Последнее слово

-Имеешь ли ты раскаяние во всех содеянных тобою преступлениях? Проклинаешь ли окаянного самозванца Емельку Пугачёва? Каешься ль всемилостивейшей матушке государыне императрице? Какое последние слово имеешь?
-А у меня матушка одна была… Та что выносила, та что родила да вскормила, да взрастила с отцом. Одни родители у меня. Коим помогал, только что ходить выучась, в труде от рассвету до ночи. В самом тяжком труде, что вынести лишь мог. Да не хвалюсь в том и нет особенного в том ничего – иначе крестьянские дети ни в Тверской губернии, ни по всей России не жили и не живут.
Дабы снять хоть часть тягот с дряхлеющих от скотских тяжб родителей своих стал я извозчиком в Москве… Так вот не за что, только за лишь за старание выплатить тяжкий оброк хозяину своему владыке Митрофану был я бит шпицрутенами шесть тысяч раз.
Знаешь ли ты, рядитель судилища что такое шесть тысяч ударов шомполом? А ты попроси кого-нибудь один раз хоть от души себя побаловать… Только лишь оттого я жив остался, что молод был, да от роду крепок. Оставили меня излечиваться до поры с уготованной судьбой идти в последующем в полк солдатом.
Убежал я в родную деревню свою, лишь еле ходить смог. Там и прожил последние три года жизни своей спокойных, работая в поле.
Архиерейскому управляющему своротил я на четвёртый год скулу, за то, что тот старика сёк. Тут то мой покой и прекратился. Судили, будто за покупку краденой кобылы, высекли, да отправили в Оренбург.
Жизнь мужицкая она нигде не сладка, да всюду русский люд живёт. Стал я батрачить на заводах да в шахтах. Обзавёлся жёнкой, сынишка народился. На новом месте жилось куда как не слаще, чем в родных Мошковичах. Так же здесь подыхал в лямке мужик за краюху для детей своих, да вдобавок за малейшую провинность иссечён бывал до полусмерти, а коли уж норовом непокладист пред приказчиками, так и вовсе забит кнутами. И не было для мужика правды, не бывало и господ у которых искать её.
От такой жизни сбирались мы в ватаги, злобу свою от жизни безнадёжной на тех же приказчиков изливая. Кого камнем присыпать, чтобы не сыскали, кого с камнем на дно пустить.
Стали на проезжей дороге мы промышлять. Ловили купцов, да прочих их благородий, разбойничали, да не увечили. Ежель, конечно, не кровопийца какой на нашу радость попадётся из заводской управы. Тут уж вовсю свирепели мужички, все обиды припоминали, каждый с ножичком лез.
Несколько раз ловили меня, секли, клеймили, кожу всю издырявили да пожгли, ноздри выдрали подчистую. Несколько раз бёг я. Да в итоге добрался до Оренбургского каменного мешка, в коем свои крайние дни и должен был встретить, не увидя уж ни сына, ни жены, ни свету белого.
Да на счастье моё объявился Емелька. И запылала Русь, заохала, завыла.
Отправили меня в стан Пугачёва перетрусившие господа с наказом к евоным казакам, да разъяснением того, что никакой он не император, а самозванец. Главного не уразумели благородные головы чугунные. Что пошёл люд не за невинно убиенным аль воскресшим императором Петром, а за поиском правды и в отдушине ненависти своей ко всем самонаречённым хозяевам, топчущим его.
Ходил я под рукой Пугачёва, бил царёвы войска, крепости грабил, люд простой волновал, да с собой уводил. Нет в том раскаяния моего. Да гордость есть, что сумел я под ту бурю в меру сил своих брату своему, русскому мужику, пособить. С казны взятой утаённую плату заводским отдавал, долговые книги жёг, а когда и указанного людом вурдалака в петле удавливал. И за те дела всего боле я рад, что из оренбургского подземелья выполз не на долгий срок.
Так вот сам посуди теперь, да взвесь. Что дала мне господская власть, а чем Пугачёв наделил. И кого проклинать мне, а кому в ноги кланяться, что хоть не надолго, хоть и на потьмах жизни своей, стал жить по-человечьи, да дела вершил те, коим рад так, что и пять топоров теперь не страшней плети. Так-то и получается отчего-то, что злодей дал надежду и дал воздуху глотнуть, которого и не видывал я отроду.
Капитан-поручик Маврин заставил себя открыть глаза, взял перо, обмакнул и пододвинул к себе допросную тетрадь.
-Воздаст, Господь нам всем. Ей богу воздаст, - прошептал он и вывел на обороте:
«Афонасею Тимофееву сыну Соколову, он же Хлопуша, отсечь голову, для вечного зрения посадить на кол, а тело предать земле»