Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 27

СВЯТОЙ АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ (монахи)


Предисловие:
27. На такой-то ложной почве, где все естественное, всякая естественная ценность, всякая реальность возбуждала против себя глубочайшие инстинкты господствующего класса, выросло христианство, самая острая форма вражды к реальности, какая только до сих пор существовала. «Святой народ», удержавший для всего только жреческие оценки, только жреческие слова, и с ужасающей последовательностью заклеймивший все, что на земле представляло еще силу, словами «нечестивый», «мир», «грех», — этот народ выдвинул для своего инстинкта последнюю формулу, которая в своей логике доходила до самоотрицания: в лице христианства он отрицал последнюю форму реальности — он отрицал «святой народ», «избранный народ», самое иудейскую реальность. Случай первого ранга: маленькое мятежное движение, окрещенное именем Иисуса из Назарета, еще раз представляет собою иудейский инстинкт, иначе говоря, жреческий инстинкт, который не выносит уже более жреца как реальность, который изобретает еще более отвлеченную форму существования, еще менее реальное представление о мире, чем то, которое обусловливается учреждением церкви. Христианство отрицает церковь...
Я не понимаю, против чего иного могло направляться восстание, зачинщиком которого, по справедливости или по недоразумению, считается Иисус, если это не было восстанием против еврейской церкви, принимая «церковь» в том смысле, какой дается этому слову теперь. Это было восстанием против «добрых и справедливых», против «святых Израиля», против общественной иерархии, — не против их испорченности, но против касты, привилегии, порядка, формулы, это было неверие в «высших людей», это было отрицание всего, что было жрецом и теологом. Но иерархия, которая всем этим хотя бы на одно мгновение подвергалась сомнению, была той сваей, на которой еще продолжал удерживаться посреди «воды» иудейский народ, с трудом достигнутая последняя возможность уцелеть, residuum его обособленного политического существования: нападение на нее было нападением на глубочайший инстинкт народа, на самую упорную народную волю к жизни, которая когда-либо существовала на земле. Этот святой анархист, вызвавший на противодействие господствующему порядку низший народ, народ изгнанных и «грешников», чандалы внутри еврейства, речами, которые, если верить Евангелию, еще и теперь могли бы довести до Сибири, — он был политическим преступником, поскольку таковой возможен в обществе, до абсурда неполитическом. Это привело его на крест: доказательством может служить надпись на кресте. Он умер за свою вину, — нет никакого основания утверждать, как бы часто это ни делали, что он умер за вину других.
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»


Глава 27
СВЯТОЙ
АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ
(монахи)
Анахарсис, устроившись поудобней в огромном кресле, наблюдал, как в Большой зал Венецианского Дворца дожей, где хранится картина Тинторетто «Рай», собирались те, кто, выражаясь прагматическим языком, претендовали на право быть первым монахом среди аскетов. По согласованию с Уицрик, Его и Атиру пригласили быть арбитрами в этом щекотливом вопросе. Они долго не соглашались иметь дело с этой братией, но когда Уицрик все же настояла, аргументируя это тем, что больше некому, согласились.
Анахарсис рассуждал: «Людям присущ дух авантюризма и соперничества. Они любят соревноваться в разных сферах: спорте, играх, конкурсах, творчестве, да в чем угодно, даже в извращениях и глупостях. Да, в глупостях, ибо обречение себя на аскетическое существование и добровольное затворничество назвать иначе нельзя. Верующим это невдомек, и со всех сторон несомненно полетят упреки — нет, да что вы, как можно! Это, мол, не что иное, как святость, искупление грехов, преданность богу.
Возможно, но ради чего и во имя чего, уважаемые господа?! Раз они сами не грешат, то за что, спрашивается, страдают и чьи, с позволения сказать, грехи искупают? И тут же змеей подкрадывается мысль: «А не выторговывают ли монахи себе преференции, вступая в сделку с самим Богом? Если не в этой жизни, то хоть в той — дайте, мол, нам рай, вечное блаженство, почитание и славу, причисление к лику святых, ну хоть что-нибудь, в конце концов! Значит, как ни крути, а вознаграждения ждут даже полные бессребреники».
 «Но почему во Дворце дожей? Ведь здесь, в резиденции республики, заседали Большой совет и сенат, работал Верховный суд и вершила свои дела тайная полиция, а теперь его, ничтоже сумняшеся, оседлали монахи, и я бы, — подумал Анахарсис,— на месте венецианцев возмутился их наглости. Аскетировали в пещерах, ну и собирайтесь себе в них для выяснения отношений! Так нет же, лезут где поуютней, где можно полюбоваться тем, от чего отказывались при жизни».
А любоваться есть чем. Дворец радует глаз филигранностью готической архитектуры, которая причудливым образом сочетается с мягкой округлостью облаченных в мрамор архитектурных форм Ренессанса. Но не это послужило истинной причиной выбора дворца для затеи монахов. Само мероприятие было настолько нелогичным, что и место проведение должно было быть соответствующим, а Дворец дожей как нельзя лучше подходил для этого. Как будто в насмешку над всеми законами архитектуры, верхняя массивная часть дворца покоится на легких ажурных арках. На первый взгляд кажется, что здание перевернуто фундаментом кверху,
а крышей книзу, настолько нелогична сама система его фасада — две ленты слабых опор внизу и высокая сплошная стена наверху. Две нелогичности как ­нельзя лучше должны были дополнить друг друга. Впрочем, дворец от этого только выиграл, все тут привлекательно, свежо и ярко, полно жизни и радости, все художественно насыщено и, в конце концов, разумно, чего не скажешь о задаче, с которой столкнулся Анахарсис. Но ему и не с такими задачами приходилось справляться! Он, конечно, не подведет Уицрик и покажет, что есть на самом деле естественная ценность в реальном мире.
По этому поводу Ницше говорил: «На такой-то ложной почве, где все естественное, всякая естественная ценность, всякая реальность возбуждала против себя глубочайшие инстинкты господствующего класса, выросло христианство, самая острая форма вражды к реальности, какая только до сих пор существовала».
«Доминантой у Ницше, — размышлял Анахарсис, — являются слова:
„...инстинкты господствующего класса“. Действительно, император Константин Великий, ставший впоследствии святым, первый понял, насколько целесообразно использовать христианство как инструмент для управления государством, и его следует не душить, как это делала Римская империя, а наоборот, прибрать к рукам, дать ему развиваться и править миром.
Но он также понимал, что христианству нужен целый ряд институтов, которые обеспечивали бы ему существование и процветание. Главные из них три: собственно пастыри, удерживающие паству в лоне церкви и живущие за счет добровольных подаяний и десятины); инквизиция, карающая паству за непослушание (не станешь же одной рукой благословлять, а второй отправлять на костер прихожан) и существовавшая за счет того, что реквизировала имущество еретиков; монашество, выполняющее две функции: указывать пастве дорогу в лоно церкви и отвлекать ее своим примером аскетизма от забот земных.
В то время как пастыри и инквизиция жили в роскоши, а рядом умирал от голода народ, амортизатором противоречия возник пример аскетизма, да еще и с божественной подоплекой. Церковь умела использовать слабые инстинкты человека, сделав отшельников, поселившихся в пещерах неандертальцев, примером для обездоленных.
Вскоре, после быстрых реформ, роли внутри церкви были распределены, а сама власть как инструмент управления народом оказывалась то в руках государства, то в руках церкви.
Это своеобразное перетягивание каната в той или иной форме наблюдается и по настоящее время, приобретая различные формы вплоть до уродливых, таких, как, например, в современной России...»
Пока Анахарсис рассуждал на отвлеченные темы, претенденты на первое место монаха-отшельника все прибывали и прибывали, и скифскому философу из этой массы психов, каковыми он их считал, предстояло ­выбрать «самого-самого». О самом-самом, как ему казалось, писал Лев Толстой в повести «Отец Сергий» — герой произведения в угоду Богу отрубил себе палец, а потом вроде бы даже жалел. И вот, наблюдая за отцом Сергием, скромно сидящим в уголке и не привлекающем к себя внимания, Анахарсис невольно представил, как тот выглядел, когда его соблазняла в келье Маковкина, разводная жена-красавица. Жаль, что придется его сравнивать с другими претендентами, их-то вон сколько, могут и потеснить. А отец Сергий, на роль первого из первых, несомненно, самая подходящая кандидатура — кто еще решился на членовредительство от большой веры!
В это время на входе появился Франсуа — монах, врач и писатель, за ним Исла де ла Торе-и-Рохо, монах проповедник, монах-богослов и Паоло.
Затем какой-то служка принес 79 страниц рукописного списка монахов Русской православной церкви и положил перед Анахарсисом. Пока тот углубился в чтение, скромно вошел Грегор Мендель, монах-естествоиспытатель (основоположник учения о наследственности). За ним ввалился Джирол;мо Савонар;ла, монах-реформатор, диктатор Флоренции с 1494 по 1498 годы. Анахарсис прервал чтение и сосредоточился на вошедшем.
Джироламо Савонарола — флорентийский поет, монах-доминиканец, прославившийся тем, что в 1494 году провозгласил Христа королем
Флоренции, основав при поддержке Франции Флорентийскую теократическую республику.
Непонятно, как оказался здесь преподобный Серафим Саровский — один из наиболее почитаемых в Русской православной церкви святых (определен невыездным). Развязно вошел Тирсо де Молина — испанский драматург XVII века, создатель образа Дон Жуана, автор драмы «Осужденный за недостаток веры».
Под фанфары вошел монах, который предсказал убийство Путина (хоть и несостоявшееся) и обновление России. В Белом доме еще семь лет назад во время заслушивания доклада «Альтернативный сценарий будущего РФ» политолог Эндрю Качинс заявил, что Путин будет убит во время ночной службы 7 января 2016 года, после чего в России начнется хаос. Знаменитый своими пророчествами монах Аваль также предсказал, что после должно наступить большое обновление. И это, пожалуй, единственный из монахов, рационально проведший время заточения в пещере. Оказывается, он не только молился, но и мыслил.
Наконец появились те, кто мог соперничать с Отцом Сергием, — ­отшельники, или анахореты — отрекшиеся в соответствии со своими убеждениями от мирской жизни с максимальным ограничением внешних связей и удалением для жительства в пустынные места.
 Первым вошел Бенедикт Нурсийский, который написал правила монашеского жития, предусматривающие суровую дисциплину, упорный труд и горячую молитву. Он основал монастырь на горе Монте-Касино. Монахам даже перышко нельзя было поднять без разрешения настоятеля. Он считается основателем западного монашества, жил приблизительно в 480–545 гг.
Скромно вошел Франциск Ассизский, основатель ордена францисканцев. Фрацисканцы не уединялись в монастырях, а наоборот, проповедовали слово Христово в гуще масс. Непонятно, почему они считались монахами и могут ли они претендовать на самого-самого, надо будет согласовать. Но с кем — вот вопрос. Скорей всего придется разгребать завалы и принимать решение самому в компании Атиры.
Вереница входящих ряс утомила Анахарсиса, и он даже заскучал, но вдруг оживился при виде женщины. Клара из города Ассизы, основательница женского францисканского ордена кларисок, ввалилась в зал под фанфары. Она, несомненно, очень интересный претендент на звание «самая- самая». Святая Клара Ассизская, девиз которой «Любовь открывает все двери», в Вербное воскресенье 1212 года глубокой ночью тайком покинула отчий дом. Она была не первой и не последней в истории девушкой, сбежавших от бдительных родительских глаз к возлюбленному.
Но Клара была не просто одной из вольнолюбивых взбунтовавшихся восемнадцатилетних барышень, она убежала, чтобы ответить на Божий призыв. Она стала «невестой Иешуа». Таких потом, как правило, лишают девственности в монастыре и объявляют святыми. И дело шито-крыто. За святой Кларой последовала вся церковь, прорываясь, как и святая, через двери и убегая — непонятно только от кого.
Как-то незаметно пробрался в зал Томас Торквемада — великий инквизитор, который за пятнадцать лет собственными руками уничтожил около двух тысяч еретиков, нажил огромное состояние и с чистой совестью почил в бозе. Анахарсис даже удивился — что он делает среди этой братии, но выгонять не стал. Ему пришла в голову блестящая идея — использовать его для объявления победителя не иначе, как в Зале компаса — когда-то передняя Зала Совета Десяти, а одновременно и инквизиции,
в которой осужденные с трепетом и страхом ждали приговора. Тут же находилась и всем известная Львиная пасть, в которую опускались сообщения и доносы. Анахарсис аж присвистнул от столь удачной идеи. Да, он устроит им своего рода конклав, где претенденты сами будут голосовать за «самого-самого», опуская бумажку с именем претендента в ту самую Львиную пасть. Он даже повеселел от мысли, что избавится от необходимости самому выбирать. Это же невыполнимо! Разрубив гордиев узол, Анахарсис с удовольствием продолжил наблюдение за входящими.
А дальше пошли:
Антоний Великий — основатель отшельнического монашеского подвига.
Антоний Печерский — основатель русского монашества.
Дорофей — пустынник Египетский.
Евагрий Понтийский — богослов, византийский философ, монах.
Евфимий Великий — один из основателей монашества.
Кириак — отшельник Палестинский.
Макарий Великий — основатель скитского монашеского подвига.
Пахомий Великий — основатель общежительного монашества.
Мария Египетская — палестинская отшельница VI века.
Нил Мироточивый — известный афонский отшельник.
Нил Сорский — основатель русского скитского подвижничества.
Нил Столобенский — русский отшельник XVI века.
Онуфрий Великий — величайший отшельник IV века.
Павел Фивейский — первый известный православный пустынник.
Петр Афонский — православный отшельник VII века, основатель Афонского монашества.
Тихон Калужский — русский пустынник XV века.
Появились отшельники и восточного, и американского образца.
Известные из них:
Будда Гаутама, который отказался от своей королевской жизни для поиска духовного просветления, впервые стал отшельником, а затем аскетом, что послужило возникновению буддизма.
Эмили Дикинсон — американская поэтесса.
Лао-цзы — в некоторых источниках описывается, что он провел свои последние дни как отшельник.
Отшельничество как спорадическое явление существовало и в религиях Индии, Китая, Японии и других стран Востока (иудаизм, ислам, буддизм, даосизм и др.), но в меньших масштабах. В разное время встречались следующие типы нехристианской монашеской жизни: отшельники Сераписа в Египте; аскеты-буддисты; ессеи, жившие подобно монахам, у Мертвого моря примерно в III веке до н. э.; иудейские аскеты, называемые терапевтами, жившие неподалеку от Александрии; гностики неоплатоновского толка; аскеты-приверженцы бога Митры.
Отшельничество в Китае было своего рода альтернативой политической карьере, однако идеологически во многом с нею связанной.
К Анахарсису приблизился, как тень, служка и подал новый список монахов, претендующих на «самого-самого». И не успел он задать вопрос тени, что ему со списком делать, как она растворилась где-то под антресолями.
 Атира, наблюдавшая за сценой, в душе смеялась — вот так всегда, вместо того, чтобы прибегнуть к современной технике, клирики пользуются «гусиным пером», несмотря на то, что летают на самолетах и лично водят машины.
Атира пробежала глазами список известных монахов — конечно, далеко не полный, ведь сколько было еще тех, которых не заметила история! — и подумала: «Сколько их, искалеченных верой!» Природа даровала жизнь для того, чтобы познать себя, свой космос, который, по словам
Карла Сагана, есть внутри нас. Мы сделаны из звездного вещества, мы — это способ, которым Космос познает себя. А христианство, равно как и другие религии, загнав своих несчастных адептов в пещеры неандертальцев, лишило этих бедолаг элементарных человеческих прав прожить жизнь с достоинством, а не гнить в добровольном изгнании, в плену веры.
— Слушай, Анахарсис, — обратилась Атира к скифу, — у тебя глава называется «Святой Антоний Великий». Ты собираешься, насколько я знаю, написать о нем целый трактат, а в списках он у тебя на задворках, среди всех смертных. Ты что, специально его туда втиснул, чтобы...
— Да нет, это случайность, он просто появился в Зале дожей не первым, название обязывает, поскольку он Великий. Кто-то же его так назвал, вот и будем разбираться. Может, после изучения вопроса опустим до плинтуса. Сейчас буду выяснять, за что его назвали Великим.
Первое «величие». Родился в Египте в 250 году от благородных и богатых родителей.
— Ну, это не величие...
Второе «величие». Размышлял, как апостолы, оставив все, шел за ­Господом.
— Не знал, что, когда Иисусу не подавали, апостолы разбегались.
Третье «величие». Отказался от наследства.
— Мало ли дураков на свете. Родители в гробу перевернулись, когда узнали, что их сын — транжира.
Четвертое «величие». Бросил на произвол судьбы сестру.
— Он же знал, что ей уготовано место в доме терпимости. Позор таким братьям.
Пятое «величие. После того, как он отказался от искушений, к нему явился Господь. «Я был здесь, — сказал ему Господь, — и ждал, пока не увижу твоего подвига».
— Это явная ложь.
Шестое величие. Святой Антоний в самой пустыне тяготился многолюдством и искал нового уединения.
— Теперешние бомжи тоже забираются в подвалы, тупики метрополитена и другие недоступные нормальным людям места, чтобы окружающие не видели их позорного существования.
Седьмое величие. Узнал об одном отшельнике, который раньше его поселился в пустыне. Это был Павел Фивейский, который девяносто лет жил в пустыне. В Антонии взыграл горделивый помысел, что не он первый, и он отправился к нему. Павел не хотел делиться славой и не пускал Антония к себе, но тот нахально влез к нему в пещеру. После братского лобзания Павел спросил Антония: «В каком положении род человеческий?
— Тем самым Павел потерял отшельническое неприятие информации. Антоний воспользовался этим и стал, сам для себя, самым-самым.
В общем, как и все в христианстве, — запутано. Тем не менее, Святого Антония называют Великим. «Нельзя вообразить, сколько искушений и борьбы вынес этот великий подвижник», — утверждают писаки. Он страдал от голода и жажды, от холода и зноя. Но самое страшное искушение пустынника, по слову самого Антония, — в сердце: это тоска по миру и волнение помыслов.
Вот так, примерно, все отшельники загоняют себя в пещеры и сами же тоскуют по миру.
   
Пахомия Великого как одного из достойных претендентов на «самого-самого» Анахарсис выбрал для проверки по той простой причине, что, как говорит Википедия, он, будучи язычником, стал солдатом армии Константина Великого. Познакомился с христианами и в скорости стал отшельником. Подвигов никаких, ввел в обиход четки, правда, ему являлся ангел — но это еще надо проверить. Атира посмотрела описания жития и отложила в сторону.
— Я вскользь просмотрела дела всех претендентов на «самого- самого» и уверяю тебя, что все они написаны под копирку. Разве что Томас Торквемада заслуживает особого внимания, и то лишь потому, что прежде чем стать монахом, был великим инквизитором.
Анахарсис думал было прощупать еще пару монахов, но потом, зная, что в писаниях христиан сам черт ногу сломает, решил «самым-самым» объявить отца Сергия. Как-никак отрубил палец, чтобы избежать соблазна, правда, это тоже выдумка Льва Николаевича Толстого, но все же как мастерски все описано! Хочешь не хочешь, а поверишь.
Приближался торжественный момент объявления самого-самого аскетического монаха (по типу самого божественного сына божьего — Иешуа). А почему бы и нет? Иешуа проболтался в Вифлееме каких-то два года, воспользовался доверчивостью Иоанна Предтечи, с подачи тех же ессеев, а затем сбежал в Индию, а сколько натворил тарарама в мире! А мы вон как печемся о вере и, кроме приставки Великий, никаких регалий, ­разве что иконки в нашу честь, да и то не всегда. Настало время отдать нам должное.
Толпище монахов стало напирать на Анахарсиса, требуя провозглашения самого-самого и установления статуса его почитания. И тогда Атира предлагает Анахарсису кратко пересказать монахам сначала вторую, а потом первую новеллу Первого дня (рассказы Панфило и Нейфилы) «Декамерона» Джованни Боккаччо.
Вторая новелла Первого дня (рассказ Нейфилы)
В Париже проживает богатый купец Джаннотто ди Чивиньи, человек добрый, честный и справедливый, который общается с купцом-иудеем по имени Абрам и весьма сокрушается, что душа столь достойного человека из-за неправой веры погибнет. Он начинает уговаривать Абрама перейти в христианство, доказывая, что вера христианская в силу своей святости процветает и все шире распространяется, а его, Абрама, вера, оскудевает и сходит на нет. Вначале Абрам не соглашается, но затем, внемля увещеваниям друга, обещает стать христианином, но лишь после того, как посетит Рим и понаблюдает жизнь наместника Бога на земле и его кардиналов.
Такое решение ввергает Джаннотто, знакомого с нравами папского двора, в уныние, и он пытается отговорить Абрама от поездки, однако тот настаивает на своем. В Риме Абрам убеждается, что при папском дворе процветают откровенное распутство, алчность, чревоугодие, корыстолюбие, зависть, гордыня и еще худшие пороки. Возвратившись в Париж, он объявляет о своем намерении креститься, приводя следующий довод: папа, все кардиналы, прелаты и придворные «стремятся стереть с лица земли веру христианскую, и делают это они необычайно старательно... хитроумно и... искусно», а между тем вера эта все больше распространяется — отчего бы это?
Джаннотто становится его крестным отцом и дает ему имя Джованни.
Первая новелла Первого дня (рассказ Панфило)
Часто, не решаясь напрямую обратиться к Богу, люди обращаются к святым заступникам, которые при жизни соблюдали божественную волю и на небесах пребывают со Всевышним. Однако порой бывает, что люди, введенные в заблуждение молвою, избирают себе такого заступника перед лицом Всемогущего, который Им же осужден на вечную муку.
Богатый и именитый купец Мушьятто Францези, получив дворянство, переезжает из Парижа в Тоскану вместе с братом французского короля Карлом Безземельным, которого вызывает туда папа Бонифаций. Ему требуется человек, чтобы взыскать долг с бургундцев, славящихся несговорчивостью, злонравием и нечестностью, который мог бы противопоставить их коварству свое, и выбор его падает на мессера Чеппарелло, которого во Франции называют Шапелето. Тот промышляет изготовлением фальшивых документов и лжесвидетельствует; он склочник, скандалист, убийца, богохульник, пьяница, содомит, вор, грабитель, шулер и злостный игрок в кости. «Худшего человека, чем он, может быть, и не родилось». В благодарность за службу Мушьятто обещает замолвить за Шапелето слово во дворце и выдать изрядную часть суммы, которую тот взыщет.
Поскольку дел у Шапелето нет, средства кончаются, а покровитель его покидает, он «в силу необходимости» соглашается — отправляется в Бургундию, где его никто не знает, и поселяется у выходцев из Флоренции, братьев-ростовщиков.
Внезапно он заболевает, и братья, чувствуя, что конец его близок, обсуждают, как им быть. Выгнать на улицу больного старика нельзя, а между тем он может отказаться от исповеди, и тогда его нельзя будет похоронить по-христиански. Если же он исповедуется, то вскроются такие грехи, которые ни один священник не отпустит, и результат будет тот же. Это может сильно озлобить местных жителей, не одобряющих их промысел, и привести к погрому.
Мессер Шапелето слышит разговор братьев и обещает наилучшим образом устроить и их, и свои дела.
К умирающему приводят славящегося «святой жизнью» старца, и
Шапелето приступает к исповеди. На вопрос, когда он в последний раз исповедовался, Шапелето, который не исповедовался никогда, сообщает, что делает это каждую неделю и каждый раз кается во всех грехах, совершенных с рождения. Он и на этот раз настаивает на генеральной исповеди. Старец спрашивает, не грешил ли он с женщинами, и Шапелето отвечает: «Я такой же точно девственник, каким вышел из чрева матери». По поводу чревоугодия нотариус признается: его грех состоял в том, что во время поста пил воду с таким же наслаждением, как пьяница вино, и с аппетитом вкушал постную пищу. Говоря о грехе сребролюбия, Шапелето заявляет, что значительную часть своего богатого наследства пожертвовал на бедных, а затем, занимаясь торговлей, постоянно делился с неимущими. Он признается, что часто гневался, глядя, как люди «ежедневно чинят непотребства, не соблюдая заповедей Господних, и суда Божьего не боятся». Он кается, что злословил, говоря о соседе, то и дело избивавшем жену; однажды не пересчитал сразу денег, вырученных за товар, а оказалось, их больше, чем нужно; не сумев найти их владельца, он употребил излишек на богоугодные дела.
Еще два несущественных греха Шапелето использует как предлог прочесть наставление святому отцу, а затем принимается плакать и сообщает, что однажды обругал мать. Видя его искреннее раскаяние, монах верит ему, отпускает все грехи и признает его за святого, предлагая похоронить в своем монастыре.
Слушая из-за стены исповедь Шапелето, братья давятся смехом, заключая, что «ничто не в состоянии исправить порочный его нрав: злодеем прожил всю свою жизнь, злодеем и умирает».
Гроб с телом покойного переносят в монастырскую церковь, где духовник расписывает прихожанам его святость, а когда его хоронят в склепе, туда со всех сторон спешат паломники. Называют его святой Шапелето и «утверждают, что Господь через него явил уже много чудес и продолжает ежедневно являть их всем, кто с верою прибегает к нему».
Анахарсис закончил пересказ. В огромном зале установилась гробовая тишина. Боккаччо подвел черту над «святостью», и сказать было более нечего — вывод напрашивался сам. Осталось провести голосование, и Анахарсис призвал всех подойти к Львиной пасти. Руководить голосованием поручили Торквемаде как особо отличившемуся аскетическим наклонностями, бывшему члену доминиканского ордена, приора монастыря Санта-Крус ла Реал, одного из основных монастырей в Сеговии. Он был духовником кастильской инфанты Изабеллы, способствовал ее возведению на трон и заключению брака с Фердинандом Арагонским, на которого также оказывал огромное влияние. Благодаря суровому и непреклонному характеру, религиозному энтузиазму и богословской начитанности, подчинил своему влиянию даже папу. В 1478 году, по прошению Фердинанда и
Изабеллы, Сикст IV основал в Испании Трибунал священной канцелярии инквизиции, а в 1483 году назначил Торквемаду великим инквизитором. До сих пор спорят, сколько тысяч человек он приговорил к смерти, очищая от грехов, но говорят, что в конце своей жизни он завел охрану в 250 человек и плохо спал по ночам, жертвы ему грезились. И это показательно, ибо тот, кто легко отправляет людей на смерть, сам умирать страшно боится! Вот такая одиозная фигура занялась организацией голосования.
Неудивительно, что все трепетали перед таким грозным судьей и чинно сплошной вереницей двинулись к знаменитой Львиной пасти. Торквемада пытливо всматривается в лица, скрытые в глубоких капюшонах, будто пытаясь угадать намерения каждого. Кто знает, может, он мечтал увидеть свое имя на листочках голосования? Великий инквизитор был слишком честолюбив, ему не давало покоя, что слава о нем начала тускнеть, а в памяти потомков он чаще вставал как часть «черной легенды» Испании, имя его стало нарицательным для обозначения жестокого религиозного фанатика. При жизни он вершил судьбами Испании, сделав ее родоначальницей культурной матрицы Нового света. Но мертвый, уже не мог сжигать, уничтожать, истреблять ни во имя Испании, ни во имя веры, поэтому ­голосующие поглубже втягивая голову в шею, старались не задерживаться возле зловещей пасти.
Итог голосования поверг всех в ступор. Оказалось, каждый вписал свое имя, нарушив тем самым основную заповедь христианства — люби ближнего, как самого себя... Или придав ей новое звучание? Делать нечего, не запирать же их на ключ как на настоящем конклаве?
Анахарсис и не ожидал другого результата. Посоветовавшись с Торквемадой, он передал Атире пергамент, на котором значились имена победителей и красовалась три подписи: его, Атиры и Торквемады.
На передний план выступила Атира и после небольшой паузы объявила:
— Выход из тупиковой ситуации мог быть лишь один — наше с Анахарсисом волевое решение, которое подтверждено Торквемадой. Не ищите в нем логику и справедливость. Их нет и быть не может, как не может быть «самого-самого» априори. Тем не менее, «самым-самым» из мужчин объявляется отец Сергий, доказательством его святости служит отрубленный им палец, ибо других аргументов нет. «Самой-самой» из женщин объявляется Клара Ассизская, которая любовью «открывает все двери», достучалась и в нашу. Она же первая показала пример неподчинения родителям во имя любви к Богу.
— Постойте, постойте! — выступил на передний план Святой Антоний Великий. — А как же я? Я ведь в заглавии главы, я так надеялся!
Анахарсис наклонился и на ухо Антонию прошептал: «На бога надейся, а сам не плошай».