Вера Норка

ВЕРА НОРКА

    1. Первый оглушительно солнечный вторник января.
(38 ая практика бодхисатвы)

В 7.47 Вере на голову падает звезда.
«У меня небо дрожит», - пишет она на листе бумаги у изголовья, а только потом открывает глаза.
Звезда лежит на одеяле, раскинув руки. Шевеля лапками, она приветствует Веру. Ее серебристое блестящее брюшко трепещет из-за ветра сквозняка.
- Все еще пахнет шоколадкой, - звезда радует Веру, и она кладет фольгу на подушку так, чтобы запах стал явственнее.
Спать уже не можется. Солнце встает прямо у Веры в левом зрачке. Оно берет начало где-то за морем, за церковкой и бог знает где еще. Долго собиралось, образовывалось где-то в невероятных вселенных, чтобы плюнуть Вере в глаз и свести ночной ячмень, из-за которого снилась суета и драные чемоданы.
В комнате не прибрано. Вера не любит в себе того, что заставляет ее сомневаться в гармонии и красоте. Поэтому она пьет чай из сушеной малины с полуприкрытыми глазами.
Потом Вера подбирает с пола обрывки бумаги. Там то, что написалось… вчера ? день назад?  В прошлом году?  И как бог на душу положит накручивает на них волосы.
- Кудри? – советуется Вера с зеркалом с черными венозными прожилками по окаемке.
Старое прабабушкино трюмо, тяжелое, деревянное, настоящее, пахнущее лекарствами, пыльными кальками, фотографиями с фестончатыми краями. Оно к Вере привыкло. Ему все в ней нравится, кроме того, что девочка не расчесывается по-человечески, а придуряется.
- Кудри, кудри, - приговаривает Вера, продолжая закатывать слова снаружи вовнутрь.
Исчезают в волосах какой-то Шашель. Солнце внутри воды. Ресницы веточек.
Ремонт стекла через который смотрит зной
Незримый бег деревьев по плотной шторе на балконе
Куст как аллегория таких же маленьких предметов как и я…
Вера натягивает вязаную шапку (крупная, грубая, толстая вязка, меланж, но кое-где нитки повытерлись, особенно над ушами), одевается и топает на мороз.
- Не надо мрака, - говорит Вера и вправду жуткой на вид железной, громоздкой двери, запирая ее на ключ. – Надо покрасить тебя в голубой. Хочешь в голубой?
Дверь огрызается, отказываясь закрываться сразу, скрипя и упираясь.
Спускаясь по лестнице вниз, Вера подбирает окурки.
Потом ей хочется посмотреть на море, замерзшее, окаймленное штакетником лысых березок. Пар, дым или туман, что-то стоит вдалеке, что-то, что рождает вопросы.
Но Тюремщик и Галочка уже здесь, семенят по тропинке, и обойти их невозможно.
- Здрст, - хмурится Тюремщик и отворачивается, утягивая собаку за собой.
Вера отступает в снег, снимает варежку и протягивает Галочке свои трепетные пальчики.
– Нечего, нечего мне собаку баловать, - сердится Тюремщик.
Но Вера наклоняется и протягивает руку еще ближе.
- Дай за ушком почешу, - шепчет она.
Вера знает, что надо наблюдать за тем, что происходит не снаружи ее, а внутри. Она замечает, что спокойна.
Галочка показывает зубы, соскакивает с тропинки, рычит, упирается в снег лапами. Тюремщик натягивает поводок сильнее.
- Не лезь, говорю.
Вера касается шерсти на собачьем лбу. Галочка, гладкий, шоколадный доберман. Если бы она и вправду была шоколадкой, то могла бы уютно спать, завернутая в фольгу, из которой накануне Вера вырезала звезду и прилепила на потолок. Но Галочка – горький шоколад. Она долго не думает. Ей думать не за чем, она просто хватает Веру за запястье.
Это больно. Тюремщик доволен.
- Чужой, Гела, чужой.
Галочка принимается лаять. Вера держит укушенную руку, как телефонную трубку в раздумьи, ответить или нет? Она понимает, что молодец, но она не улыбается. Вера знает, что Тюремщик бьет Галочку, лупит, чуть что не так, и тыкает железным прутом. Он сам любит рассказывать во дворе, как надо правильно дрессировать. Воспитывать.
- Ты больная, нет? – Тюремщик, уходя, тащит лающую Галочку за собой.
Он досадливо оборачивается на Веру только на одну секунду, и то непонятно зачем ему это надо.
Каждый раз одно и то же – написано у него на лице.
Вера покупает себе самое маленькое яблоко из стаи, что водится в деревянном ящике у узбека на углу.
- Пусть-ка теперь кто-нибудь другой побудет самым маленьким, - подбадривает она его.
Море такое серое, что его тоже жалко. Зимой все должно быть белым, но если закрыть глаза, выясняется, что внутри человека этот мир прописан серым.
Назад, домой. Вере кажется, что пора помыть пол в подъезде. Она обдумывает, как это сделать незаметно. Надевает старую вязанную жилетку с распущенной петлей на боку, наливает горячей воды в таз и поднимается на верхнюю площадку, чтобы начать с самого начала.
И вытряхнуть все коврики у дверей.
Она слушает, что происходит у нее внутри.
Ждет ли она, что кто-то ее увидит? Ждет ли, что спросит, зачем она моет пол в подьезде? Ждет ли, что ее похвалят?
Просто они все на работе. Просто они все очень заняты. Просто им некогда.
­- А вот и ты, - говорит она обертке от конфеты.
И куску штукатурки. И пивной бутылке. И розовой жвачке, прилипшей к ступеньке.
- Побывали на балу?

У белого настойчивый характер
У белого орбита маяка
Негромкий голос но глубокий яркий тембр
У белого с которым все подходит
Отдельные апартаменты ол инклюзив
Когда другое не имеет силы
Лишь белое цветет
Когда теряют смысл диалоги
У неба белый цвет

    2. Стихийный продукт малой родины
(до встречи с судьбой ровно 16 часов)
Вера шагает по улице, и по всему видно, что солнце ей радо. Так радо, что бежит навстречу обниматься. Иначе разве стало бы оно тратить время на кого-то, кто его не интересует?
Сугробы в этом году выше первого этажа. И любого гаража.
Вера идет «навестить свои горгульи». Так она называет трехэтажные домики, серые, стоящие вдоль дороги, старые, но ухоженные.
По дороге кроме снега и солнца ей снова встречается мусор. Она подбирает пивную бутылку, кулек из-под зефирок, пластиковый ошметок и несет их, чтобы выбросить. Все равно по дороге.
- Ах, Вера Валентиновна, не взять ли вам лопату? – издевается старый знакомый с верхнего этажа.
На стоянке он счищает со стекла машины наледь. Вера криво ему улыбается.
-Когда стишков мне почитаешь на ночь?
- Сегодня в Бродячем коте почитаю. Приходи.
Врет, не придет. Он же менеджер по продажам. У него жизнь и так трудная.
Этот знакомый ее три раза уже топил. По его кухонной трубе к ней на потолок текла вода. Потолок набухал и становился рыхлым и многообещающим, как восьмимартовская мимоза. Знакомый писал ей в фб, чтобы она «не волновалась» и слал картинки с котиками.
Сейчас человек - что такое? Человек – это то, что у него в ленте. У всей страны в ленте котики. Разве это плохо? Нет.
Но у Веры там есть еще кое-что. Стихи. Они как пульс. От которого никуда не деться. Не удалишь.
В зависимости от сезона, состояния здоровья или еще чего пульс может быть разным.
Глухой, скрученный, прерывистый, неявный…
Менеджер с верхнего этажа продает шоколад.
- Хочешь шоколадку?
Вера не любит шоколад. Что может быть определеннее, чем шоколад? Ясный, простой.
Но она кивает и все равно берет.
- Сделаю еще одну звезду, - решает про себя.
И у стихов, как у всего остального, имеется 6 вкусов – горький, кислый, вяжущий, сладкий, соленый, терпкий…. Блюдо считается успешным, если в нем все вкусы можно различить.
Стихи так трансформируют реальность, что она безо всякой тантры превращается в мандалу.
Вера доносит мусор до помойки. По дороге пивная бутылка, впечатленная, делает предложение блестящему кулечку от зефирок, Кулечек так мило к ней прижимается, оборачиваясь вокруг. Видно, что это  у них надолго.
Возле вонючих контейнеров среди кусков батона и булок валяется россыпью горка выброшенных книжек.
У забора, который будто бы собрался уйти после ссоры, бродят голуби. Вера как может крошит им задубевший на морозе хлеб.
Голуби практикуют клянчинг. Конечно же не так, как это умеют делать маленькие, особенно избалованные собачки. Чем лучше питается существо, тем убедительнее оно может симулировать голодный вид. Но глаза голубей не выглядят несчастными. Голуби питаются торопливо и деловито. Как менеджеры по продажам, они знают где зарыт шоколад.
Вера хотела бы открыть дом престарелых для книжек. И голубей. И менеджеров.
Она относит горку в маленький книжный через дорогу и кладет на подоконник. Кто-нибудь возьмет.
Здесь «Остров сокровищ», Руководство по вязанию, Гюго, учебник по русскому за 7 класс. Все это когда-то умещалось у кого-то в голове, жило в одной квартире, ему было тепло и хорошо на полке а теперь стало тесно, и оно вышло поглядеть на мир.
Среди книжек есть одна - самая маленькая. Все самое маленькое должно быть спасено, или в крайнем случае его надо пожалеть. Вера так устроена. Старая, потрепанная буро-коричневая обложка. На обложке надпись «Стихи о Родине».
Вера не очень понимает, что такое Родина. Она сторонится этого слова как любых абстрактных существительных. Дружба, красота, любовь. Ей не очень ясно, что они означают. Где их искать? Как узнать, что это они?
Если бы такая штука, как Родина, существовала, Вере наверняка бы захотелось ее помыть, почистить, посмотреть сквозь нее на солнце.
У Веры в стихах сплошь конкретика. Простые предметы, с которыми происходят простые, ежедневные вещи. Даже если шарфик полетел на пол, то на это были свои причины.
Но книжку жалко, и Вера начинает ее листать.
Несмотря на название, автор смог. Стихи о Родине. Что может быть ужаснее? Но он смог.
Этот человек, - думает Вера, - мог бы погладить меня по голове. И я бы не дернулась, чтобы отстраниться.
Нск, 1927год.
Чем 1927 год отличается от того, что сегодня? Были ли тогда голуби? Книжные с подоконниками? Люди, мучившие собак? Соседи с верхних этажей? Мусор?
Вот мусор, наверняка, был другим.

    3. Бродячий кот милым не бывает
(безмерное сострадание свежевыжатого сока)
Бродячие коты в Сибири не бродят. Они тихо сидят в подвалах. Их называют бездомными, а не бродячими. Бродить можно по Италии, там есть что посмотреть. На Кипре, где тепло. Чего б не побродить? А в Сибири в течение почти всего года надо быть начеку, как бы чего не отморозить. Лучше найти теплое старое зимнее «бабушкино» пальто и залезть в рукав поглубже.
Вечером Вера читает стихи на слэме в маленькой темноокой кафешке. Пигалица, а не кафе. Столиков на 10. Черные деревянные стулья, очень неудобные, шатающиеся круглые столики. Несвежие шторки. Стеллаж с книжками. Сидишь, и слышно, как внизу метро едет.
Вера, дождавшись своей очереди, читает совершенно обыкновенно, она даже глаза не закрывает, как некоторые делают. Читает так, как разговаривала бы с воробьем, лягушкой или сломанной веточкой.
Есть у меня жилище - дом или квартира
(а может и не дом а просто я сама)
Где не в ладу никто ни с кем
И не был никогда в ладу
По вечерам задумчивые двери
Злым косякам пощечины дают
Весь день они терпели
А только темень – бам
Ладошкой языка по деревянным головам
А стены отвернувшись негодуют будто гости
(зашли увидели и удивились)
Ну и манеры тут у вас ну и манеры и манеры…
Жилище не умеет спрыгнуть съехать убежать
Как примирить сквозняк и трещины в боках комода?
Бам-бам. У шторы пыльный бок
И полотенце скисло
Цветок засох а зеркало вообще поплыло
Одной неясной мыслью зацепившись
Кому то вслед кто посмотрел в него случайно
Он-то давно не здесь
Он там где воздуху хотя бы рады
Где дождь идет из чепухи и на двери висит названье
Дом престарелых книг
Там пес прогрыз дыру в соседний мир
И прекратилась беготня.

- Это что, стихи? – кричат с дальнего столика на большую компанию.
Вера удивляется. Останавливается. Смотрит, кто это. Но свет на сцене так бьет в глаза, что не видно.
- Ошиблась, не туда пришла!
Она осторожно продолжает выдыхать слова. Те, повисая в воздухе, растворяются в сигаретном дыме, кашле и перешептывании. Тут давно уже не проветривали.
Не сказать, чтобы Веру все это не волновало. Эти крики. Они, конечно, ее смущают. Но Вера уже немного привыкла слышать о своих стихах разное. Кто-то вежливо поэта посылает…  В фб… Но по пятницам – не очень вежливо. Конец недели все-таки...
Она читает стих из книжки. Может, им о Родине понятнее будет?
- Иди читай где-нибудь еще.
Это грубо. Но слэм – штука грубая. Такой формат. Приветствуется, если публика высказывает свое мнение. Сразу. Понравилось – хлопай, не понравилось – топай. Такой девиз. Зато все понятно. Никаких реверансов. И поэту полезно знать, что о нем думают, и вечер не пропал.
Среди всего этого, говорят, попадаются хорошие тексты. Железные нервы – первое, что нужно поэту. И шлем, чтобы не получить пивной бутылкой по голове.
Вера поздно понимает, что это все не по ней. Из ее обычной городской поэтической тусовки (намного нежнее) тут никого нет. И правильно, что не пошли. А она дура. Жесткач.
 - Кто вам сказал, что вы вообще можете писать? – вбивают последний гвоздь.
Если ты, автор, не крут, иди поспи. Котиков полистай.
Бородатый организатор, похожий на лешего-лунатика, вскакивает, пытается как-то пошутить в сторону особенно борзой компании, чтобы сгладить обстановку. Но слэм – это слэм. Все в кучу – пятница, раздрай, ололо. Толчея, шум, и даже, говорят, драки бывают. А дальний столик (сдвинуто несколько), большая компания. Пьют много пива.
Бородатый хлопает ее по плечу, когда она сползает со сцены в зал. На губах глупая улыбка. Что я сделала не так? Два или три человека вяло хлопают. Остальные уже забыли про нее.
Вера выдыхает и замирает у стойки бара. Она не любит, когда курят, и у нее кружится голова. Зачем она и вправду пишет стихи?
Зачем болеют ветрянкой?
Зачем выбралась в такой мороз из своей норы у северного моря?
На сцену взбирается чувак в синей рубахе. Его все так и зовут Синий. Синему рады! В стихах мат через слово, но они, наверное, очень остроумные.
Сдвинутый столик кричит от восторга.
- Давай, даваай!
Синий – поэт простого пятничного народа. Он читает громко и четко. Вера так не умеет. Она мямлит, бубнит и шепчет. Вера – волна, а такие, как Синий – городские бетонные блоки. Из них строят пятиэтажки. Они простоят вечность. Жильцы умрут, собаки, тараканы. А они будут.
Вера оглядывает поэтов, которые еще не выступали. Люди как люди. А чего от них ждать, неизвестно.
Что сделать этому фанту? Поджечь платье с краю. А этому фанту? Подсыпать в мохито слабительного.
Вера достает у стойки кошелек. Она покупает на все свои деньги свежевыжатый морковно-яблочный сок. Всем, кто есть в зале. По стакану. Морковно-яблочный сок очень полезен для здоровья. И, говорят, для зрения хорош.
Зря я переобувалась, - думает Вера.
Не дождавшись финала, она одевается и выходит на мороз.
Досадно. Далеко до дома. И даже, обычно прирученные, собственные мысли все тоже куда-то разбежались. От ее стихов.
Она идет на остановку.
Коротко стриженный долговязый парень в джинсах с дырявыми коленками догоняет ее у перекрестка.
- А мне понравилось, девушка, - заплетается он ногами и языком, - не слушайте этих дебилов. Эти придурки, им бы только заглушками работать.
Он очень пьяный. Пятница, напряжение недели сказывается. Хватает ее за руку, и они оба валятся в сугроб.
- В ваших стихах такие образы. Такие оба… Оба…Раза.. Мне понравилось. Вы любите сидр? Вы же поэт…ка.. Вы должны что-нибудь из этого любить. Пойдемте по сидру, а?
Ах ты, образина. В одной футболке, с мокрой челкой, а туда же. Голые коленки, выглядывающие из дырок, в снегу. Вере приходится вести его обратно, чтобы сдать администратору.
- Откуда у вас такая дурацкая фамилия - Норка? НОррррркааа… Это что, псевдоним? Такая молодая. А уже псевдоним…  Вы что, свою фамилию на ЭТО поменяли?
Он настойчиво обнимает ее за плечи.
- Что хочу, то и меняю, - бурчит Вера, высвобождаясь и убегая.
Так можно и на последний автобус опоздать. К ночи становится очень холодно. Неизвестно Вере, где ночуют голуби, воробьи, белки из центрального парка. Но все менеджеры поклоняются фее-пятнице.
Кто вам вообще сказал, что вы можете писать?
Она и не пишет, все наизусть запоминает. Да в общем-то бумага здесь не главное. В фб на стене выкладывает. Но тетрадки со стихами у нее нет.
А у некоторых стихов, как у зимы, скоро потекут слюнки.
Они растают, и от них ничего не останется. Интересно, а Синий выживет? Поди выживет.
Все-таки пятница – это волшебный день.  В сугробе у подъезда Вера встречает свое счастье. 23.15 на часах.

4. Ролик судьбы
(спасти и сохранить)
Существо сидит в сугробе и плачет. Так плачут обычно тихие маленькие речки, когда непогода вынуждает их бежать быстрее, наполняет мутной дождевой водой, заставляет вбирать в себя окрестные пыльные камни и нести нечто чужеродное, что вовсе не свойственно тихим маленьким речкам – доски, палки. Они не любят ломать и сбивать, но им приходится, потому что их гонит ветер, ураган. Они полны слез и никак не могут остановиться, пока не выплачутся.
Он, видимо, наступил не на ту ступеньку, он, видимо, вообще ступал не так, не туда, сделал несколько неверных шагов в непривычном направлении. И после этого его не стало. Он похож на самого тощего зверька из сказки про мумми-троллей. Там, в Мимми-долине все, даже самые тощие и капризные, получали чашку горячего какао и теплое одеяло. У него совершенно испуганный оттенок кожи. А в его ботинках принц танцевал на балу с Золушкой, но всего один раз. Они совсем новые.
Он выпутывается из сугроба, из Сибири, из зимы так неумело и трогательно, будто упавшее за рамку старой иконки кленовое семечко. Ушки румяные - самыми кончиками, как кисточки.
У Веры звенит в голове. И она забывает, что ела сегодня на обед.
Еще он похож на молодой блинок, который упал в кухне на пол. Его жалко, его сейчас утащит пес.
Он похож на упавший с неба осколок кварца. На страничку гладенького журнала, помятую с краешку. На маленького лосенка.
Если ее когда-нибудь спросят, как выглядит поэзия, она вспомнит это.
А он тем временем мерзнет.
Шмыгает носом.
Урча от холода, как заводной паровозик, выбирается из сугроба. Ему холодно и обидно.
Много кто шастает по сугробам поздно вечером в такой час в их местности. Мало ли какие дела у людей могут быть. Но дела эти в основном заканчиваются окурками, пивными банками и желтым снегом.
По колено в снежных ошметках, с белым боком (пальтишко неземное, одолженное не иначе как у какого-нибудь смешливого божка), ковыляет мимо Веры, почти задевая ее плечом.
Его силуэт хромая, плывет мимо - подстреленный эльф, бормочущий проклятья тому, кто это сделал, в третьем колене.   
Не гоже, Вера Валентиновна, во тьме таращиться на всякое – сказал бы сейчас сердобольный сосед.
Вера часто замечает за собой, что облекает выдуманные чужие мысли о себе в якобы стихи.
 - Что-то ведь у вас случилось, что вы здесь ползаете. Наверняка, - хочется сказать ей.
Вера трогает свои губы – они обветрели, застыли.
- А вы, случайно, не знаете, тут есть где-нибудь антикафе, коворкинг, может быть, не знаю, там,… лофт? Вай-фай?
Так ты, болезный, вай-фай шукал в сугробе, поближе к жилью телефон подносил, протягивал его к фонарю, к луне поближе, поворачивался в разные стороны, чтобы сигнал усилить божественный… Уловить…
- У меня… У меня есть вай-фай, - запинаясь, признается Вера.
И краснеет невероятно.
- Дома.
Он подбирается, будто бы для прыжка, ежится и перестает хромать. Любой знает, место, где есть вай-фай, не может быть плохим. А за бесплатный вай-фай попадают в рай.
Что-то там щелкает в его глазках. Что-то считается, думается, но недолго. Конечно, ему страшно. Утащит лютая баба, схватит за холку, посадит в печку, отберет телефон, понты, московскую прописку…
Но, если честно, все решает холод. Холод адский. И он решает за него.
Вера и это понимает. Поэтому улыбается как можно дружелюбнее. Фонарь как может освещает ее лицо, она ведь фонарю не чужая, эта девочка из соседней пятиэтажки, они ведь каждый вечер почти видятся, это много значит.
Скоро от холода у него затрясутся губы. А пальчики на ногах уже наверняка белые. Он дрожит.
Если бы в Мумми-доле давали танцы, такой бы стоял в сторонке, прислонившись к сосне и жевал травинку. Он бы прищуривал то правый глаз, то левый, разглядывая тех, кто отчебучивает польку. И о чем такие, как он, думают, одному покровителю мелких зверюшек известно.
Вере кажется, он бежал бы впереди нее, если бы знал дорогу, до того он замерз.
Сумка поперек корпуса - и та хочет, чтобы ее прислонили к батарее.
Так, наверное, начинались тысячи историй. И ничего не меняется в мире.
- Меня зовут Вера.
А его, - думает она, - должны были назвать как-нибудь совершенно по-особенному.
- Роланд, - выкашливает тщедушный парень слабым голосом.
Оскальзываясь на ступеньке, он ухватывается за ее крепкий купеческий локоть. И криво улыбается.когда простым и нежным взором)
Начинаются такие истории почти все одинаково, а продолжение бывает разное.

5. Личный домашний ад
(когда простым и нежным взором)
Он промочил ножки – ворчливо сетует жесткий, псинный коврик у входа.
Он готов встретиться с Герцогиней Простудой – сипит старый бабушкин чайник уральского фарфора с отколотым краешком носика
- Как он тебе? – немножко волнуясь, спрашивает Вера у трюмо в прихожей, сбрасывая ему на спину перчатки. Как он вам? Пахучие ящички, набитые всякой ерундой. Как он вам? Что скажете? Пуговицы, нитки, фотографии с фестончатыми краями, коробка с банками, что ставят на бока в непогожие вечера. Супница, где живут просроченные таблетки вперемешку с пожелтевшими квитанциями. Просроченные документы с печатями, круглыми, как туберкулезные детские щечки.
- Как он вам? Как он вам?
Шкаф, где до сих пор висят бабушкины девичьи плиссированные юбки из толстой шерсти, а сарафаны с простеганными вручную бретельками, скрипит дверцей, тоже хочет посмотреть. Даже ручка у него от волнения разболталась.
- Кого ты, Вера, чумочка, к нам привела?
Коврик, связанный крючком из старого тряпья, дрожит, линяя полосками. Старые деревянные доски, когда-то крашенные, да теперь облезлые, и те хотят посмотреть, кто это тут у Веры, что за новенький. 
Пучок душистых сушеных трав, подвешенных к краю посудной полки, падает прямо на стол между ними. Вере за него неловко. Нашел время баловаться.
«Вот любопытный», - она прячет его в буфет и поручает пузатому сливочнику Кузнецовского фарфора за ним присматривать. Это все черберц. Чебрец из всех трав самый пронырливый. Душица, мята, смородиновый лист дремлют до тех пор, пока их не положишь в чай, они послушные. А чебрец неугомонный, ему все надо знать.
Баночка с тмином со стоном падает на бок, перекатываются душистые зернышки у нее в брюшке. Она всегда была склонна к истерике. Вон даже трещинка на боку имеется.
Станет ли он, Вера, так же, как и ты, тихонько переставлять нас своими тонкими пальчиками, прятать в холода поближе к плите? Беречь от пыли? Грязь и жир стирать ровно на столько, чтобы тот мог смазать нашу старость, придать ей вкус, запах и лоск?
Ой, Вера… Ой ли?
- Кошечка говорит мяу, собачка говорит гав, а я говорю «вай-фай, - радостно сообщает гость Ролик, без стеснения шмыгая носом.
Он скидывает черевички, падает на стул и блаженно шевелит пальцами на ногах.
У него брови беленькие, реснички жалкие, носик розовый по кильватеру.
Пыль, поднатужившись, нестройной стайкой слетает с плафона люстры.
Ролик чихает. И утыкается в телефон.
Синяя сахарница на столе переглядывается с баночкой черничного варенья. Синяя сахарница видела две свадьбы и четыре развода. Уж она-то знает жизнь.
Делается очень тихо, только пожилая моль из серванта перелетает к Вере на плечо.
Да видит ли он вообще, как у Веры вязаная кофта на локте морщится? Как старые деревянные рамы чисто вымыты понизу, а заброшены вверху, потому что на них узор из старых трещин и сажи? А видит ли, как Вера, придя домой, волосы из-под шапки добывала, словно мелом на доске писала: «Домашняя работа»?
- Скажи пароль, - так прерывает он их медленные мысли.
Пароль? Какой пароль? Вере бы опомниться.
Пароль от нижнего ящика комода, где лежит шелковая бабушкина комбинация с ручным шитьем, спускающимся к самому пупку? А дальше – плотное бежевое полотно. Пароль от крана с горячей водой в ванной, что без уговоров и ласковых слов никогда как следует не поворачивается? Пароль от ветки березы за окном? Скажи пароль, будь добр, и распушатся бруньки. Пароль от снегиря, что появляется в мороз по субботам?
Пароль от тапочка? Они – левый и правый все время меняются местами, чтобы путать Веру. Пароль от одной из сережек, чтобы не цеплялась за топик?
Я тебя… Пароль.
- А тут, - Ролик осматривается, не стесняясь морщиться, - винтаж.
- Что он сказал? – останавливается старый будильник.
- Какой такой винтаж, - вопит стул с гнутой спинкой, - пень дырявый!
И со всей силы лягает гостя под столом.
Вере так стыдно за своих домашних. Не умеют они себя вести. Она набрасывает на спинку стула полотенце, а будильнику осторожно  кладет теплый палец на кнопку. Тссссс, помолчите, глупенькие. Гость пришел.
- Пеееееедик, - предательски блеет газовая плита, присвистывая от одышки. 
Вера краснеет, трет щеки и сбегает, чтобы посмотреться в зеркало.
- Ну, а ты что скажешь?
Зеркало круглое, деревянная рама с резными цветами яблони в трещинах. В трещинах живут паучки.
- Ты посмотри на себя и посмотри на него, - пожимает плечами зеркало.
Вера смеется дышит ему в нос.
- Ну и что?
- Паспорт у него проверь! – высовывается из ящика комода тысячелетняя бумажка с результатами бабушкиных анализов.
Обои трещат по углам.
- На собрание его! Разобрать!
Стол плюется чаем.
- Я тебе покажу винтаж-мандраж. Молокосос!
Вере делается весело. Она скидывает кофту. Моль, недовольна, ей приходится скитаться. Давно так не оживал этот дом. Квартира встряхивает остатками перманента, с хрустом поворачивает шею, принюхивается, трясет бородавкой на щеке, шарит костлявыми руками по засаленному фартуку, нащупывает карман с очками.
- Ну что, насмотрелись? А теперь быстренько все закрыли глаза, - велит домашним Вера. - Мы хотим побыть одни.

6. Великий источник
(сказать - значит сделать)
Вера просыпается из-за того, что ей снится будильник. Звук внутри ее сна настырный, пронзительный и беспощадный. Он похож на скрипучий звук горна, что рождается в неискусно, без особой любви и приязни созданном, перекрученном неудавшейся жизнью сосуде.
Ее сознание все еще продолжает крутиться где-то там «во вчера», когда что-то такое новое происходило в ней, что она наблюдала с интересом.
Вспоминается истошный всхлип пыльного окна
- Ему не понравился мой узор! А дождик так старался!
«Тогда я почитаю ему стихи из этой книжечки, маленькой, найденыша. Ну и что же, что про Родину,» - сквозь пробуждающий туман рассеивающегося сновидения думает Вера.
Зато эти стихи простые и ясные, не то, что ее. Вчера он предпочел простой черный чай настою из сушеной смородины и шиповника. Немыслимо, Но что ж…
И, не открывая глаз, Вера начинает вспоминать. Слова. Слова. Слова…
Вера думает словами.
Сказать что-то про себя — значит поговорить с собой, сказать вслух — с другими, даже если этих других рядом нет. Это так очевидно.
Мир услышит ее. Обязательно услышит. Он сначала услышит, а потом уже увидит, какая она замечательная. Ведь она замечательная?
- Он такого не говорил, - ворчит одеяло.
Вера стискивает его в кулаке. Помолчи. Не до тебя сейчас. И открывает глаза. Она дома одна.
Трогает подушку, где лежало московское существо. Подносит ее к лицу. Но наволочка пахнет Верой и немного лавандовым маслом — с самого краешка — там, где она капнула.
- Роооолиииик, - тщательно артикулируя, тянет Вера, будто уговаривает подушку проявить на своем белом полотне экрана все, что было вчера.
- Тяха ты, Верка, - безжалостно шепчет подушка и дает ей нежную пощечину уголком.
Вера прижимает ее к груди, чтобы заткнулась, садится на кровати, подгибает ноги. Она смотрит внутрь себя. Его нет. Но и мыслей плохих о том, кого нет, тоже нет, и это хорошо.
- Кулема, - не унимается зеркало.
Дальше начинается многоголосица.
- Неудачница.
- Растяпа.
- Да ну вас!
Вера, наспех натянув одежду, на весь подъезд чудовищно хлопает дверью.
Ну, что ей сделать? Расстроиться? Все они сами глупые, старые, непонятливые. Жалко и их. И его. Москвича всегда жалко в Сибири сильнее всех остальных.
Вера подставляет лицо зимнему солнцу — такому яркому и понимающему.
- Дура ты, Вера, - радостно кричит с балкона шоколадный менеджер. - Я так и знал, что ты дура.
Вера и его не слушает и бежит к морю. Она сегодня не вся вселенная, как всегда, а вселенная наизнанку. Так что многое позволено. Например, не обращать внимания на всякие глупости.
Закованное в лед, отстраненное, море ничего не видело и не знает. Его глаза зимой поражены белой катарактой, они смотрят только внутрь себя, никуда больше. И там — светильники пробужденности рождают свет мудрости. Вера хотела бы сама стать таим мудрым, большим, всезнающим морем. И без спешки и паники катать по себе самой волны осознавания. Вынося на берег разные округлые палочки и блестящие катышки стекла. Море играет светом внутри себя, но свет это скрыт, закован, невидим. Море ждет весну, чтобы сиять изнутри, а пока что — наслаждайся тем, что снаружи.
Вера глубоко вдыхает стылый воздух вместе с морем и его причудами.
- Вот ты не знаешь, а я живу на макушке дерева, - шепчет Вера и смеется.
Идет пар. Слова и буквы исходят паром, растворяются бесследно. Так и надо, так и должно быть. А иначе никак.
Зимой одно лишь солнце живо. Только оно не спит и не бредит. Одно лишь солнце видит Веру и ее стихи такой, какая она есть. Правильно и ясно. А люди...
- Я живу на макушке дерева.
Какого? Любого.
Посмотрите с 5 этажа или с  7го.
И увидите, как я живу на макушке дерева.