Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 24

НИККОЛО ПАГАНИНИ


Предисловие:
24. Я здесь только коснусь проблемы возникновения христианства. Первое положение к ее решению гласит: христианство можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно выросло, — оно не есть движение, враждебное иудейскому инстинкту, оно есть его последовательное развитие, силлогизм в его логической цепи, внушающей ужас. По формуле Искупителя: «спасение идет от иудеев». — Второе положение гласит: психологический тип Галилеянина еще доступен распознаванию, но быть пригодным для того, для чего он употреблялся, т. е. быть типом Спасителя человечества, он мог лишь при полном своем вырождении (которое одновременно есть искалечение и перегрузка чуждыми ему чертами).
Евреи — это самый замечательный народ мировой истории, потому что они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было ценою: и этою ценою было радикальное извращение всей природы, всякой естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как и внешнего. Они оградили себя от всех условий, в которых до сих пор народ мог и должен был жить, они создали из себя понятие противоположности естественным условиям, непоправимым образом обратили они по порядку религию, культ, мораль, историю, психологию в противоречие к естественным ценностям этих понятий. Подобное явление встречаем мы еще раз (и в несравненно преувеличенных пропорциях, хотя это только копия): христианская церковь по сравнению с «народом святых» не может претендовать на оригинальность. Евреи вместе с тем самый роковой народ всемирной истории: своими дальнейшими влияниями они настолько извратили человечество, что еще теперь христианин может чувствовать себя анти-иудеем, не понимая того, что он есть последний логический вывод иудаизма.
 В «Генеалогии морали» я впервые представил психологическую противоположность понятий благородной морали и морали ressentiment, выводя последнюю из отрицания первой; но эта последняя и есть всецело иудейско-христианская мораль. Чтобы ­сказать «Нет» всему, что представляет на земле восходящее движение жизни, удачу, силу, красоту, самоутверждение, — инстинкт ressentiment, сделавшийся гением, должен был изобрести себе другой мир, с точки зрения которого это утверждение жизни являлось злом, недостойным само по себе. По психологической проверке еврейский народ есть народ самой упорнейшей жизненной силы; поставленный в невозможные условия, он добровольно, из глубокого и мудрого самосохранения, берет сторону всех инстинктов d;cadence — не потому, что они им владеют, но потому, что в них он угадал ту силу, посредством которой он может отстоять себя против «мира». Евреи — это эквивалент всех decadents: они сумели изобразить их до иллюзии, с актерским гением до non plus ultra, сумели поставить себя во главе всех движений d;cadence (как христианство Павла), чтобы из них создать нечто более сильное, чем всякое иное движение, утверждающее жизнь. Для той человеческой породы, которая в иудействе и христианстве домогается власти, т. е. для жреческой породы, — d;cadence есть только средство: эта порода людей имеет свой жизненный интерес в том, чтобы сделать человечество больным, чтобы понятия «добрый» и «злой», «истинный» и «ложный» извратить в опасном для жизни смысле, являющемся клеветою на мир.
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»

Глава 24
НИККОЛО ПАГАНИНИ
...В «Генеалогии морали» я впервые представил психологическую противоположность понятий благородной морали и морали ressentiment, выводя последнюю из отрицания первой; но эта последняя и есть всецело иудейско-христианская мораль. Чтобы сказать «Нет» всему, что представляет на земле восходящее движение жизни, удачу, силу, красоту, самоутверждение, — инстинкт ressentiment, сделавшийся гением, должен был изобрести себе другой мир, с точки зрения которого это утверждение жизни являлось злом, недостойным само по себе...
— Генеалогия морали... Надо же. Ницше мораль разобрал на составляющие, как сложный механизм. Это очень даже интересно...
Леночка вздрогнула от неожиданной реплики Ольгерда — никак не могла привыкнуть к его размышлениям вслух при чтении. Она догадалась, о чем, вернее о ком речь. В комнате раздавалась божественная музыка,
Каприччио 24 Паганини. Срипка рыдала в руках виртуозного скрипача. Ольгерд, закрыв, глаза отдался прелести ее звучания, и Лена, боясь нарушить его состояние, тихонечко подошла сзади и взглянула в раскрытую книгу. Конечно же, это был «Антихристианин...», глава 24. Ольгерд сделал пометки на полях, выделив слова «инстинкт ressentiment». Он почувствовал ее присутствие и открыв глаза, привлек на колени. На немой вопрос Леночки он ответил:
— Ты слышишь эти звуки? Вот кто в полной мере испытал на себе инстинкт ressentiment. Гений, равного которому не было, нет и едва ли будет. Гений, который вызывал бессильную зависть неудачников и восхищение поклонников. Гений, обладающий божественным и дьявольским началом одновременно. Какое преобладало в нем, кто знает, но злые языки приписывали ему именно второе, называя скрипачом дьявола.
Ольгерд развел руками и заключил:
— Злопыхатели хотя бы так могли объяснить, как в одном человеке может воплотиться божественный дар, совершенный и недосягаемый, как Олимп для смертного.
— И этот гений — Никколо Паганини?
— Да, Паганини. Имя скрипача еще при жизни стало легендой. Что не удивительно, ведь его непревзойденный талант покорил сначала Париж, потом всю Европу, а затем и весь мир. Сама личность Паганини, окутанная ореолом мистики и таинственности, неизбежно привела к возникновению самых разнообразных слухов. Среди них была и уверенность в том, что он продал душу дьяволу, чтобы обрести свой талант.
Ольгерд снова закрыл глаза и, поглаживая Леночке руку, продолжал слушать.
— Следует ли из этого, что предметом твоих настоящих исследований стал Паганини? Подожди, я даже догадалась почему. Ты хочешь выяснить, которое из начал вселило в него столь блестящий талант?!
Ольгерд улыбнулся, поцеловал ее руку и ответил:
— Не так упрощенно, дорогая. Мне совершенно ясно, что его гений — это благодатное сочетание генов, титанического труда, без которого любой талант превратится в пыль, и бесконечная любовь к музыке. Я бы сказал даже — страсть, хоть и не единственная, но самая сильная.
Он начал заниматься музыкой с раннего возраста и, несмотря на успех, не переставал трудиться над собой. Взяв на вооружение приемы мастеров прошлого, Паганини неустанно совершенствовался в исполнении переходов, стаккато, пиццикато, простых и двойных трелей, необычных аккордов, флажолет, диссонансов, не знаю, что там еще в музыкальной терминологии... Одним словом — стремился к верному извлечению звуков при самой высокой скорости. Высокой техники и мастерства он достиг, выполняя упражнения много часов в день до полного изнеможения. В итоге, играя на скрипке, он мог имитировать пение птиц, жужжание пчел, звука флейты, рожка, трубы, поражая и восхищая слушателе своим мастерством и свободным владением инструментом. Да что там, для него не стоило труда сыграть концерт всего на одной струне! Некоторые его произведения не исполнялись после смерти потому, что казались слишком сложными, даже неисполнимыми.
— Но если ты не видишь ничего божественного или дьявольского в его таланте, то что тогда?
— Меня интересует не столько его жизненная эпопея, сколько посмертная, которая длилась на год меньше, чем жизнь. Великий скрипач умер в Ницце от чахотки 27 мая 1840 года, прожив пятьдесят семь лет и семь месяцев. Все эти годы были прожиты им без отдыха и покоя. Но судьбе было этого мало: прошло еще почти столько же времени — пятьдесят шесть лет, прежде чем прах скрипача обрел, наконец, покой.
— Но значит ли это, что Паганини был безбожником?
— Нет, крещенный в малолетстве, Никколо всегда был добрым католиком. И сына своего Акилле, родившегося в 1825 году, единственную свою радость, свою всепоглощающую любовь, заставлял неукоснительно исполнять все христианские обряды. Так что вовсе не убеждения Паганини стали причиной трагедии. Его посмертные мытарства были результатом конфликта с церковью. Церковь не прощает гениальности, даже верующим. А тут — характер, мистика, тайны, которые окружали его имя. Бесспорно, Паганини сам содействовал этим слухам, говоря о каких-то необычайных секретах своей игры, которые он обнародует только по окончании своей карьеры. Он держал себя подчеркнуто загадочно и вначале не пресекал распространение о себе самых фантастических слухов, стремясь к известности и славе. Но со временем слава и развращает, и мучает музыканта, он ищет средства забытья, но вино и опиум приносят лишь временное утешение, и все больше ощущается странная всепоглощающая пустота...
Таинственность и необычность личности Паганини вызывала предположение в его суеверности и атеизме, и епископ Ниццы, где скончался
Паганини, отказал в заупокойной мессе. Только вмешательство папы уничтожило это решение, а прах великого скрипача окончательно обрел покой лишь к концу ХІХ столетия.
— Но почему? Неужели на основе только слухов можно объявить человека вероотступником?
— Конечно нет! Католическое духовенство преследовало Паганини за антиклерикальные высказывания, за сочувствие карбонариям, считали его якобинцем. Но роковую роль в его судьбе сыграл епископ Ниццы Доменико Гальвано, который испытывал личную неприязнь к музыканту.
Великий скрипач был болен всю жизнь. Его постоянно мучил холод — даже в жару он кутался в шубу, по ночам изводил кашель. За два года до кончины туберкулез горла отнял у музыканта речь. И по странному совпадению, в тот же день потеряла голос и его любимая скрипка Гварнери! ­Инструмент удалось починить, а вот голос к маэстро уже не вернулся. Один лишь Акилле, приблизив ухо к губам отца, мог угадывать произнесенные им слова. И вот епископ Ниццы послал на виллу графа Чесолле, где умирал Паганини, каноника, исповедника прихода. Каноник знал, чего хочет от него епископ, и в угоду того извратил события — якобы Паганини наотрез отказался произнести имя Святого Иисуса и Марии и даже не осенил себя крестным знаменем!
На самом деле все было иначе. Приступ кашля вдруг скрутил Никколо. Он поднял было руку, чтобы осенить себя крестом и... не успел. Не хва­тило какой-то минуты, может быть, мига. Рука, что сорок лет, послушная гению, вдыхала человеческую душу в кусок безжизненного полированного дерева, та, что сделала миллионы и миллионы могучих взмахов, приподнялась и плетью упала вниз...
— Действительно мистика. Всего одно мгновение могло все изменить. Но что же дальше?
— Сразу после смерти Паганини, вернее его останки, были забальзамированы по всем правилам того времени и выставлены в зале. Толпы людей приходили взглянуть и проводить в последний путь музыканта, столь виртуозно владевшего своим инструментом, что его заподозрили в связях с нечистой силой.
Посмертное завещание Никколо Паганини заканчивалось так: «Запрещаю какие бы то ни было пышные похороны. Не желаю, чтобы артисты исполняли реквием по мне. Пусть будет исполнено сто месс. Дарю мою скрипку Генуе, чтобы она вечно хранилась там. Отдаю мою душу великой милости моего творца».
Написавший эти строки, разумеется, не был еретиком, и уж тем более неверующим человеком. И все же сына Паганини Акилле, и без того убитого горем, ожидал новый удар судьбы. Доменико Гальвано обрушил на Паганини обвинение в ереси: «Нечестивец, он перед смертью оказался принять святое причастие!» и на этом основании запретил церковное захоронение его останков на местном кладбище, как безбожника и якобинца. Правда, в завещании Паганини сам запретил хоронить себя на кладбище, но то, что ждало его после смерти, было чересчур суровым испытанием, особенно для его друзей и близких. На протяжении четырех лет тело музыканта находилось в морге для прокаженных, и только когда был снят запрет, его доставили на родину.
Вот оно, последнее и несокрушимое доказательство дьявольской сущности скрипача, о которой все говорили уже давно!
Началась жуткая одиссея праха великого музыканта. На кораблях он бороздил моря, на простых телегах могильников и на мрачных катафалках отправлялся с одного места на другое, но всякий раз словно неприступная стена вставала на пути к кладбищу. На помощь приходили старые друзья.
Два месяца тело Паганини пролежало в подвале виллы графа Чесолле. Но стали роптать слуги: им чудилось, будто остатки излучали зыбкий свет, слышались стоны призрака. Нашлись фанатики, задавшиеся целью похитить тело «сатанинского скрипача», чтобы бросить его в болото. Опасаясь насилия, друзья покойного под охраной людей Чессоле переместили его в погреб госпиталя. В сентябре 1841 года шестнадцатилетний Ахиллe в сопровождении друзей отправился в Рим, где был принят его святейшеством главой католической церкви папой Григорием XVI как сын кавалера ­ордена
Золотой шпоры. Папа обещал ему защиту, содействие и доведение дела до справедливого решения. Он назначил специальную комиссию для вторичного строжайшего расследования. Между тем клерикалы Ниццы и скрытые за ними силы (иезуиты) не на шутку были встревожены известием о том, что папа под давлением мирового общественного мнения назначил особую комиссию из высокопоставленных лиц, имевшую задание беспристрастно выяснить подлинные обстоятельства дела, какими бы они ни были. Воинствующие мракобесы приняли решение уничтожить останки Паганини, с тем чтобы поставить мир перед свершившимся фактом. Чессоле ответил контрмерой: в сопровождении отряда вооруженных солдат он ночью перевез гроб в военный госпиталь в Виллафранке, поместил в потайную подземную кладовую, лично запер ее и взял с собой ключ. ­Однако там взбунтовались местные служащие, которые, казалось бы, должны были быть привычны к мертвецам. И на них тело Паганини наводило непередаваемый ужас! Людям регулярно слышались стоны и вздохи призрака, сопровождаемые звуками страстной музыки. И вновь друзья Паганини были вынуждены пуститься в дорогу вместе с печальным грузом... Снова тайком, снова ночью тело перевезли к старой фабрике по производству оливкового масла. Здесь гроб и закопали. Но вскоре выяснилось, что от фабричных отходов земля там столь ядовита, что может разъесть не только дерево, но и железо.
Друзья попытались переправить останки Никколо в Геную, его родной город. Однако губернатор запретил ввоз праха на территорию герцогства. Тогда граф Чесолле на свой страх и риск темной безлунной ночью, в бурю, перевез гроб друга в одно из своих владений, где какое-то время он был прикопан у подножия сарацинской башни. Друзья Никколо обратились к королю Карлу Альберту. Тот изумился и велел передать свое удивление архиепископу Генуи: дескать есть такое «высочайшее желание» — чтобы прах Паганини захоронили «в святом месте» с «подобающей пышностью». Но... не все могут короли. Кардинал оставил просьбу без внимания. Ги де Мопассан, воодушевленный этой невероятной эпопеей, написал в одном из своих романов, «что гроб из орехового дерева с телом музыканта более пяти лет покоился на пустынном скалистом острове Сент-Онора, пока сын Паганини добивался в Риме высочайшего разрешения предать его земле».
Друзья не оставляли усилий захоронить маэстро по-христиански на кладбище. И в 1844 году останки гениального музыканта морем были переправлены в Геную. Сделано это было по негласному указу самого короля, но «желания» его были куда скромнее. Все должно было произойти незаметно, «прах помещен в скромном месте, без погребальной процессии». Ведь запрет церкви снят не был. Акилле все же добился разрешения отслужить мессу по отцу. Лишь после этой искупительной церемонии пармский епископ разрешил ввезти тело музыканта в герцогство. Но не на кладбище. Двадцать восемь лет пролежал многострадальный прах под кипарисами в саду одной из вилл.
Уже давно лежали в могилах епископы Ниццы и Генуи. Состарился, ушел из жизни Акилле. И только сын его, Аттиле, внук Никколо Паганини, добился, наконец, отмены страшного запрета епископа Ниццы. В 1876 году останки великого музыканта были захоронены на пармском кладбище. Но еще дважды тревожили прах Никколо. Невероятно, но в 1893 году вновь пошли слухи, что из-под земли доносятся странные звуки, словно там находится живое существо. В присутствии внука Аттиле и чешского епископа Ондржичека гроб вскрыли. Присутствующие увидели прекрасно сохранившееся лицо великого музыканта. То был добрый знак свыше...
В 1897 году прах Паганини перенесли на новое пармское кладбище. На могиле поставлен памятник — бюст Паганини, окруженный колоннадой.
Так закончилась скорбная одиссея. Пятьдесят семь лет прожил на свете Никколо Паганини, и пятьдесят шесть кочевали его останки по Италии в поисках последнего приюта...
Впрочем, и это, по-видимому, еще не последнее путешествие бессмертного музыканта. Генуэзцы считают, что он должен закончить свой земной путь там, где начал и где покоится под стеклом его верная спутница — скрипка Гварнери Дель Джезу. Место в генуэзском Пантеоне ему приготовлено...
— Какое же проклятие преследовало великого Паганини? В чем секрет этой посмертной эпопеи? Может, и впрямь тут замешаны мистические законы и высшие силы?
— Не будем спешить с выводами. Замечено, что тела людей, вкусивших при жизни власти или славы, не имеют покоя после смерти. Вспомни хотя бы египетских фараонов, Наполеона, Ленина, Чарли Чаплина... Их останки подвергались ограблениям, их забальзамированные тела препарировали любопытные ученые, их мумии развезли по всему свету и выставили в музеях на всеобщее обозрение... Вряд ли в этом повинны какие-то потусторонние силы, сами люди, движимые любовью или ненавистью к великим умершим, не дают им покоя...
Музыка все звучала, и Лене почудилось, будто тень самого Паганини присутствует в комнате.
— Эх, побывать бы на его концерте, увидеть своими глазами! — мечтательно воскликнула Лена. — Я знаю, ты отправляешься в экспедицию, возьми меня с собой!
— А что, женщины в мистике могут понять больше нас, мужчин. Пожалуй, возьму. Но что мне за это будет?
Не успела Лена поцеловать его в знак благодарности, как они очутились в ложе театра, на концерте маэстро.
Они увидели до отказа заполненный зал. Обычно на его выступления шли не только ценители высокого искусства, но и публика, привлеченная внешними эффектами и невероятными приемами игры, которые демонстрировал Паганини. У него сформировалась своя собственная, отличная от других скрипачей, исполнительская манера. Известность ему принесли  необычный вид и поведение во время концертов.
Леночка с Ольгердом жадно всматривались в одинокую фигуру скрипача, вышедшего на сцену — фигуру странную, таинственную и магнетическую.
У него действительно был демонический внешний вид: нескладный, высокий, худой с бледным, будто восковым лицом, спутанные черные волосы, большой крючковатый нос, горящие как угли глаза и огромный шарф, укутывающий всю верхнюю половину тела.
Внешность его внушала страх, особенно поражали его длинные пальцы, которые давали повод говорить о сложнейшей операции на его кистях, благодаря которой он виртуозно исполнял труднейшие музыкальные произведения. Но было и другое, более правдоподобное объяснение. На протяжении всей жизни у Паганини было множество хронических заболеваний. Несмотря на то, что скрипач прибегал к помощи именитых врачей, он не мог избавиться от недугов. Хотя никаких определенных медицинских доказательств не существует, есть мнение, у него был синдром Марфана. Вот как гений описан в Википедии: «В ранней юности он был и красив, и строен. Но прошло несколько лет, и фигура музыканта изменилась самым страшным образом! На какой дыбе было переломано его тело? Тысячи скрипачей изнуряют с утра до ночи свой организм теми же упражнениями, но лишь тело Паганини было перекроено таинственным портным на особый демонический лад. Впалая грудь его с левой стороны, где он держал скрипку, значительно расширилась, а рука заметно вытянулась. Пальцы, вроде бы не длиннее, чем у обычных людей, во время игры растягивались, удлинялись вдвое! Руку в локте Никколо легко поворачивал назад. А кисть! Она жила самостоятельно: просто отрывалась от запястья! И как легко извлекал он из одной и той же струны самые высокие и самые низкие ноты! При взгляде на него люди шептали: „На черта похож“, но стоило ему взять в руки скрипку, его бесстрастное лицо мгновенно преображалось. Губы складывались в сардоническую улыбку. Глаза метали молнии. Поза его была некрасива, неестественна, корпус невероятно искривлен. Худоба невероятная. Когда он кланялся, казалось, кости его скрипят и вот-вот рухнут грудой наземь. Паганини раскачивался как пьяный, подталкивал одну ногу другой, выставляя ее вперед. Руки вскидывал то к небу, то протягивал их к людям — взывал о помощи в своей великой скорби, и зал приходил в исступление...»
У Лены перехватило дыхание. Она сжала руку Ольгерда, но тот был поражен не меньше. «Да, — подумал он, — молва права — в игре с ним может сравниться разве что дьявол!»
Они попали на концерт в Ливорно. Это был тот самый концерт, когда у него одна за другой лопнули струны. Перед самим концертом Паганини поранил ногу, поэтому на сцену вышел прихрамывая. В зале раздались смешки, а когда с пюпитра упали свечи, они переросли в дружный хохот. Паганини, сохраняя невозмутимый вид, заиграл, однако неожиданно на скрипке лопнула струна. Не останавливаясь, он продолжал концерт и ­сорвал бурные аплодисменты. Для него не было в новинку играть не только на трех, но и на двух, и даже на одной струне. Так, во время службы при дворе Элизы Бонапарт он написал и исполнял пьесу «Любовная сцена» для струн ля и ми, а позднее, ко дню рождения императора — сонату для струны соль «Наполеон». А однажды, на спор, скрипач сыграл арию на шелковом шнурке от лорнета!
— Это волшебство! — прошептал Лена. — Я не смела даже мечтать ­услышать нечто подобное. Когда смотришь на него, слушаешь его, невольно плачешь или смеешься, думаешь о чем-то сверхъестественном.
— Да уж, с другими скрипачами у него общее только скрипка и смычок, — попытался пошутить Ольгерд. — И хотя считают, что Паганини продал душу дьяволу за свой музыкальный талант, думаю, секрет скрипача заключается в его трудолюбии, стремлении познать и использовать все возможности инструмента, а также в его упорстве.
— Его демоническая внешность пугает и завораживает одновременно. Но она так гармонична с его игрой!
— Такая внешность, впрочем, не мешала ему иметь массу поклонниц. Среди любовниц Паганини были знаменитая баронесса Елена Добенек, англичанка Карлотта Уотсон, Элиза Бачокки. Но настоящей музой, которой Паганини посвятил несколько своих лучших произведений, стала его любимая Паолетта — Полина Боргезе. Что общего имел он с этой распутной сестрой Бонапарта, которая разменяла его как перчатки на очередного любовника, трудно сказать. А ведь он любил ее.
— Но как же певица Антония Бьянки, которую он встретил во время гастролей в Лондоне? Девушка с ангельским голосом и чистой душой, которую, казалось, ему было суждено повстречать, чтобы обрести, наконец, семейное счастье.
— Да, Антония Бьянки родила ему сына, которого он воспитывал сам. Но может ли человек, играющий на дьявольской скрипке, познать счастье? За дар придется расплачиваться единственной любовью.
Но не женщине суждено было стать его настоящей страстью. Паганини обладал драгоценной коллекцией скрипок Страдивари, Гварнери, Амати, из которых свою замечательную и наиболее любимую и известную скрипку работы Гварнери завещал родному городу Генуе, не желая, чтобы какой-нибудь другой артист на ней играл. После его смерти эта скрипка получила имя «Вдова Паганини».
— Поистине настоящая вдова. Со смертью маэстро, она тоже умерла.
Волшебное путешествие закончилось, и Ольгерд снова очутился в кресле с «Антихристианином...» в руках, а Леночка рядом возле него. Они долго пребывали под впечатлением от увиденного, но Лене хотелось все же спросить, каков же итог? Ольгерд долго молчал, затем, все более увлекаясь, разразился тирадой:
— Я уже говорил, что легендарная личность Паганини еще при жизни породила ряд полуфантастических историй, слухов и легенд. Даже самые выдающиеся люди того времени, друзья и доброжелатели Паганини, говорили, что есть в нем что-то «дьявольское». «Адски-божественным скрипачом» назвал Паганини Шуберт. Гете, слушая его игру, видел перед собой «столб огня». Вот что рассказывает Генрих Гейне о Паганини во «Флорентийских ночах» устами глухого художника, который в порыве вдохновения несколькими взмахами карандаша точно уловил черты таинственного образа скрипача: «Поистине, сам дьявол водил моей рукой, когда мы стояли вместе с ним перед Альстерским павильоном в Гамбурге, где Паганини должен был дать свой первый концерт. — Да, мой друг, — продолжал он, — справедливо то, что все про него говорят: что, когда Паганини был капельмейстером в Лукке, он влюбился в одну театральную примадонну, приревновал ее к какому-то ничтожному аббату, быть может, стал рогоносцем, а затем, по доброму итальянскому обычаю, заколол свою неверную возлюбленную, попал в Генуе на каторгу и продал себя, наконец, черту, для того, чтобы стать лучшим в мире скрипачом».
Журналисты обвиняли музыканта во всех смертных грехах, подливала масла в огонь и церковь. Шлейф несуразных «разоблачений» сопровождал Никколо по всей Европе. Ну а маэстро более интересовало собственное творчество.
Много работая, Паганини давал концерты один за другим. Желая обеспечить сыну достойное будущее, он запрашивал себе огромные гонорары, так что после смерти его наследство составило несколько миллионов франков.
Так вот, на беду, в своих восторгах великие оказались весьма неосторожны. То, что говорилось из чувства восхищения, получило превратное истолкование. То, что для гениев было образом, метафорой, для простых обывателей было иносказанием, которое в прямом смысле обогащалось их собственными домыслами. Человек, обладавший колоссальным талантом, невероятным трудолюбием, благородством натуры и тонкостью души, обрел славу убийцы и страшного колдуна, подписавшего контракт с дьяволом. Даже газеты просвещенного Лейпцига намекали, что игра ­Паганини — промысел нечистого. Таинственности придавала и принадлежность к масонам. 1808 года в масонской ложе Великого востока ­Паганини исполнил масонский гимн, написанный им на слова Ланчетти. В протоколах ложи подтверждено масонство Паганини.
— Это многое объясняет, но я не пойму — почему божественная музыка скрипача вызывала такие темные домыслы, мистификацию?
— Дело в том, что в то время в Германии была создана благодатная почва для всего необычного, страшного и загадочного. Воображение Гофмана, Жана Поля и Гете вернули в моду образ мессера Дьявола, и не было никакого основания сомневаться в том, что Паганини, как доктор Фауст, подписал с ним контракт. В Вене один господин уверял, будто отчетливо видел, что за спиной музыканта стоял дьявол в красном, с рогами на голове и хвостом между ног и водил его рукой, держащей смычок, и что между ними было поразительное сходство. По всей Европе музыкальные критики сообщали в своих газетах об этом вполне серьезно. Может быть, поначалу Паганини и не возражал против таких слухов, потому как они возбуждали любопытство, подогревали к нему интерес и умножали его известность. Но по мере того, как слухи, разрастаясь, достигли невероятных размеров и распространились так широко, что стали доставлять ему немало неприятностей, Паганини брался за перо и принимался опровергать вымыслы клеветников и завистников.
— Как, в доброй старой богобоязненной Европе — мода на дьявола? Как это может быть?
— Именно, ее величество Мода! Этой даме повинуется все и вся, какой бы стиль она ни задала. Кто следует моде, тот не отстает от всего нового, интересного, необычного, тот пребывает на гребне волны. Паганини как нельзя кстати подошел под мерки модной тенденции и стал ее жертвой.
Конечно же, великий скрипач вовсе не был безгрешен, и нелегкое испытание дурной славой, выпавшее на его долю, стало естественной реакцией общества на независимое поведение талантливого и эксцентричного музыканта. Было чрезвычайно трудно не озлобиться на весь мир и смиренно пройти сей тернистый путь. Надо сказать, что это стоило Паганини немалых душевных и физических сил, и далеко не всегда ранимая личность экзальтированного музыканта могла сдержать негодование.
Находясь в Праге в 1829 году, Паганини в своем письме другу Джерми жаловался: «Если бы ты знал, сколько врагов тут у меня, ты бы просто не поверил. Я не делаю никому зла, но те, кто меня не знает, расписывают меня как самого последнего негодяя — жадного, скупого, мелочного и т.д. И я, чтобы отомстить за все это, официально заявляю, что еще больше повышу цены входных билетов на академии, которые дам во всех других странах Европы».
И хотя Паганини часто выступал с благотворительными концертами, всегда раздавал бесплатные билеты артистам и студентам-музыкантам, щедро одаривал родственников и благотворительные общества, дурную молву ничем нельзя было заглушить. А ведь этот человек обладал поистине добрым сердцем, иначе чем можно было бы объяснить благородный поступок по отношению к тем, кто считался его врагом? Согласно посмертному завещанию непревзойденный виртуоз безвозмездно дарил все свои драгоценные скрипки не только друзьям-музыкантам, но и недругам, талант которых он был способен оценить! Нельзя умолчать о той помощи, которую оказал Паганини своему коллеге — композитору Берлиозу, еще никому не известному на тот момент и находящемуся в крайне затруднительном материальном положении. Тем самым маэстро обеспечил талантливому начинающему композитору безбедное существование на пять лет вперед. Однако в мелочах Паганини действительно проявлял скупость, и это объясняется, видимо, привычкой экономить, сохранившейся с детства, когда он жил в бедности. Так, например, он не любил тратить деньги на одежду и часто покупал ее у старьевщиков, упрямо с ними торгуясь.
В последние годы жизни скрипач тяжело болел и очень беспокоился о будущем своего сына Акилле, о близких и родных, которым он все еще пытался помочь. Это обстоятельство побуждало его влезать в финансовые авантюры, в которых он ровным счетом ничего не смыслил, и в конечном итоге все это оборачивалось для скрипача огромными материальными потерями и бесконечными судебными разбирательствами.
Паганини оказался жертвой хитрости и сутяжничества недоброжелателей, которые постарались сделать так, чтобы дурная слава маэстро затмила его несравненную одаренность и светлые стороны натуры великого музыканта.
— «Чтобы сказать „Нет“ всему, что представляет на земле восходящее движение жизни, удачу, силу, красоту, самоутверждение, — инстинкт ressentiment, сделавшийся гением, должен был изобрести себе другой мир, с точки зрения которого это утверждение жизни являлось злом, недостойным само по себе». Теперь понимаешь?
— Кажется, да. Бессильная зависть, озлобление, обвинения и гонения, оскорбления, издевательства и насмешки. Кто из нас может сказать, что избежал всего этого в жизни?
— «Не выношу больше этого! — Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы, — мне кажется, она вся провонялась ложью!» — вот что на это отвечает Ницше, и с ним нельзя не согласиться, ибо они «не ведают, что творят».
— А мы?
— А мы слушаем музыку величайшего из гениев. Она бессмертна, поэтому недосягаема для завистников. Пусть его называют скрипачом дьявола, разве от этого его слава меркнет? Наоборот, она становится ярче.
— Видимо, дьявол выбирает лучших.
25. История Израиля неоценима, как типичное изображение того процесса, посредством которого естественные ценности лишались всякой естественности: я отмечаю этот процесс пятью фактами. Первоначально, во времена Царей, и Израиль стоял ко всем вещам в правильном, т. е. естественном, отношении. Его Иегова был выражением сознания власти, радости, надежды на себя: в нем ожидали победы и спасения, с ним доверяли природе, что она дает то, в чем нуждается народ, и прежде всего дождь. Иегова — Бог Израиля и, следовательно, Бог справедливости: такова логика всякого народа, который обладает силою и с чистой совестью пользуется ею. В празднествах выражаются обе эти стороны самоутверждения народа: он благодарен за великие судьбы, которые возвышают, он благодарен за круговую смену времен года, за всю свою удачу в скотоводстве и земледелии. — Это положение долго оставалось идеалом уже и после того, как ему был положен печальный конец, анархией внутри, ассириянами извне. Но народ выше всего ценил образ царя — хорошего солдата и вместе с тем строгого судью: так понимал это прежде всего Исайя — этот типичный пророк (т. е. критик и сатирик момента). — Но надежда не осуществлялась. Старый Бог ничего более не мог из того, что мог он ранее. От него должны были бы отказаться. Что же случилось? Изменили понятие о нем, — это понятие лишили естественности; этой ценой его удержали. — Иегова — Бог «справедливости» — более не составляет единства с Израилем, он не служит выражением народного самосознания: он только условный Бог... Понятие о нем сделалось орудием в руках жрецов-агитаторов, которые теперь истолковывали всякое счастье как награду, всякое несчастье — как наказание за непослушание против Бога, как «грех»: извращенная манера мнимого «нравственного миропорядка», посредством которого раз навсегда извращаются естественные понятия «причина» и «действие». Теперь, когда с наградой и наказанием изгнана была из мира естественная причинность, явилась потребность в противоестественной причинности; отсюда следует вся дальнейшая противоестественность. Бог, который требует, — вместо Бога, который помогает, советует, который в основе является словом для всякого счастливого вдохновения мужества и самодоверия... Мораль не является уже более выражением условий, необходимых для жизни и роста народа, его глубочайшего инстинкта жизни, но, сделавшись абстрактною, становится противоположностью жизни, — мораль как коренное извращение фантазии, «дурной глаз» по отношению к миру. Что такое еврейская, что такое христианская мораль? Случай, лишенный своей невинности, несчастье, оскверненное понятием «греха», благосостояние как опасность, как «искушение», физиологически плохое самочувствие, отравленное червем совести.