Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 21

ДВЕ КОРОЛЕВЫ


Предисловие:
21. В христианстве инстинкты подчиненных и угнетенных выступают на передний план: именно низшие сословия ищут в нем спасения. Казуистика греха, самокритика, инквизиция совести практикуются здесь как занятие, как средство против скуки; здесь постоянно (путем молитвы) поддерживается пыл по отношению к могущественному существу, называемому «Бог»; высшее значится здесь как недостижимое, как дар, как «милость». В христианстве недостает также откровенности: темное место, закоулок — это в его духе. Тело здесь презирается, гигиена отвергается как чувственность; церковь отвращается даже от чистоплотности (первым мероприятием христиан после изгнания мавров было закрытие общественных бань, каковых только в Кордове насчитывалось до двухсот семидесяти). Христианство есть в известном смысле жестокость к себе и другим, ненависть к инакомыслящим, воля к преследованию. Мрачные и волнующие представления здесь на переднем плане. Состояния, которых домогаются и отмечают высокими именами, — это эпилептоидные состояния. Диета приспособлена к тому, чтобы покровительствовать болезненным явлениям и крайне раздражать нервы. Христианство есть смертельная вражда к господам земли, к «знатным», и вместе с тем скрытое, тайное соперничество с ними (им предоставляют «плоть», себе хотят только «душу»...). Христианство — это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе; это — libertinage ума; христианство есть ненависть к чувствам, к радостям чувств, к радости вообще...
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»



Глава 21
ДВЕ КОРОЛЕВЫ
Ольгерд поздно вернулся домой. Сегодня выдался трудный день, хотелось поскорей добраться до постели, где его, наверное, дожидалась ­Леночка. Но, ворвавшись в спальню, он с удивлением обнаружил, что комната пуста.
А Лена между тем сидела перед камином и сосредоточенно всматривалась в портреты двух королев: Марии Стюарт и Елизаветы Тюдор на мониторе ноутбука.
История свела их для соперничества, закончившегося трагической развязкой. Две жизни, две судьбы: красавица и «рыжая стерва», довольно блеклой внешности; наследница двух престолов и незаконнорожденная, но жаждущая власти; трижды замужняя мать наследника престола и самая желанная невеста Европы, так и оставшаяся королевой-девственницей; ревностная католичка и не очень фанатичная протестантка.
Леночка внимательно изучала изображения, стараясь за холодными портретами разглядеть живые лица. Она вздрогнула от неожиданного прикосновения Ольгерда:
— Здравствуй, дорогой, я не услышала, как ты вошел.
— Думал застать тебя уже спящей, а ты тут так поздно. Что исследуешь?
— Новое задание Уицрик. Хочу разгадать тайну жизни двух несравненных женщин, не просто женщин — королев. Всмотрись в эти лица — мне кажется, по внешнему виду можно многое сказать о них.
Ольгерд одел очки и приблизил лицо к монитору. Несмотря на явное превосходство красавицы Стюарт, его больше привлекло изображение Елизаветы. Продолговатый овал лица, твердо очерченный, чуть выступающий подбородок, чуть длинноватый, но правильной формы нос, спокойные дуги бровей и необыкновенно утонченные, унизанные перстнями пальцы. Кокетство и прелесть совершенно отсутствуют в ее лице. Чего в нем хватает в избытке, так это характера. Одни лишь глаза — огромные, темные, миндалевидные, как у матери, были действительно красивы.
— Удивительная женщина! А ведь все началось не с этих, а с миндалевидных глаз леди Болейн, покоривших Генриха VIII. Это она расколола страну на два враждующих лагеря, столкнувшихся впоследствии между собой, но на самом деле все было гораздо глубже.
— Ты прав, все началось с их любви, превратившей короля-католика в протестанта. Всему виной необузданная натура Генриха, привыкшего сметать все преграды на своем пути. Такой преградой стал отказ папы на развод с Екатериной Арагонской. Он ведь не мог допустить, чтобы Испания, ревностная защитница католицизма, пострадала в лице королевы.
— Желая угодить Испании, папа сам невольно толкнул Англию в объятия протестантизма, ведь, зная нрав Тюдора, он мог предвидеть неминуемый раскол. Видимо, Бог не всегда давал просветление даже наместникам своим на земле. Как говорил Ницше, трудно сладить с богом, «обожествляющим „ничто“, освящающим волю в „ничто“!..»
— И Генрих был по своему прав, — сказала Леночка, — на каком основании глава вселенской церкви ставит себя выше владыки светского? Ведь власть кесаря дарована Богом-Отцом, в то время как папа получил свою власть от Бога-Сына, и она является вторичной.
— Видимо, Генрих так и рассуждал, а еще он прислушался к доктору Мартину Лютеру из Виттенберга, заявившему, что папа и церковь присвоили себе те права, коими Господь не наделял их вовсе! Клирики утверждают, что верующий христианин может спастись, лишь следуя церковным заповедям, призванным в первую очередь обеспечить их господство над миром и весьма безбедное существование. Неужели для спасения не достаточно просто веры? Генрих, будучи до своей страсти вполне примерным католиком, сразу узрел, что Лютер прав! — Ольгерд явно забавлялся комичностью ситуации.
— И это после того, как папа назвал его поборником традиционных устоев католической церкви от «неслыханной ереси» немецкого монаха и даже присвоил ему титул «Защитника веры»! — поддержала шутливый тон Леночка.
— Это тот случай, когда личные интересы превалируют над убеждениями, — уже более серьезно продолжил Ольгерд. — К тому же Генрих усмотрел в лютеранстве рецепт обуздания амбиций церковных владык к вселенскому господству. Вот как, примерно, рассуждал он: Рим не должен стать тем центром, откуда управляют миром, когда есть Лондон, Париж и Мадрид; отнимите у церкви мирские богатства — ее величие и блеск потускнеют; платите десятину не церкви, а в государственную казну — и страна станет процветать; пусть во главе церкви станет не папа, а светский государь, подлинный «отец нации» — и поданные почувствуют, что значит истинная вера на благо отечества.
Политический нюх приспешников быстро распознал новые веяния королевского двора, и реформация победила не только в бюргерской среде, но и в аристократической. Все завершил «Акт о супрематии», провозгласивший в 1534 году короля главой англиканской церкви, и понеслось: разгон монастырей, погромы и конфискация церковного имущества, осквернение икон, поругание мощей святых. То, что не смогла переварить казна, выбрасывалось на рынок, в стенах монастырей предприимчивое новое дворянство (джентри) водворяло станки для обработки шерсти, создавая мануфактуры. В недрах Средневековья зарождался новый мир, сметающий осколки церковного мракобесия, создавая меркантильное общество скупых и добропорядочных буржуа. Волей одного человека страна подверглось кардинальным изменениям. Конечно же, католическая церковь пополнила сонм мучеников веры, сложивших головы на эшафоте, среди которых очутились даже такие авторитеты, как Томас Мор и кардинал Фишер.
— Подумать только, что наделали прекрасные глазки фрейлины! Мы, женщины, делаем с вами, мужчинами, все что захотим! — Леночка улыбнулась и обвила шею Ольгерда, и он не пропустил возможность заполучить поцелуй.
— Да, дело зашло слишком далеко, но... Столько усилий — развод и новый брак с любимой — все то, что началось как семейная проблема короля, обернулось в результате разочарованием. Новый брак не подарил Генриху наследника, родилась девочка. Еще одна принцесса, названная Елизаветой в честь своей бабушки Елизаветы Йоркской.
Генрих охладел к Анне и решил избавиться от опостылевшего брака, обвинив ее в адюльтере с пятью придворными. Несмотря на абсурдность обвинения, мнимые любовники, в том числе и новоиспеченная королева, были успешно отправлены на эшафот. Анна ушла из жизни с присущим ей изяществом, гордо обратившись к королю с последними словами: «Вы, Ваше величество, подняли меня на недосягаемую высоту. Теперь Вам угодно еще больше возвысить меня. Вы сделаете меня святой». Эшафот убил Болейн, а малышку Елизавету сделал незаконнорожденной. Злопыхатели торжествовали — «выскочка» наказана, ее дочь лишена титула принцессы Уэльской, ставши дважды бастардом — и для католиков, и для протестантов. Теперь она просто «леди Елизавета, дочь короля».
Трехлетняя Елизавета пока не осознавала перемен, произошедших в ее судьбе, но будущее ее легко можно было предугадать: девочке предстояло стать разменной фигурой в политических играх отца. Подходящая партия с принцем крови одного из европейских дворов — обычная плата за дипломатические уступки или укрепление союза, предварительно — блестящее образование и воспитание. Хотя ее цена на брачном рынке упала в связи с утратой статуса принцессы, но оставалась достаточно высокой, чтобы ее добивались ведущие правящие дома. Она подавала надежды стать украшением женского рода, уже в шестилетнем возрасте держась с достоинством сорокалетней матроны. Эта девочка, с копной медно-рыжих волос, обрамляющих высокий выпуклый лоб, взрослела не по годам. Что творилось в маленькой головке — трудно сказать, но уже в восьмилетнем возрасте у нее сложилась довольно оригинальная точка зрения на брак. Еще бы! Она хорошо помнила стук топора о головы очередных жен ее венценосного отца.
В памяти хранился нежный, благородный и печальный образ матери, а в жизни — потолстевший, обрюзгший, вполне земной образ горячо любимого отца, с обилием земных же недостатков. Видимо, именно эпопея с неудачными, превратившимися в фарс женитьбами, окончательно привела Елизавету к выводу, что она никогда не выйдет замуж. Как ни странно, она осталась верна обету, данному ребенком. Детский страх перед непостижимой жестокостью смерти лег в основу опередившего ее время феминизма, продиктованного инстинктом самосохранения.
— Думаю, в этом и кроется загадка всей ее жизни — нежелание выходить замуж, чтобы подчиниться чужой воле, раствориться в ней, утратив собственное «я», выпустить из рук власть, дарованную судьбой на том лишь простом основании, что ты женщина. Это был не каприз, не моральная или физическая ущербность, как считали многие, это было стойкое, осознанное решение сильной, уверенной в себе личности. Она с каждым шагом убеждалась в том, что женщине опасно оставаться слабой игрушкой в мире, которым правят мужчины.
— Да, дорогая, — согласился Ольгерд, — феминистическое воспитание было довершено прекрасным образованием. Наставниками монарших детей — Марии, Елизаветы, а со временем Эдуарда, стали ученые мужи из Кембриджа и колледжа Сент-Джон — колыбели молодых, свободно мыслящих ученых, приверженцев Реформации. Елизавета была в восторге от них и с охотой училась. Результат был поразительный: она свободно говорила на греческом, французском, итальянском языках, позже прибавился испанский, фламандский и немецкий. Латынь давала возможность знакомиться в оригинале с трудами Цезаря, Тита Ливия, Цицерона. Она с увлечением занималась переводом, даже писала стихи, а теология и история остались ее страстью на всю жизнь. При этом принцесса любила зрелища, охоту, развлечения. При малой привлекательности обладала даром влюблять в себя толпы поклонников.
Но наставников в политике у нее не было. В периоды опасности она двигалась ощупью, сама выбирая себе путь, проявляя хитрость, стойкость, изворотливость. Ее подлинными советниками в пору зрелости были, скорей всего, те же Ливий и Цицерон, вооружившие будущую королеву бесценными знаниями о природе политики и прецедентами из истории великого Рима, научили вести полемику, приводить неопровержимую аргументацию, отточили красноречие, стиль письма. О ней говорили, что ее ум лишен женской слабости.
Такие комплименты импонировали ей больше всего. В письме к венценосному брату Эдуарду она писала: «Моя внешность, быть может, и заставит меня покраснеть, что же касается ума — его я не побоюсь явить».
В этой самооценке звучит тщеславие, не свойственное женщинам: она, тем самым, ум ставила выше внешней красоты, отстраняясь от женской половины, роднясь с мужчинами интересами и пристрастиями.
— Хм, откуда, — изумилась Леночка, — эта небрежность и скептицизм по отношению к собственной женской природе?
— Женское и мужское начало, снова-таки, уходят корнями в ее далекое детство и задано родительской «матрицей». С рождения Елизавета чувствовала разочарование окружающих, особенно отца, в ее поле. Ведь, в конце концов, это стало причиной казни матери и ее незаконного положения. Она впитала в себя изящество, грациозность, прекрасные манеры той, чей идеализированный образ жил в ее воображении. Но не эти, а другие качества Анны Болейн стали образцом для дочери: интеллект, энергия, честолюбие — качества, присущие скорей не женщине, а мужчине. Да и отец ее, Генрих, был ярким воплощением мужеского начала. Этот могучий гигант с неуемной энергией был добр, но страшен в гневе. Елизавета стремилась заслужить его любовь, стремясь преуспеть в неженских занятиях, в частности в учебе, чем немало радовала отца. Он любил ее, чего не скажешь про сестру Марию, прозванную Кровавой за ее фанатичное рвение вернуть протестантскую Англию в католицизм. Восшествие Марии на престол после смерти Эдуарда, умершего от туберкулеза, сулило принцессе-протестантке одно — смерть. Елизавета уже готовилась взойти на плаху вслед за другими королевами и просила «добрую сестрицу» лишь об одном, чтобы ее, как и бедную мать, обезглавили не грубой секирой,
а мечем на французский манер. Даже в смерти она хотела быть изысканной. Ее заточили в Тауэр, откуда она не надеялась больше выйти. Мария и ее супруг Филипп, огнем и мечем возвращая Англию в лоно католической церкви, сильно измучили народ, лелеявший светлый образ девы в белых одеждах, страдающей от тирании, и вторил одно: «Мы ждали Елизавету».
Реальная Елизавета была далека от образа мученика, тем более, фанатика веры. Она была политиком — политиком искусным и гибким, чего не скажешь о Марии — жестокой и бескомпромиссной. Под угрозой смерти Елизавета объявила о переходе в католицизм, хотя подозрительная сестра не верила в ее искреннее обращение в веру. Положение Елизаветы оставалось незавидным. Ее будущее виделось весьма мрачным и безнадежным,
в постоянном страхом за жизнь. Но вскоре выяснилось, что у королевской четы не будет детей, многие вздохнули с облегчением, а будущее Елизаветы снова прояснилось. Она по-прежнему считалась потенциальной претенденткой на престол. Ее кандидатуру поддерживал Филипп ІІ (супруг Марии Тюдор, тогда еще наследник короля Испании), но Мария предпочла видеть своей преемницей не сестру, а шотландскую королеву Марию Стюарт — правнучку Генриха VII, внучку Маргарет Тюдор (старшей сестры Генриха VIII) и Якова IV. Правда, она была замужем за дофином,
впоследствии французским королем Франциском II, а испанец вовсе не собирался преподносить Англию своим заклятым врагам.
Шансы Елизаветы росли. Все понимали, что на закате царствования ненавистной Марии загорелась новая звезда, манившая к себе все больше дворян. Один из них — посол Италии Джовани Микеле, восхищенно отзывался о принцессе: «Миледи Елизавета — дама весьма утонченная наружностью и умом. У нее красивые глаза и превыше всего — прекрасные руки, которые она любит демонстрировать... Она очень гордится своим отцом, и все говорят, что она больше похожа на него, чем королева».
Трагичней смерти может быть только смерть, которую ждут с нетерпением. День в канун кончины Марии Тюдор, оставшейся навсегда Кровавой в памяти народа, назвали «средой надежды». Когда придворные сообщили Елизавете, что она — королева, та лишь сказала: «Господь так решил. Чудны дела его в наших глазах».
Но это было всего лишь напускное спокойствие, скрывавшее бурю, давно бушевавшую внутри. Ведь она стала не просто Елизаветой, а Елизаветой I, последней из династии Тюдор.
— Продолжай, — Леночка примостилась удобней в кресле, — ты так занимательно рассказываешь!
— Она вступила в Лондон на белом коне как победительница, но ей пришлось пройти немало испытаний, прежде чем утвердиться на троне, и одно из них — соперничество с законной претенденткой на английский престол Марией Стюарт. Умирая, Генрих VIII назвал Елизавету в завещании наследницей, но не отменил акт парламента, объявившего ее незаконнорожденной. Она по-прежнему считалась бастардом согласно папской булле. В этой ситуации любой из законных претендентов мог предъявить свои права на престол.
Сохранить власть на «мерзком острове», как называл Англию ярый ее ненавистник Филипп ІІ король Испании, можно было, обладая хитростью и очарованием, притворной уступчивостью и непритворной энергией. Елизавета обладала этими качествами, совмещая мужской склад ума с женским коварством.
Ее оружием была не красота, а ум, изящество и обаяние. Она была блестящей актрисой, прекрасно владела всеми тонкостями ораторского искусства (не зря увлекалась римской историей) и в начале своего венценосного пути (ей было всего двадцать пять лет), была уже зрелым и трезвым политиком. В отличие от Марии Стюарт, Елизавета не собиралась выходить замуж. Она использовала свое положение старой девы, называемое тогда девственностью, что приравнивалось к святости (в Средневековье девственницу днем с огнем не сыщешь), как приманку и как оружие. Она не теряла головы и умела владеть своим сердцем. Королеве же Шотландии предстояло потерять не только сердце, но и голову.
Будучи умной, холодной и расчетливой, Елизавета прекрасно понимала, что наличие супруга, а тем более наследника, ослабит ее безграничную власть над подданными. «Мой супруг — Англия, дети — мои подданные», — любила повторять она.
Но это не мешало ей долгих двадцать лет играть роль привередливой невесты, настолько запутав всех, что, казалось, она и сама не знает, чего хочет. Однако это было не так. Елизавета точно знала, чего добивалась — чем больше претендентов на ее руку, особенно среди католиков, тем прочнее было положение Англии и ее самой на троне. Все они, не подозревая о том, были гарантами ее безопасности. Поэтому она не лишала никого надежды, продлевая бесконечное томление. Среди претендентов были: король Испании Филипп II (бывший супруг сестры Марии), эрцгерцоги Габсбурги Фредерик и Карл, шведский король Эрик XIV, французские принцы Анжу и Алансон и даже царь Иоанн Грозный.
Была ли в жизни королевы любовь? Да, была. Роберт Дадли по-настоящему покорил ее сердце, но не разум. Она устояла и перед ним, белый пеликан (ее талисман) победил Белого Медведя (родовой герб Дадли), хотя, может быть, душа и оплакивала эту победу.
Черпая античную мудрость, она теоретически представляла себе каркас общества, которым надо было управлять: знать, аристократы, дворяне, среди которых было немало друзей и врагов, парламент и королевский совет, с которыми надо было найти общий язык, народ, который не стоило обременять налогами, но и держать в узде. Классические максимы управления были известны ей из книг, осталось применить все на практике. К тому же, она училась искусству правления у своего отца, который, правда, не следовал античной мудрости, часто идя вразрез со здравым смыслом. Ей импонировал его патриотизм, энергичная и властная манера вершить дела, его безапелляционная уверенность в божественном происхождении его прав, которые он не хотел уступать никому. Пример неудачного правления сестры тоже многому научил, продемонстрировав, что происходит, когда правитель навязывает нации политику, которую никто не одобряет, веру, которую не разделяет народ, консорта, которого все ненавидят.
Елизавета не могла допустить подобной ошибки. Ей нужен был широкий диалог, опора на все слои общества, продиктованная постоянным страхом встречного иска законных претендентов на престол. Она искала поддержку в народе, при этом умело жонглируя аристократическими кланами, делая одних фаворитами, других министрами, третьих узниками ­Тауэра.
Народ жаждал зрелищ и внимания монарха. Елизавета с лихвой предоставляла подданным такую возможность. Она любила устраивать пышные королевские процессии, во время которых контактировала с народом.
Ее восшествие на престол было одним из таких — ярким и запоминающимся. Пышная коронация длилась два дня. Это было поистине грандиозное зрелище: многотысячная процессия людей и лошадей под звуки флейт и лютен, труб и грохот барабанов следовала через город в трепете шелков и бриллиантов, парчи и золота, сиянии оружия. В завершении всего — королева, подобно светилу снизошедшая в ореоле небесного сияния, доводя толпу до экстаза своим великолепием, заставляя ее трепетать от счастья.
Перед этим королевская процессия отправилась в Тауэр по Темзе на баржах, застланных малиновым бархатом, заполненных толпами разряженных придворных, которые в огнях фейерверков казались фантастическими цветами, брошенными в мрачные воды реки. Праздник удался на славу. Восхищенный Лондон пал к ее ногам, она завладела им навсегда. Впоследствии Англия каждый год будет отмечать годовщину коронации как национальный праздник.
С воцарением Елизаветы народ ожидал восстановления реформированной религии, считая, что настал триумф истины и правды. Елизавета хорошо понимала, чего от нее ждут, поэтому сразу же расставила все акценты и приоритеты: она будет любящей матерью своим подданным, она достойная преемница своего великого отца, она предана слову Священного Писания, и даже слабые и убогие найдут у нее свою защиту. Блестящий образец искусства пропаганды!
В ее риторике образ «матери отечества» будет проходить красной нитью, она найдет выражение ему в своеобразном символе — белом пеликане. Согласно легенде, пеликан вырвал куски мяса из своей груди, чтобы накормить голодных птенцов. Елизавета станет носить медальон с белым пеликаном, как напоминание о своей готовности уподобиться самоотверженной птице: «У вас, возможно, мог бы быть более великий государь, но у вас никогда не будет более любящего». Такие слова приводили толпу в трепет, готовность отдать жизнь за восхитительную королеву.
Еще один излюбленный, проверенный временем способ непосредственного контакта с народом — поездки по землям и графствам королевства, встречи с простыми крестьянами, сквайрами, фермерами, которые до конца жизни рассказывали детям и внукам, как через их деревню, вот по этой самой дороге, проезжала «добрая королева Бесс» — неисчерпаемый источник для фольклора.
— Блестяще! Думаю, современные имиджмейкеры могли бы многому поучиться у Елизаветы.
— Да, у популизма корни глубокие, это то, что на современном языке называется «связями с общественностью».
— Видимо, королева понимала, как важно создавать себе позитивный имидж, и постоянно работала над ним.
— Несомненно, королева сама создавала свой образ, творила легенды. Ее искренность, чистота, девственность вызывали восхищение как романтиков, так и прагматиков. Манипулируя людьми, играя их амбициями, она заставляла их служить себе и государству, и мало кто знал, что под белыми ангельскими одеждами скрывалась своенравная натура.
Но мне больше нравится то, как умело она лавировала между двух огней — реформированной религией и католицизмом, без шума и треска устраняя последнюю, дабы не раздражать одних и не провоцировать других на открытые протесты. Это настоящее искусство — искусство толерантности и терпимости. Вот смотри: во время коронации месса началась на латыни, дабы не насторожить католиков до того момента, пока корона не будет возложена на ее голову. Это последний раз латынь звучала на мессе. Но затем она сделала открытую демонстрацию того, что католики ей не указ: перед церемонией миропомазания зазвучали молитвы и песнопения, во время которых по католическому обряду королева должна была распластаться на полу, но Елизавета лишь приклонила колени, вызвав ропот неодобрения католиков. Затем, после возложения короны, она, стоя в лучах славы, — первая среди себе подобных, но возведенная на недосягаемую высоту только что свершившимся обрядом( католическим!), допустила к себе для произнесения клятвы верности (оммаж) в первую очередь не духовных, а светских феодалов, показав тем самым свое недовольство ими. Но то, что произошло потом, ввергло католических священников в ступор: когда перед причастием священник вознес над собой хлеб и вино — действие, считавшееся протестантами недопустимым, она вдруг встала и удалилась в небольшую часовню, оставив святых отцов в недоумении и негодовании, затем радостная отправилась на банкет. Продемонстрировав политическую ловкость, она была миропомазана и коронована по католическому обряду, не впав при этом в папистское идолопоклонство.
— Поистине ювелирная работа! — восхищенно воскликнула Леночка.
— Мало кто сознавал тогда, что на европейском небосклоне взошла политическая звезда первой величины, движение которой происходило по совершенно новой орбите отношений с народом и парламентом. Это было началом ее «романа» с нацией, который длился сорок пять лет. Во время коронации она надела на палец перстень и никогда не снимала его. Перед смертью призналась, что этим кольцом она обручилась с Англией. Как ошибались те, кто думал, что главную интригу в ее дальнейшей судьбе будет играть тот, за кого она выйдет замуж! Она не собиралась делиться с властью ни с кем, и это решение было непоколебимо.
Народ, жаждущий отмщения и гонения на католиков, очищения церквей от ненужной «рухляди» — икон, органов, пышных облачений, распятий и кадильниц, отмены месс, часто упрекал ее в нерешительности и медлительности. Но Елизавета не была фанаткой веры и проявила сдержанность, понимая, что противостояние приведет к религиозным войнам. «Я не хочу отворять окна в человеческие души», — говорила она. Когда один из капелланов предложил вынести орган, она сказала, чтобы он оставил инструмент в покое и не мешал ей наслаждаться музыкой. Для нее более важным был вопрос не веры, а удержания власти. Католическая Франция заявила о своем праве на английский престол, и только поддержка Филиппа II, который вовсе не хотел, чтобы вслед за Шотландией Франция распространила свое влияние и на Англию, спасла ее. Но и он был католик, поэтому Елизавета не могла допустить, чтобы весь католический мир во главе с папой, не признающим ее законных прав на престол, ополчились против нее. Поэтому она и проявляла терпимость к католикам, подчеркивая при этом свою приверженность Реформации. Это была игра, лавирование на острие, а молодая королева была умелым игроком. Не было гонений — не было оппозиции, а это давало время утвердиться на троне. Она умела играть на противоречиях так, что и католики, и протестанты усматривали в ее действиях поддержку и поощрение каждый для себя. Одобрив «Акт о единообразии», предложенный протестантами-радикалами, Елизавета добилась главного политического компромисса — католики потеряли больше, чем рассчитывали, а протестанты получили меньше, чем надеялись. Это удивительное церковное урегулирование никого не устраивало до конца, включая и королеву, зато обеспечило мир и уберегло ­Англию от религиозных потрясений, терзавших Европу. Но самое удивительное было то, что обе стороны были в восторге от государыни, полагая, что она сделала все, что могла, именно в их интересах. Обе стороны в какой-то мере проиграли, и лишь королева выиграла.
— А что ты думаешь о трагическом пересечении судеб двух королев? — спросила Лена. — Ведь с первого дня царствования Елизавету преследовала тень шотландской кузины. Злой рок переплел их судьбы до такой степени, что каждая из них стала для другой демоном, зорко следившим за каждым неверным шагом, каждым промахом другой. Хотя они никогда не встречались лично, сама кровь и рождение обрекли их на соперничество. Детство полушотландки-полуфранцуженки протекало более безмятежно, нежели детство Елизаветы. Совсем юную девушку выдали замуж за французского принца, объединив в гербе трех английских львов с тремя французскими лилиями.
— Ты права. Претензии французского двора на английский престол постоянно муссировались по мере разгорания войны между католиками и гугенотами и скорей из-за влияния окружающих, чем от личной неприязни, у Марии сложилось высокомерно неприязненное отношение к незаконнорожденной. Но все изменилось после восстания протестантов в Шотландии, которых поддержала Англия, и гибели ее матери Марии Гиз. В девятнадцать лет она осталась вдовой, Франциск ІІ умер молодым, и ей, полуфранцуженке и правоверной католичке, пришлось вернуться в страну еретиков и врагов Франции.
— К тому же, к опасному соседству с той, которую с детства учили ненавидеть. Не тесновато ли было двум королевам на одном острове?
— Оказалось, что да. Наверное, поэтому историки противопоставляли их во всем: красавица Мария — против злобной старухи Елизаветы.
На самом же деле у них было много общего. Как и Елизавету, Марию нельзя было назвать красавицей (хотя это мнение навязывалось), а вот обаятельной — несомненно. Она тоже получила прекрасное воспитание, но рвения к наукам не проявила, зато, как и ее кузина, обожала верховую езду,
музыку и развлечения. Обе были светскими львицами, любили покорять и окружать себя поклонниками. Почти десятилетняя разница в возрасте не чувствовалась. Обе обладали политическим чутьем, способностью к лавированию и железным характером.
Ее первые шаги правления были похожи на то, что делала Елизавета,
с той лишь разницей, что ей пришлось действовать во враждебной обстановке. Мятежным подданным было трудно смириться с тем, что отныне у них будет королева-католичка, но очень скоро своим мягким обхождением и веселым характером она сумела покорить их суровые сердца. Правда, Мария царствовала, но не управляла, реальная власть находилась в руках лордов-протестантов Мэтланда и Мюррея — страстных приверженцев Елизаветы, которая помогла им во время мятежа. В такой ситуации никакие претензии на английский престол были невозможны, тем более,
Мария Стюарт утратила союзника в лице Карла IX, а Филипп II продолжал видеть в ней только француженку.
В головах Мюррея и Мэтланда созрел потрясающий план: раз Елизавета не намерена выходить замуж, почему бы ей не объявить Марию Стюарт преемницей, объединив таким образом Шотландию и Англию бескровно и безболезненно?
Марии этот план понравился, Елизавету же удивил. Она предпочла бы отказ Марии от английского престола, но все же в переговоры вступила. Тут же к шотландскому двору направились взоры бывших претендентов на руку Елизаветы: ведь в случае назначения Марии ее преемницей, им светил и английский престол. Снова завязалась интрига со сватовством, только уже вокруг Марии, и обе королевы вступили в новую игру, раскручивая интригу и держа в напряжении Европу. Три года велась переписка между «добрыми сестрами», которая более-менее примирила их. Может, при личной встрече они нашли бы общий язык, но она откладывалась под разными предлогами. Один из них — враждебное отношение к католичке Тайного совета Елизаветы. Они еще не забыли царствование Марии
Кровавой, к тому же, их не радовала перспектива четвертой правящей королевы. Они все еще надеялись, что Господь подарит Елизавете сына-
наследника.
Сама же Елизавета не спешила объявлять приемника при жизни — слишком велик был бы соблазн устранить ее преждевременно. Всех претендентов-католиков на руку Марии Елизавета отбрасывала, а протестантов не хотела сама Мария, и их партия зашла в тупик.
Неожиданный выход нашла сама Елизавета, предложив в супруги королеве англичанина, что могло устроить обе стороны. Однако имя претендента изумило всех, в том числе и жениха — это был возлюбленный Елизаветы Роберт Дадли.
Нельзя сказать, что она искренне хотела этого брака, да и Мария считала это унижением, тем не менее, переговоры продолжались еще целый год. В конце концов, Мария вышла замуж за другого англичанина, своего кузена Дарили без согласия Елизаветы, что окончательно испортило их отношения. Мария поняла, что Елизавета водит ее за нос и никогда не сделает преемницей. Она была не далека от истины.
Замужество Марии нарушило то равновесие, которого она добилась с трудом. Подданные возненавидели ее мужа-католика — заносчивого и глупого. Впрочем, не прошел и месяц, как Мария сама уже разделяла общее мнение о нем, стеная и проливая слезы, взывая о смерти. Как могла она влюбиться в это капризное, вечно пьяное ничтожество! Несчастная королева нашла утешение в придворном музыканте итальянце Дэвиде Риччо, который служил у нее секретарем и был фаворитом ее супруга. Когда общее недовольство этой позорной связью взбудоражило общество, Дарили на время протрезвел и решил положить конец скандалу, заколов фаворита шпагой у ног королевы. Мария с трудом оправилась от шока, и между супругами восстановился status quo. Вскоре родился наследник, и это был козырь в руках королевы, которой могли простить теперь все, ведь миссию свою она выполнила. Эта женщина перестала быть важна для шотландской знати и могла делать все, что хочет. Для Елизаветы же рождение наследника было малоприятной новостью, ведь появился еще один претендент на английский престол.
Возможно, если бы Мария оставалась холодной и рассудительной, она избежала бы смерти, но на ее пути стала новая страсть, отнявшая рассудок и инстинкт к самосохранению, в лице графа Босуэлла. Он был женат, да и Дарили стоял на их пути.
Босуэлл был из породы тщеславных и честолюбивых людей, привыкших все подчинять своей воле. Но если Елизавета никогда не позволяла себе терять рассудок, то Мария совершенно утратила его. Она пошла на ­уговоры Босуэлла убить своего мужа (возлюбленного Елизаветы Дадли тоже обвиняли в убийстве жены, но это осталось недоказанным). Вся Шотландия взорвалась негодованием, называя Босуэлла убийцей, а королеву шлюхой. Не взирая ни на что, они поженились 15 мая 1567 года, но медовый месяц был прерван восстанием протестантов. Босуэл бежал, королеву арестовали. Когда пленницу везли в столицу, толпы людей бесновались, требуя сжечь ее.
— Кажется, я поняла, в чем было подлинное различие двух королев, — воскликнула Лена. — Даже в ситуации с Риччо Елизавета не проглотила бы обиду, а вырвала б из рук убийцы окровавленную шпагу и пронзила его самого, отомстив за любимого. Разница была в самой жизненной философии двух женщин: каждая была готова к самоотречению и жертвам, вопрос лишь в том, каким богам они преподносились. Королева Англии принесла свою любовь в жертву тому, что считала превыше всего, — миру и покою королевства, его народа. Королева же Шотландии забыла о подданных, о королевстве, о долге, целиком отдавшись страсти.
— Несомненно, разница и в политической идеологии. В отличие от Елизаветы, полностью взвалившей на себя бразды правления и ответственность за судьбу государства, Мария была традиционалистской — она искала мужа, будущего регента, консорта или даже короля, чтобы переложить на него бремя власти, а самой предаться приватной жизни.
— Не было у нее мужского начала, не заложено было природой, как у ее визави.
— Елизавета оставалась образчиком совершенно нового типа женщины-правителя. Да что там говорить, ее политический феминизм давал фору многим монархам-мужчинам! В веке XIX, XX ее бы, быть может, поняли и восхищались ею, вместо того, чтобы считать странной за чрезмерную независимость и не похожесть на остальных.
— Интересно, что история взаимоотношений двух женщин вызвала столь же трогательную любовь и жалость к несчастной шотландке, имевшую двух любовников и убившей второго мужа, и столь же решительное неприятие Елизаветы, никогда не ставящей личную жизнь выше государственной.
— Елизавете, между тем, предстояло немало забот о заблудшей кузине. Ей пришлось выступить в роли чуть ли не единственной ее защитницы. Шотландские лорды требовали от пленницы отказаться от Босуэла и отдать его под суд за убийство Дарили, но Мария готова была пойти скорей на смерть, чем отказаться от любимого. А ведь ее смерть или отречение в пользу сына, будущего короля Шотландии и Англии, устраивала всех — и шотландских лордов, и Лондон. Мария была бы обречена, если б на ее защиту не встала ее августейшая кузина. Дочь Генриха VIII не могла ­допустить (при всей сложности личных отношений), чтобы подданные судили своего монарха, власть которому дана свыше.
Почти год она отстаивала ей жизнь, пока Мария не убежала из-под стражи, собрав вокруг себя небольшую армию сторонников. Елизавета тут же поздравила «дорогую сестру», предложив ей помощь. Но она не понадобилась. Армия разбежалась, а Мария убежала в Англию под покровительство сестры. Изгнанница, лишенная всего, очутилась полностью во власти английской королевы.
Первым порывом Елизаветы было принять «горячо любимую сестру» при дворе, но Тайный совет отговорил ее, приводя немало резонных доводов. Она могла стать силой притяжения для всех недовольных, к тому же, не может быть двух солнц, двух государынь при одном дворе (аргумент, убедивший Елизавету сильнее других). Но не эти и не другие доводы помешали их встрече. Мария сама сорвала все оскорбительным письмом, в котором обвиняла Елизавету во всех своих бедах и требовала незамедлительного возобновления ее прав. Елизавета сразу утратила охоту лично встречаться с ней и перешла в роль третейского судьи между опальной государыней и шотландскими лордами. Целых двадцать лет длилось пребывание Марии в Англии на правах гостьи, отравляя жизнь Елизаветы, но по мере того, как доказательства ее вины прояснялись, свобода пребывания постоянно ограничивалась, окончательно превратив ее в пленницу.
А Елизавету в это время все больше занимали морские дела. Английским судам уже тесно было плавать морскими границами Европы, ее манили открывшиеся океанские просторы, но там пока господствовали испанцы и португальцы. Они поделили земной шар между собой и не хотели пускать туда другие державы. Елизавете нужны были деньги, чтобы пополнить пустую казну. Она успела почувствовать вкус заморского золота, захваченного английскими пиратами в трюмах испанских кораблей, и ее уже было не остановить. В отличие от отца, который знал десятки способов потратить деньги, но лишь один заработать их, конфискуя церковные земли, Елизавета искала деньги, не грабя своих соотечественников, — захватывая колонии и развивая морскую торговлю. Но тут на ее пути стала Испания, которая не хотела допустить в Новый свет конкурентов.
Несметные богатства, добытые авантюрными похождениями Френсиса Дрейка под негласным покровительством королевы, принесли ему славу разбойника, а в глазах англичан — героя. В знак признательности ему, пирату, был присвоен рыцарский титул. То, что испанцы считали открытым разбоем и пиратством, Англия преподносила, как национальный триумф, все больше превращаясь в протестантскую страну, не терпящую компромисса с католиками. Религиозное противостояние переросло в противостояние за мировое господство, поэтому маневров для отступления у королевы было все меньше.
Рукой Дрейка Англия больно щелкнула по носу Испанию, но на все претензии последней Елизавета лишь пожимала плечами, указывая на шотландцев, — мол, это их рук дело, но они ей не подчиняются. Все, что происходило в дальнейшем, — стычки с испанцами в Карибском море, вторжение англичан на Молуккские острова и на побережье Тихого океана, преподносилось как досадное недоразумение, к которому она не имела никакого отношения. Будто в насмешку над беснующимся Филиппом, королева сверкала новым гарнитуром из чистейших рубинов, привезенных Френсисом Дрейком в числе других захваченных испанских трофеев. Это было поистине триумфальное шествие Англии на пути к ее мировому господству, началом ее колониальной империи. Английская нация, до недавних пор считавшаяся глухоманью на задворках Европы, закрепила за собой титул владычицы морей и океанов. Недаром новый фаворит королевы, Хэмври Гилберт, основав колонию в Северной Америке, назвал ее в честь королевы — Вирджиния, что означает «девственница». Всего два десятилетия потребовались англичанам, чтобы донести английский флаг в самые отдаленные уголки мира, который перестал принадлежать безраздельно Испании. Нация утверждалась и мужала вместе со своей королевой, к ногам которой ее герои слагали лавры всех своих побед.
Но вернемся к Стюарт. Пытаясь лавировать на острие ножа между католиками и протестантами, Елизавете трудно было оставаться «доброй королевой» и для одних, и для других. Вопреки желанию, она все больше ассоциировалась в глазах иезуитов с протестантами. Устранить «смоковницу бесплодную» и водрузить на ее место католичку Стюарт становилось все более заманчивой идеей. Это вернуло бы Англию в католицизм без крестового похода, а главным козырем в религиозных играх было законное право Марии на английский престол. Легитимность должна взять верх над религиозными чувствами англичан, в этой схеме все должно было сработать, полагали они. Но отцы иезуиты не учли главное — время изменилось, к тому же Мария была иностранкой, запятнанной убийством.
Пребывая в почетном заключении, Мария не только пользовалась всеми отличительными знаками королевского достоинства, но имела достаточно свободы для переписки с европейскими монархами, плетя интриги и заговоры против той, что приютила ее. Она жаждала вернуть корону.
Только европейским монархам было не до нее. Валуа с подозрением относились к Гизам, родственникам Марии, претендующим на французский престол, а Испания пыталась сохранить хрупкий мир с туманным Альбионом. Как ни парадоксально, Елизавета единственная пыталась ей помочь, но переговоры с шотландскими протестантами зашли в тупик — Мария им была попросту не нужна. Единственное условие ее возращения — отречься от престола в пользу Якова. Такой исход не устраивал обеих королев. Долгие и изнуряющие переговоры завершились решением выдать Марию замуж за кузена Елизаветы герцога Норфолка. Это упорядочило бы вопрос о престолонаследовании в случае смерти Елизаветы. Зная, как болезненно относится Елизавета к вопросу о наследнике, переговорщики решили вести переговоры втайне от нее. Они уважают ее право не выходить замуж, но вопрос о наследнике должен быть решен. Это была их ошибка. Переговорщики могли быть обвинены в государственной измене и, поняв это, открылись королеве. Лишь Норфолк повел себя как изменник и был заключен в Тауэр. Католический север, жаждущий брака Марии и водружения ее на престол, воспринял это как повод к восстанию. Долго они терпели надругательство над католическими святынями, пробил час покончить с ненавистным протестантством! Они ринулись к Марии в
Тэтбери, но не успели освободить (ее заблаговременно увезли в Лондон) и растерялись. Плохо вооруженные, не имея поддержки извне, они в скором времени были разгромлены. Елизавета впервые пролила кровь. Это была кровь ее подданных, чьи взгляды она не разделяла, но с которыми она хотела жить в мире. Она не могла не поставить эти смерти в вину
Марии Стюарт, хотя та сама была игрушкой в руках судьбы, разделившей людей на католиков и протестантов. За первыми жертвами, принесенными на алтарь религиозного фанатизма, последовали другие. После подавления Северного восстания протестанты возносили хвалу Господу, католики скорбели, а папа негодовал, выдав в сердцах буллу об отречении Елизаветы от церкви, еще раз объявив ее незаконнорожденной, что освобождало подданных от присяги на верность королеве. Прагматичные католические монархи сочли этот жест глупостью и постановили не предавать его огласке. Шаткое равновесие сил в Европе было сохранено.
Поразительно, что после всех событий вопрос о восстановлении
Марии в правах продолжался. Правда, Елизавета окончательно охладела к «дорогой сестре» и мечтала поскорей избавиться от ее присутствия. Единственное, что требовалось от Марии, — подписать отречение от прав на английский престол и оставить его наследникам Елизаветы. Мария не удержалась от шпильки, вставив в ответном послании — «законными наследниками», снова намекая на незаконнорожденность Елизаветы.
Никогда еще освобождение Марии не было так близко, но интриги погубили все.
Не получив поддержки ни в Париже, ни в Мадриде, Мария ухватилась за руку, протянутую из Рима, ту самую, что подписала буллу. Она начала переписку с папой, считая, что ей поможет Испания, считавшая, что ­внутри Англии каждый второй — тайный католик, который ждет удобного случая восстать при удобном случае. Ставку сделали на Норфолка, к этому времени освобожденного. Переписка между Филиппом, папой, Марией и Норфолком оживилась, но письма попали в руки английской контрразведки и легли на стол королевы. Норфолка снова арестовали и приговорили к казни за государственную измену, но королева, как всегда, не спешила подписать указ.
Теперь Елизавета лишила Марию своей поддержки и прекратила попытки восстановить ее на шотландский престол. Вследствие раскрытых интриг она становится не гостьей, но пленницей Английского королевства, режим содержания ужесточается, связь с внешним миром прекращена. Это был удар Елизаветы-политика, за ним последовал удар Елизаветы-женщины. В Англии были обнародованы «письма из ларца» — переписка Марии с Босуэллом, в которой обсуждался план убийства ее мужа Дарили. Переписка произвела фурор, мир увидел истинное, весьма неприглядное лицо той, что вызывала ранее сочувствие. Теперь все жаждали мести, но ни один волос не должен был упасть с ее головы. «Венценосную особу может судить лишь Творец», — продолжала настаивать Елизавета.
Иное мнение было у депутатов парламента, которые требовали незамедлительно отправить эту особу, названную весьма нелестными эпитетами, на плаху, и Норфолка вслед за ней.
Елизавета медлила, ее осаждали депутации с требованием отрубить голову «шлюхе», мол, оставив ее в живых, королева не будет застрахована от новых интриг. Все были против шотландки, даже монархи-католики. Карл IX презрительно-равнодушно отозвался о ней: «Несчастная глупышка не остановится, пока не лишится головы; поистине они приговорят ее к смерти, и я вижу в этом только собственную ее вину и глупость».
Только Елизавета была за то, чтобы сохранить ей жизнь. Она не могла послать на плаху ту, которая искала у нее защиту.
Время шло, оно было беспощадно к обеим королевам. Нет ничего печальней стареющей женщины, привыкшей к обожанию и восхищению окружающих, но утратившей свою былую привлекательность. Поредевшие волосы, испорченные зубы, темные круги под глазами — это то, что видела Елизавета в ненавистном зеркале (она разбила все зеркала во дворце), не умеющем льстить своей королеве подобно куртуазным придворным. Одни руки оставались белыми и прекрасными. Королева старалась пышными нарядами и обилием драгоценностей отвести взгляд от недостатков, но лицо скрыть было невозможно. И все же, пятидесятидвухлетняя Елизавета выглядела намного моложе сорокатрехлетней Марии, которая за восемнадцать лет плена превратилась в дряхлую старуху, еле передвигающуюся на больных ногах. Лишь неуемный нрав никак не изменился под тяжестью времени. Обе королевы были так же энергичны в своих желаниях и честолюбии. Елизавета даже предприняла реальные попытки выйти замуж и родить наследника. Десятки лет велись брачные переговоры с сынами Катерины Медичи, но безрезультатно. Елизавета с удивлением увидела, что те, кто раньше умоляли ее вступить в брак, первыми стали его противниками, когда речь зашла о католической Франции.
У Марии тоже не остыл брачный пыл. Несмотря на запрет переписываться с внешним миром, она продолжала засыпать монархов письмами с мольбами о помощи. Она не знала, что все они успешно оседали в руках контрразведки. Продолжались игры с Нидерландами, была попытка женить на Марии сына Филиппа II и объединить два королевства под их правлением, но вскоре жених умер от чумы. Смерть часто забирала противников Елизаветы, но и ей грозила смерть, которая имела всегда одно имя — Мария Стюарт. Папа прямо призвал убить протестантку во имя торжества справедливости.
Очередная попытка избавиться от нее, отправив в Шотландию убийцу провалилась: подросший сын Марии Яков наотрез отказался делить трон с матерью, которую он никогда не видел и которая к тому же была виновна в смерти отца. Добрые отношения с английской «тетушкой» были для него во сто крат важнее, чем спасение неразумной матери, скомпрометировавшей себя.
Мария Стюарт была уличена в новых интригах против королевы, был раскрыт заговор с иезуитами, которые с согласия Марии готовили покушение на Елизавету и испанское вторжение.
Перехваченные письма стали приговором для «волчицы», загнанной в ловушку.
Два дня заседал трибунал, в который входили члены Тайного совета, 36 пэров Англии, судьи и ведущие знатоки права. Мария защищала свою жизнь с истинно королевской твердостью и достоинством, но они вряд ли могли перевесить уличающие ее обстоятельства. Суд признал Марию виновной.
Парламент подтвердил решение суда и принес его королеве для утвер­ждения. Елизавета снова не решилась сказать «да», предчувствуя международный резонанс и опасность крестового похода против Англии. Она решила подождать, хотя в душе давно решила, что живая Стюарт всегда будет опасна для нее.
Она ждала реакции Шотландии. Из Эдинбурга пришло письмо от Якова, в котором он говорил, что не желает смерти матери, но не против, чтобы ее убрали тихо, без громких политических спектаклей. Англия в тревоге ждала вторжения Испании и Франции, а Мария верила, что ее все же спасут. Наконец, 1 февраля 1587 года Елизавета подписала смертный приговор, взвесив и просчитав все, прежде чем обмакнуть перо в чернила. Казнь свершилась 8 февраля. В главном зале Фотерингейского замка соорудили помост с плахой. Восемь алебардщиков стояли на страже, всего присутствовало семьдесят дворян-протестантов. Королева Мария одетая во все черное, с белой вуалью на голове, мужественно взошла на помост, говоря своим слугам, что бедствия Марии Стюарт придут к долгожданному концу. Она гордо отклонила увещания епископа Питерборо обратиться перед смертью в «истинную» веру, помолилась и безропотно положила голову на плаху. Когда с криком «Боже, береги королеву!» палач поднял отрубленную голову, она выскользнула у него из рук, в сжатых пальцах остался лишь парик. К его ногам скатилась седая, коротко остриженная голова сорокачетырехлетней королевы, которую на целый час выставили в окне замка на всеобщее обозрение толпы.
Как ни странно, Елизавете потом всю жизнь пришлось оправдываться по поводу казни, которую совершили вопреки ее желанию. Невзирая на волю парламента, народа, трибунала, моральная ответственность ложилась на одну Елизавету, и со временем она осталась одна перед судом общественного мнения, смотревшего на нее с позиции другого времени и другой морали.
А тогда смерть несчастной королевы Шотландии мало значила для последующих событий. Вторжение испанской Великой Армады в 1588 году было местью не за королеву, а за Нидерланды и Зеландию, за Индию и Новый свет, за все унижения, которым англичане подвергли испанцев. ­«Господь дохнул, и они рассеялись», — гласила надпись на памятной медали в честь победы над Армадой. Все восхищались королевой, называя ее Глорианой — воплощением славы и победы. Для англичан она стала божеством.
Еще долгих восемнадцать лет длился самый удивительный роман этой женщины с тем, кого она ставила выше всего, — роман с народом, превратившимся в елизаветинскую эпоху из диких островитян на могущественную морскую нацию, мировую империю, господствующую и на морях, и на суше.
В сравнении с Марией Стюарт, желавшей сохранить корону, но потерявшей голову, на которую ее следовало возложить, Елизавета, несомненно, доказала, что является представителем новой породы правителей, для которых корона — не просто украшение прелестной головки, а печать ответственности за целый народ, возложивший эту корону. Она опередила свое время, благодаря такому правителю, Англия становилась в авангарде истории.
Политики всех времен и народов могли бы поучиться на примере Елизаветы, как надо править: личные интересы не могут быть важнее государственных. Благо государства и народа должны быть высшей целью правления.
Врут те, что говорят, будто королева «умерла нелюбимой и почти неоплакиваемой». Ожидая смерти, она боялась раздеться и лечь в постель, простояв недвижимо целых пятнадцать часов, но обмануть судьбу на этот раз не удалось. Она скончалась 24 марта 1603 года в канун праздника Девы Марии. Королева-девственница, уходя, будто вручала Англию под покровительство Девы Небесной. Королева умерла, да здравствует король!
«Что остается от сказки, когда ее рассказали?» — спрашивала героиня писателя Льюиса Кэрролла. «Что остается от царствования, когда оно закончилось?» — спрашиваем мы.
Удивительно, но имидж, который упорно создавался самой королевой при жизни (даже в старости она запретила изображать себя некрасивой на портретах, кои тиражировались в неимоверных количествах), работал на нее и после смерти, создавая ореол святости. Она продолжала свою нескончаемую игру с потомками, заставляя их вновь и вновь очаровываться ею, обманываясь по поводу ее настоящего «я». Ее образ воскрес и зажил совершенно фантастической самостоятельной жизнью. В памяти народа стирался негатив, Елизавета возвращалась к ним во всем блеске своего величия, легендарной, веселой, «доброй королевой Бесс». Ее патриотизм, обручение с народом, образ «белого пеликана», морская героика и победа над Великой Армадой, воскрешали бессмертные слова: «У вас может быть более великий государь, но никогда не будет более любящего!»
С образом Елизаветы у добрых англичан сразу возникал запах моря, трепещущие паруса, а за плечами утонченной рыжеволосой леди в платье, усыпанном жемчугами, вставали морские волки во главе с Дрейком, бретеры, поэты. После нее осталось ощущение великой эпохи, молодой энергии и доблести.
Семнадцать монархов сменились после Елизаветы на троне Британии, но каждое новое поколение лишь убеждалось, что она — самая яркая величина среди них, эталон, к которому примеряли всех остальных. И очень часто, сравнение со «счастливым правлением Елизаветы», прозванным «золотым веком», было не в их пользу.
Но что же манит в этой женщине, заставляя видеть в ней нечто большее, чем исторический персонаж XVI века? Если стереть толстый слой белил с ее лица и отрешиться от ее невероятно пышных нарядов, то перед нами возникнет образ женщины-интеллектуала, политика новейшей формации, обладающего человеческой и государственной мудростью, вынесшей необыкновенную ответственность почти полувекового одиночного правления, не разделенного ни с кем. В истории отсутствуют примеры, когда судьба правителя настолько спаяна с судьбой страны.
Быть может, она, сама того не сознавая, была одним из самых сильных адвокатов свободы личности, развенчав предрассудки в отношении женщины и морали своей эпохи. Она унесла с собой тайну девственности, будучи больше чем мужчина и намного больше чем просто женщина. Она была королева, отважившаяся жить, как чувствует. Она была женщина, способная поступать так, как требовал долг.
Ольгерд и Лена с удивлением обнаружили, что наступил рассвет. Они провели ночь в обществе двух королев, окунаясь в волшебный мир куртуазного двора английской королевы. Уицрик должна быть довольна их работой, а им пора отдохнуть. Со словами: «Ты моя королева — единственная и неповторимая», — Ольгерд поднял на руки почти спящую Леночку и бережно унес. Сказка закончилась, а что от нее осталось — судить читателю.