтому тротуары в нём были дощаными – пиломатериала здесь не жалели. Любому болвану было ясно, что дощаной тротуар гораздо лучше, чем бетонный или насыпной. Потому что между досок есть прекрасные щели всех форм и калибров, на пружинистых досках можно весело прыгать, а ещё они пахнут стружкой и смолой. И это было тоже замечательно.

На конечной остановке автобуса стояла столовая. Обычно я заходил туда за коржиком. Столовские пирожки и плюшки меня не прельщали, поскольку моя мама однозначно стряпала лучше. Но коржиков мама почему-то не пекла и это было некоторым упущением с её стороны.

Я заходил в столовую, считал мелочь и важно размышлял. Простой молочный круглый коржик стоил 8 копеек. Коржик в форме голубя и с изюминкой вместо глаза – 10 копеек (видимо, две копейки накидывали за  изюминку). А сладкая сухарная палочка стоила смешных 5 копеек. Бисквитные и кремовые пирожные я даже не рассматривал, потому что цены там начинались от двугривенного и выше.

Больше всего я любил коржики по 14 копеек. Цена немаленькая – почти три автобусных билета! Вроде они как-то по-своему назывались, но врать не буду. За 14 копеек продавщица давала тебе двойной круглый коржик, политый сверху розовой глазурью. Между двумя кругляшами пряталась прослойка из повидла. Вот это было объедение! Я съедал его до последней крошки.

Потом эти прекрасные двойные коржики стали вдруг стоить по 22 копейки. Да, в СССР тоже случались повышения цен, хоть и не такие хамские как сейчас. Когда коржики подорожали, поневоле пришлось покупать их реже.

МЁД, АЛОЭ И ГОРЧИЧНИК

Несмотря на то, что я был лесным человеком, бродягой и вольным Робин Гудом, болел я в детстве часто и много – простуды, ангины, бронхиты, воспаление лёгких. Всё это лечилось тремя главными лекарствами: аспирином, сульфадимезином и пенициллином (последний – через уколы, внутримышечно, в известное место).

В принципе я особо не переживал, потому что при болезни не надо было ходить в далёкую школу, а можно сидеть дома и творить что угодно. Родители предоставляли мне полный карт-бланш, лишь бы на улицу с температурой не выходил. И я проводил время в своё удовольствие: читал, рисовал, играл, лепил, раскрашивал, изобретал, писал и снова читал…

Веселье кончалось, когда мама начинала лечить меня народными средствами. Самое безобидное из них - горячее молоко с мёдом и пенками. Боже, какая дрянь!

Вообще-то молоко я всегда любил (холодное). Мёд не особо любил, но относился к нему ровно – мог есть, мог не есть. Я уже тогда был склонен к анализу. И я не мог понять своим детским умом: почему при смешивании и нагревании двух сравнительно вкусных продуктов (молока и мёда) на выходе получается невообразимая параша?

Ответа на этот животрепещущий вопрос я так и не нашёл.

Ещё мама давала мне алоэ с мёдом (тоже горько и противно, но куда деваться), тёплый пчелиный прополис (редкая гадость) и чайную ложку водки с пережжённым сахаром (тьфу, тьфу на них!).

Уколы пенициллина я сносил довольно мужественно, хоть и не всегда. Банки на спину не любил. Горчичников боялся и орал как резаный при попытке лечить меня горчичниками. Не припомню, чтобы маме удалось мне хоть раз полноценно поставить то или другое.

Зато «паровых ингаляций» я натерпелся выше крыши. Называлось «дышать над картошкой». Это надо понимать так: мама ставит на табурет дымящую раскалённую кастрюлю с отварными картофельными очистками, капает туда лекарство, эссенцию типа чабреца, накрывает тебя одеялом до пола - и ты сидишь над этой обжигающей кастрюлей, где ни вздохнуть, ни выдохнуть, только пот градом, и нестерпимо жжёт в носу и горле. А мама командует: «Ниже! Ниже! Дыши глубже!»

После этого кошмара тебя с одеялом на голове несут в постель, но ещё полчаса не дают открыть лицо и глотнуть свежего воздуха. Ты лежишь закутанный с головы до пят как мумия и думаешь, что болеть не всегда приятно и надо бы закалять организм, как советуют в «Пионерской правде». Бегать по утрам, обливаться холодной водой…

А потом засыпаешь – вроде уже и без дурацкой закалки тебе неплохо.

Вот синюю лампу я обожал. Потому что она никого не трогает, не жжёт, не режет, не колет. Включил её в розетку, присел рядом и читаешь себе книжечку. Тепло, тихо и спокойно. Жаль, не все болезни лечатся синей лампой. Упрямые и недальновидные взрослые почему-то настаивают на уколах и «ингаляциях». Эхе-хе, житие мое…


ВОКРУГ СВЕТА

До посёлка было далековато. Если не надо было в школу или магазин, без нужды я туда не ходил. Всему виной гора. Даже от велосипеда мало пользы, как подумаешь, что вперёд-то в посёлок ты съедешь с ветерком, а обратно как?… Тащить велик в гору, да ещё с сумкой - дураков нет.

Изредка ко мне из посёлка приходили друзья, но опять же идти им было далеко. Впрочем, от одиночества я не страдал никогда. Мне сроду не было скучно без компании, за что меня порой дружески называли «псих-одиночка». Я был сам себе капитан Флинт, Робинзон Крузо, Пятница, вождь ничевоков, разведчик Штирлиц, царь и бог. «Квадрат» в окрестностях дома между посёлком, родником, карьером и дальним лесом был моей исконной и законной территорией. В поисках приключений хаживал я и дальше, и совсем далеко от дома, причём вообще не знал слова «заблудиться». Это был м о й лес, и заблудиться в нём для разведчика был бы чистый стыд и позор. Дорогу назад я находил не задумываясь.

Но всё-таки чаще я играл возле дома. Здесь были сараи, угольница, кусты малины, чудесные лужи, заборы, пожарный водоём, мохнатые деревья и кирпичная станция, где работали мои родители – угрюмое полупустое здание со страшными «дизелями» на случай аварийного отключения электричества. Ревущих дизелей я побаивался, зато запах солярки обожал. И, конечно, знал тут все уголки как свои пять пальцев.

В моём мальчишечьем хозяйстве хранилась куча досок, фанеры, каких-то реек и коробок – драгоценные строительные материалы. Я воздвигал в окрестностях шалаши, «штабы», наблюдательные пункты, засады, оборонительные сооружения. Я строил военные планы на чердаке, ходил в кругосветные походы, воображал себя пиратом, полярным исследователем, ковбоем, объездчиком мустангов, шпионом в тылу врага, командиром красной дивизии, хитроумным преступником мирового масштаба – в общем, кем угодно, что удавалось вычитать из книжек.

Летом я колесил по округе на велосипеде. Я был автобусом, развозящим пассажиров по остановкам. Я был большегрузом и шёл в дальний опасный рейс с полными карманами сухого пайка в виде конфет и печенья. Я был бандитом Урри, который ехал выкрасть Электроника… в общем, не волнуйтесь, передо мной всегда стояла чёткая цель или даже несколько.

Сначала я был владельцем зелёного велосипеда «Лёвушка» с роликами, потом обзавёлся красным самокатом (подаренным мне на Новый год), а потом – предел мечтаний! – стал счастливым обладателем велосипеда «Школьник».

У меня всегда были с собой спички, ножик, игрушечное оружие и какие-то жизненно важные пацану безделушки. Впрочем, спичками я пользовался аккуратно, поскольку твёрдо знал, что спички детям не игрушка. Обычно мы развлекались тем, что плавили найденный на помойке пенопласт (ух и вонял же он!), а если я вдруг находил старую электрическую лампочку, то из неё, конечно, полагалось запустить «ракетку».

Для этого из разбитой лампочки вынимался полый стеклянный стержень, набивался серой от спичек, затыкался спичкой и втыкался в землю. «Взлётную площадку» полагалось также утыкать по периметру спичками головкой кверху, обложить всё сухой травой, поджечь и отбежать подальше, чтобы шальной осколок не прилетел в глаза.

Иногда стеклянная «ракетка» взрывалась на старте. Но если она была снаряжена правильно, можно было увидеть как в небо взлетает тонкая палочка с дымным хвостом. Радости-то сколько!

Зимой я обходил дозором свои владения на битых-перебитых, разных лыжах, надетых на валенки или бурки. Если мне было лень идти на горки в карьер, я влезал на наш дом и катался… с крыши. Да, в тех местах были жутко снежные зимы. Наш дом порой заметало по самые брови. Не раз и не два папа после снегопадов откапывал окна лопатой, поэтому скатываться с крыши в снежное изобилие было одним из моих излюбленных занятий.

Лестницы на крышу зимой не было. Я ревностно оберегал от друзей секрет, как можно на неё взобраться - это была святая военная тайна. Но иногда показывал. В углу между домом и верандой встаёшь вон на ту дощечку, подтягиваешься на локтях, потом коленом сюда, потом туда... Лезешь почти как храбрый матрос по корабельным вантам. И это было … нет, не «круто».

В то время мы говорили - «зыкинско»!

То есть очень круто.


Много чего ещё лезет в праздную голову среди ночи. Разумеется, «Детство Индейского Мальчика» не ограничивается десятком страничек. Оно как клубок: потяни за кончик – и пошло разматываться. И о том бы рассказать, и об этом…

Думаю, чуть позже я вернусь к своим зарисовкам-бестолковкам.))) Спасибо, друзья, всем кто не уснул в самом начале.