Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 55

КУЛЬТУРА ИНЬ


Предисловие:
55. Еще один шаг в психологию убеждения, «веры». Давно уже меня интересовал вопрос, не являются ли убеждения более опасными врагами истины, чем ложь. («Человеческое слишком человеческое» афоризмы 54 и 483.) На этот раз я ставлю решающий вопрос: существует ли вообще противоположение между ложью и убеждением? — Весь мир верит в это; но чему только не верит весь мир! — Всякое убеждение имеет свою историю, свои предварительные формы, свои попытки и заблуждения: оно становится убеждением после того, как долгое время не было им и еще более долгое время едва им было. Как? неужели и под этими эмбриональными формами убеждения не могла скрываться ложь? — Иногда необходима только перемена личностей: в сыне делается убеждением то, что в отце было еще ложью. — Ложью я называю: не желать видеть того, что видят, не желать видеть так, как видят, — неважно, при свидетелях или без свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда обманывают самих себя: обман других есть относительно уже исключительный случай. — В настоящее время это нежелание видеть то, что видят, и нежелание видеть так, как видят, есть почти первое условие для всех партийных в каком бы то ни было смысле: человек партии по необходимости лжец. Немецкая историография, например, убеждена, что Рим был деспотизмом, что германцы принесли в мир дух свободы: какое различие между этим убеждением и ложью? Следует ли удивляться тому, что инстинктивно все партии, равно как и немецкие историки, изрекают великие слова морали, что мораль чуть ли не потому еще продолжает существовать, что всякого рода человек партии нуждается в ней ежеминутно? — «Это наше убеждение: мы исповедуем его перед всем миром, мы живем и умираем за него — почтение перед всем, что имеет убеждение». — Нечто подобное слышал я даже из уст антисемитов. Напротив, господа! Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжет по принципу. Священники, которые в таких вещах тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии убеждения, т. е. обоснованной, ввиду известных целей, лжи, позаимствовали от ­евреев благоразумие, подставивши сюда понятие «Бог», «воля Божья», «откровение Божье». Кант со своим категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум сделался практическим. — Есть вопросы, в которых человеку не предоставлено решение относительно истинности их или неистинности: все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту сторону человеческого разума... Коснуться границ разума — вот это прежде всего и есть философия... Для чего дал Бог человеку откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не может знать сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей воле... Мораль: священник не лжет, — в тех вещах, о которых говорят священники, нет вопросов об «истинном и ложном», эти вещи совсем не позволяют лгать. Ибо, чтобы лгать, нужно быть в состоянии решать, что здесь истинно. Но этого как раз человек не может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только еврейским или христианским: право на ложь и на благоразумие «откровения» принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы d;cadence или жрецы язычества. (Язычники — это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.) — «Закон», «воля Божья», «священная книга», «боговдохновение» — все это только слова для обозначения условий, при которых жрец идет к власти, которыми он поддерживает свою власть — эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. «Святая ложь» обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. «Истина здесь» — эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжет.
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»


Глава 55
КУЛЬТУРА ИНЬ
Песни Ямато!
Вы вырастаете из одного семени — сердца,
и разрастаетесь в мириады лепестков
речи — в мириады слов.
Ки-Но Цураюки
Вся компания собралась у Беатрис в честь приезда Паоло из Японии. Он ездил туда по поручению Уицрик, чтобы изучить религии страны восходящего солнца, тем более что уже давно увлекался японской поэзией, историей и культурой Японии вообще. Впечатлений было масса, Паоло с удовольствием принялся делиться ими со своими друзьями.
Беатрис взяла на себя роль заботливой хозяйки, что было редкостью для нее, обычно, такая роль была ей не по душе, но в честь приезда Паоло она старалась, как могла, благо остальные женщины были рады помочь. Они готовили закуски, пока мужчины за рюмочкой коньяка обсуждали поездку.
— Чтобы понять японцев, надо родиться японцем, мыслить по-японски, думать-по японски, — говорил Паоло.
— Япония настолько непостижима для нашего европейского разума? Но что же тогда ты сумел понять за столь короткий визит? — спросил Олег.
— Мне во многом помог мой друг, проживший в Японии восемь лет в одной чайной школе в Киото. За это время он сумел перестать быть европейцем, но японцем так и не стал.
— Ты нас заинтриговал, — сказала Леночка, ставя поднос с бутербродами. — Как же европейцы реагируют на эту, экзотическую для нас страну?
— И правда, — поддержала ее Уицрик, — не томи, не терпится услышать подробности.
Все, наконец, уселись в удобные кресла и стали слушать.
— Пожалуй, начну с вопроса Леночки. Самая первая реакция иностранца, приехавшего в Японию, — неимоверное восхищение, изумление, которое может длиться на первых порах, хотя все очень индивидуально, от года до пяти лет. Европейца поражает все, особенно утонченная философия, эстетика, высокоразвитая культура и необычная религия, вернее, синтез религий на основе синто. Потом этот период изумления и восхищения с неизбежностью переходит в свою противоположность — крайнее раздражение на уровне почти физической аллергии от всего японского, которое себя проявляет в высказываниях типа: японцы тупые, бессмысленные животные.
— Как?! — изумилась Лена и все остальные.
— Отдавая должное успехам в экономике, технологиях с одной стороны, с другой — европейцев охватывает отчаяние от невозможности адекватного диалога с японцами. Они говорят, что это люди, которые живут на раз и навсегда заданных рефлексах, и, чтобы заставить японца с тобой говорить, надо научить его, помочь переродиться в другой шкуре, европейской. В  свою очередь, японец за границей — до сих пор предмет анекдотов, потому что, попав в чужую ситуацию, он теряет всю свою природную сообразительность, смекалку, как будто в инопланетной среде. С иностранцем, приехавшим в Японию, он тоже общается очень своеобразно. Иностранца обычно называют «человеком извне» — это тот же инопланетянин, с которым на человеческом языке, то есть на японском, разговаривать вообще невозможно. Японцы физически ощущают языковую преграду, которая отделяет их от всех остальных. Когда иностранец говорит «здравствуйте» по-японски, это ввергает их в полуобморочное состояние.
— Может, их коробит акцент?
— Наоборот, им неприятно слышать, когда иностранец безупречно говорит по-японски. Они считают, что это все равно что кошка говорила бы или робот, например. Это сложно объяснить. Понимаете, в японском языке присутствует физическая и духовная энергия слова. Кстати, они не разделяют физическое от духовного, как мы, это особенность их культуры.
— Как это? — удивилась Беатрис.
— Есть такой класс японских слов, их всего около тысячи, называемых «ямато» (это древнее название Японии), которые, в отличие от всех остальных слов, через ритуалы, через поэтические мистерии, где они обычно употребляются, приобрели в японском сознании вкус, цвет и даже запах. Они настолько концентрированы во всех смыслах, что включают как бы иную физиологию восприятия и действительно обладают физическим воздействием.
— Но в архаических обществах это не диковинка. В африканских племенах, например, вождь племени произносит племенное проклятие, после которого осужденный покорно ложится и умирает, — заметил Ольгерд. — Это та самая пресловутая магия слова, а скорей внушение или гипноз.
— Хорошо, постараюсь объяснить по-другому, — не сдавался Паоло. — Одному японскому старцу, Джоан Цзы, приснилось, что он бабочка, которая весело порхает над цветами. Ему очень понравился сон — такой яркий и удивительно реалистичный, будто все происходило наяву. Проснувшись, старец не смог ответить на глобальный философский вопрос в духе Дао: кто же он такой — старец Джоан Цзы, которому привиделось, что он бабочка, или бабочка, которой приснилось, что она Джоан Цзы? Так вот, объясните мне, почему он не смог ответить на вопрос, который для представителей нашей культуры покажется простым до банальности?
Все вдруг начали спорить, выдвигать свои версии. Беатрис вообще сказала, что она всегда чувствует себя немного бабочкой, беззаботно порхающей над житейскими проблемами, пока Паоло не прекратил этот спор:
— Что и требовалось доказать. В вас сработал европейский тип мышления: вы ищете ответ на вопрос, на который, в рамках японской культуры, ответа просто быть не может. Это один из вопросов, который провоцирует поток размышлений в духе Дао. Разве нам может прийти такое в голову? Надеюсь, я смог донести свою мысль.
— Они хоть сами себя могут понять? — ввернул шуточку Олег.
Паоло же вполне серьезно ответил:
— В твоем вопросе кроется больше смысла, чем ты думаешь. Да, японцы, особенно на этапе цивилизационного перелома, сами хотят осмыслить, кто они такие, куда они идут, каким путем. Проблема выбора исторического пути у японцев стоит не менее остро, чем в других народов и государств, а в ряде причин даже острее. А впрочем, чтобы хоть как-то приблизить вас к пониманию японского феномена, лучше начать с истоков, с вопроса, откуда они взялись.
— Понятное дело откуда, из Японии, — пошутил Олег.
— Японцы не являются аборигенами островов, на которых живут, и откуда пришли неизвестно.
Согласно древней легенде, первые японцы спустились с неба по кипарисовым деревьям, поэтому деревья для них священны, в них живут божества ками, впрочем как и в камнях, горах, ручьях — везде. А вот ученые выдвигают несколько теорий, одна из них — малайско-полинезийская, которая говорит о том, что народы, заселившие японские острова, пришли с юга. В мифологии этих групп народов, осевших на юге, боги приплывают из-за далекого горизонта. Архаические боги обитают там же, где и люди, но у них есть видимые и невидимые для людей зоны. Они появляются на праздники, например, где им устраивают пиршества и красочные церемонии. Другая группа — урало-алтайская, которая двигалась по шелковому пути и осела на японском архипелаге в то время, когда он был еще частью азиатского материка. Это было около 10 тыс. лет до н. э. Собственно, аборигены остались только в легендах и преданиях, не оставив почти никаких следов в культуре, лишь фрагментарно, отдельными элементами. А вот на севере проживают айны, осколки северных аборигенов, их также мало, как североамериканских индейцев, и живут они в резервациях, красочных для туризма, особой роли в культуре не играя. Они сродни народам Аляски и русского севера — чукчам, алеутам, эскимосам. Это не монголоидная группа народов. У них племенной тотем медведь, которому они по сей день приносят жертвы, посвящают пляски. Это культура резко отличается от японской.
До ІІІ века до н. э. предки японцев жили первобытно-общинным строем. С ІІІ в. до н. э. по ІІІ век н. э. произошло большое переселение на острова групп китайцев и корейцев из-за нестабильности на материке. Эти народы ­принесли с собой рисовое земледелие, керамику с глазуровкой, обработку металла. На острове Кюсю проживало энергичное, пассионарное, витальное племя, их главным божеством было Солнце — Аматэрасу Оомиками, что значит «великое божество, озаряющее небеса». Оно имеет женский род, в отличие от бога Ра в Египте или Даждьбога у словян, что говорит о матриархальных пережитках, где шаманки играли огромную роль в культуре.
— Во многих архаичных культурах женщины играют более высокую роль, чем мужчины, — дополнил Ольгерд. — В первобытном обществе культ женщины связан с тем, что она — главный гарант выживания, плюс детородная функция, более высокая способность к выживанию в физическом и психологическом плане. Шаманки легче входили в состояние транса в общении с духами. Я читал о шаманке Химеко, появившейся в китайских летописях, а для японцев древний Китай то же самое, что античная Греция по отношению к Риму. Древние китайские ученые с пренебрежением писали, что на восточных островах живет примитивный народец вальво с развитой шаманской практикой, и они упоминают Химеко, которая дурачит своих соплеменников массовыми сеансами магии. Для китайцев это был уже пройденный этап, у них за плечами конфуцианство и сложная государственная иерархия.
— Но с IV по VI век японцы создают прообраз раннеклассового государства. Этот процесс начинает ускоряться в VII веке под влиянием китайской культуры. Это монархия под управлением рода Сумераги, присвоившего себе сакральное происхождение от богини Солнца Аматэрасу, которая жалует наделы новому дворянству в зависимости от их положения в служебной иерархии. Просветители Японии VII века и правитель регент Сётоку Тайси создают конституцию из семнадцати статей — первый письменный документ государственного значения, в котором в смешанном типе находятся буддийские, конфуцианские, даосские положения и все разбавлено собственными, синтоистскими, представлениями. Это государство существует до конца XII века, потом императоры теряют власть, ее захватывает военно-феодальное правительство Бакуфу. Императоры оставили себе лишь функцию высших жрецов, потому что император, икигами — это «живое божество», прямой потомок богини солнца Аматэрасу.
— Таковым он являлся до 1945 года, когда под диктовку американской оккупационной администрации первым пунктом конституции записали, что император отныне не живой бог, а лишь символ исторической преемственности нации и национального единства. Для японцев это было гораздо большим шоком, чем бомбардировка Хиросимы и Нагасаки, потому что отказаться от ощущения священной сути императорской власти для них было непостижимо сложно. Было ощущение, что подрубили под корень древо, и оно с тех пор валяется в пыли и мерзости запустения.
— Мало того, когда император Хирохито в речи по радио о капитуляции Японии официально объявил, что он не бог, японцы испытали двойной шок. Страна впервые услышала голос своего божественного правителя — тот впервые обратился напрямую к своим подданным, но одновременно этот властелин Поднебесной заявил, что является простым смертным. Народ рыдал. Наступал конец света, волна самоубийств прокатилась по всей стране. Впервые на «землю богов» победоносно ступили иноземные захватчики, которые рьяно взялись за десакрализацию японского общества и его идеологии. Но, тем не менее, концепция икигама — «живого бога», бесследно не исчезла. Многие продолжают так величать императора, но главное, что этот титул, как и в древние времена, дается людям, обладающим высокими духовными качествами, будь то сверхъестественные способности или же необыкновенное милосердие. Таких людей называют святыми, даже если официально их святость не подтверждена. Японцы же называют этих подвижников «живыми богами», а на официальном уровне в нынешнем светском государстве этот титул нашел свое новое воплощение в почетном звании «национальное сокровище». ­Табличку с надписью «национальное сокровище» можно увидеть рядом со многими выдающимися произведениями искусства, будь то искусно выполненная рукопись или же стройная пагода. Но это же звание присваивается и самим созидателям, снискавшим себе славу еще при жизни на различных поприщах. «Человек-национальное сокровище» — такой титул в Японии сейчас носят несколько десятков человек.
— Для человека с европейской ментальностью это, по меньшей мере, странно.
— Потому что у современного японца картина мира отлична от нашей. И она парадоксальным образом во многом совпадает с сверхархаической картиной мира, которая была у европейцев, наверное, в первобытные времена.
Особенностью японского мировоззрения является то, что между древностью и современностью в Японии нет такой непроницаемой стены в сознании, как у нас, европейцев. Застойность восточного мировоззрения связана с восточным производством, с государственной собственностью на землю, с общинной обработкой земли и сакральной функцией власти, которая в сознании этих людей даже сейчас еще до конца не уничтожена. Поэтому там доминирует эволюционный метод исторического развития, а не революционный, когда осуществляется резкий качественный скачек, когда одна формация отталкивается от другой и вопреки ей создается новая культура. В Японии все происходит другим способом, там одно прорастает в другом. Но наблюдение за восточными культурами приводит к выводу, что сознание определяет бытие не в меньшей степени, чем бытие сознание. В чем здесь приоритет, в особенности в японской культуре, сказать сложно.
— А как же тогда научная, производственная, прогрессивно-социальная практика японского общества и государства? Ведь они же относятся к числу отнюдь не отсталых государств ни в экономике, ни в политике, ни в культуре? — спросил Олег.
— Японское сознание парадоксально. Там очень много намешано, и эта смесь уникальна. Попробую объяснить: у нас есть некие этажи, ступеньки, очерченные клеточки нашего сознания. Мы в одни исторические клеточки помещаем одну эпоху, в другие другую, в одни клеточки одно философское или религиозное учение, в другие — другое и проводим очень четкую границу между ними. В японском сознании все это причудливым образом смешано, слито в раствор, химическую субстанцию, где выделить отдельные элементы практически невозможно.
— А как бы ты определил, в каком соотношении находятся китайская культура и японская? Ведь японцы позаимствовали письмо у высокоразвитой античной культуры Китая, впрочем, как и все соседние народы.
— Как античная греческая к римской. Вот как об этом писал Акутагава Рюноскэ:
«...Издалека в нашу страну... пришли Конфуций, Мэн-цзы, Чжуан-цзы... Мудрецы Китая, кроме учения дао, принесли шелка... яшму... и — нечто более благородное и чудесное, чем яшма, — иероглифы... И ведь не иероглифы подчинили нас, а мы подчинили себе иероглифы... Не то наш язык мог бы стать китайским... Но мы одержали победу не только над иероглифами. Наше дыхание, как морской ветер, смягчило даже учение Конфуция, и учение Лао-цзы... Будду постигла такая же судьба.... Наша сила не в том, чтобы разрушать. Она в том, чтобы переделывать...»
Да, японцы позаимствовали иероглифы, но китайский и японский принадлежат к разным типам языков. Японцы с самого начала пользовались иероглифами самым причудливым образом, совсем не так, как китайцы. Некоторые иероглифы вообще отличаются фундаментально, это выражается не только на письме. Китайский язык — замечательный инструмент для философских, научных воззрений, четких формулировок и обозначений. Для китайцев классический язык — это то же, что для нас классический греческий или чеканная латынь с ее удивительно точными, будто в бронзе отлитыми формулировками. Этим языком японцы пользовались вплоть до нового времени, потому что их собственный язык настолько не подходит к тому, что мы называем классической философией, что трудно даже сравнивать. Японский язык — это не аналитический язык, а язык флективного типа. Там очень сложная грамматика и очень гибкая система высказывания, а функция слов очень многогранна. В одной фразе слова связаны не линейной зависимостью, а напоминают круги, расходящиеся от брошенного в воду камня, отчего их смысл расширяется буквально до бесконечности. Японский иероглиф имеет много значений, смыслов, чтений, много вариантов написания — фонетических, графических и т.д.
Поэтому его чудовищно трудно учить, в отличие от китайского иероглифа, где жесткая графика, жесткое звучание в один слог и одно-два значения с очень узкой семантической ориентировкой. А вот японские слова ведут себя очень странно. Лингвисты спорят, где «граница» слова японского во фразе, — ее поймать невозможно. В фразе они между собой связаны не с соседними единицами, а через одно, два слова и даже с другими фразами. То есть связи в японском нелинейные, они напоминают сложный интерференционный рисунок расходящихся в сторону кругов или голограмму. Этот язык идеальный для поэзии, потому как дает возможность создавать образ бесконечно многоаспектный, да еще и живой, постоянно развивающийся у вас на глазах. Он движется, он нестатичный. Вот для этого японский язык идеален. Поэзия вообще является главным ключом к японской душе, японской ментальности, но все выше сказанное объясняет, почему она так трудно переводима на другие языки, можно сказать, вообще адекватно не переводима или в значительно меньшей мере, чем другие нам известные поэтические шедевры Востока. А вот для обозначения чего-то законченного — мысли, доктрины, концепции, японский язык крайне не подходит. Слово — живой предмет, оно весомо материально, да еще и движется.
Сознание современного японца похоже на сознание архаического древнего человека или на сознание маленького ребенка дословесного возраста или раннесловесного, когда он только начинает пользоваться словами, но пользуется ими не так, как взрослые. У ребенка слова — это глобальные образы, порожденные сознанием, которые живут своей жизнью. Это сознание мифологическое, магическое.
В чем глобальная разница между нами и японцами? Мы в культуре ценим результат — законченное произведение. Более того, европейские писатели ревниво блюдут свою писательскую кухню от чужих глаз, потому что это некое таинство, которое они не любят показывать. Пушкин говорил:
«Не продается вдохновение, но можно рукопись продать». Мы в своей культуре бесконечно покупаем и продаем эти рукописи, обмениваемся ими, мы интересуемся вылепленным горшком, а не процессом лепки этого горшка. И так во всем — в материальных и нематериальных аспектах в нашей культуре, в малом и большом. Японцы же в творчестве ценят процесс больше, чем результат. Вот что нам труднее всего понять, а еще больше — почувствовать, как и поверить тоже.
А теперь представьте себе культуру, которая процесс написания стихов ценит выше, чем его результат, процесс гончарного таинства выше, чем сам горшок. Представляете, как трудно будет такой культуре, как наша, разговаривать с такой, как у них? Мы все время рискуем оказаться в роли крыловского простака, который не приметил слона, разглядывая экзотических букашек. Так вот, этот «слон» японской культуры стоит и укоризненно спрашивает: «Ну что, когда вы до меня доберетесь?»
И снова не удержусь, чтобы не затронуть поэзию, как наиболее яркий пример. Представьте себе поэтический жанр, в котором сам процесс спонтанного перехода образа от одной строфы в другую умноженный на текучесть японского языка, когда этот переход внутри одного слова отсвечивается разными смыслами, одна строфа одного поэта плавно перетекает в образ другой строфы другого — это можно сравнить с музыкальной импровизацией, с джазом например, когда сам процесс наиболее ценится и важен больше, чем запись готового произведения, где музыканты испытывают кайф от самого процесса импровизации, диалога одного инструмента с другим.
— А как его увязать с современной рационалистической картиной мира? — спросил Олег.
— На нынешнем уровне развития нашего представления о мышлении, (все это скорее гипотезы, потому что ученые пока не знают, как устроено человеческое мышление, тем более образное), задача науки не состоит в том, чтобы раз и навсегда дать законченное понимание внешнего мира. Те ученые, которые утверждают, что знают, как это сделать, являются лжеучеными, потому что они вольно или невольно переступают осознанные границы науки. Она только сокращает, как говорил Пушкин, «опыты быст­ротекущей жизни», делает его более компактным, схематическим, в чем-то упрощенным и искаженным, но удобным для практики на нынешнем этапе сведений о внешнем мире, вот и все.
— Верно, — согласился Ольгерд. — Психологи говорят, что правое полушарие специализируется на образно-интуитивном мышлении, без которого человеческое мышление невозможно, а левое — на строго логическом, языковом. Правая рука связана с левым полушарием, левая — с правым. Это несовершенная модель объяснения феномена мышления, но тем не менее.
— Вот к чему я веду свою мысль: в европейской культуре много правшей, хотя, по логике, должно быть пятьдесят на пятьдесят. Это выдает логически-языковую ориентацию культур европейского типа. А вот у японцев левшей в процентном соотношении больше, чем средний статистический европейский показатель. Это говорит о том, что активность полушарий у них не совсем такая, как у нас. У японцев технология связи правого и левого полушарий несколько иная, со сдвигом в одну сторону, поэтому японцы колоссальные интуитивисты, какими были наши предки в очень далекие времена или какими являются все дети сегодня. Многие «странности» японской культуры проистекают именно из этого факта.
— Вот никогда бы не подумал, — фыркнул Олег. — Мне казалось, что они такие же рационалисты и прагматики, как мы с вами. 99;% живут в городах, в XX веке Япония с аграрной страны резко превратилась в индустриальную страну, а сейчас в постиндустриальную, информационную. Неужели все от поэзии?
— Видишь ли, поэзия — это уже отражение, но сами японцы любят говорить, что их культура имеет больше женскую природу, чем мужскую. В своих теориях они утверждают, что их культура больше инь, чем янь. Когда, по китайским представлениям, начал образовываться космос, некий порядок из нерасчлененного хаоса, выделились два первоэлемента: инь — статический, темный, женский и янь — активный, светлый, мужской. Из их сочетания рождается много явлений и вещей в мире. Знаменитый японский писатель Дзюнъитиро Танидзаки в эссе «Похвала тени» обозначил японскую культуру, как культуру тени, культуру интравертную, культуру молчания, где самое сокровенное никогда не высказывается вслух, где мысли изреченные есть воистину ложь, где молчание есть несомненно золото и где скрывается самое дорогое.
— А мне в японской культуре больше нравится не поэзия, а рафинированная, изощренная культура аристократической верхушки самураев, — сказал Олег. — Я даже помню кое-что из кодекса самураев: «Сильный воин должен избегать большого количества сакэ, чрезмерной гордости и великой роскоши...» Недавно смотрел один американский фильм, так я вам скажу, вот где искусство владения мечом!
— Да уж, — рассмеялся Паоло, — в нашем представлении средневековый самурай, благодаря голливудским сказкам, — это ковбой в кимоно, направо и налево рубящий мечом. Это не что иное, как пародия на самураев. В традиционной японской культуре ничего более далекого от реального образа представить себе невозможно. «Самурай» от простонародного слова «самураву» — это глагол от слова «служить», иными словами — «служивый». Сами они себя называли в средние века более высоким словом «буси», что значит «оружие». Иными словами, это люди находящиеся в услужении у знати, это домоправители, чиновники, а в эпоху войн — военные, начиная от полководца, кончая простым пехотинцем. Главное достоинство самурая состоит в его служении, это человек-функция, инструмент. Он живет, когда должно жить, умирает, когда нужно умереть, ни секунду не колеблясь ни перед первым, ни перед вторым, как бы ему ни тяжело было и первое, и второе.
В средние века была разработана высокая этика самурая — бусидо («путь воина»), где во главу угла ставилось прежде всего служение государю, отечеству, синтоистским богам, идеалам Будды, конфуцианской этике с ее подчинением строгой иерархии от низшего к высшему, которая пронизывала и государственные структуры, и семью. Это человек, который держит удар, не колеблясь, — вот кто такой самурай. Обнажить меч для самурая — это, в известной мере, уже потерпеть поражение. Как гласит конфуцианская максима, которую самураи очень любили: «Муж низшей добродетели убивает врага кончиком меча, муж средней добродетели убивает его кончиком языка, а муж высшей добродетели — кончиком кисти». В средневековой этике просвещенного самурайства считалось, что кисть была более высоким оружием, чем меч, это оружие тонкого политика. ­Обнажить меч — значит обнаружить свою слабость, то есть вступить в грубый конфликт. Все японцы, начиная с богов в мифах и до воинов-самураев, всегда избегают конфликтов. Что такое конфликт в понимании японца и что такое конфликт в нашем понимании? Вот пример: представьте двух добрых молодцов, которым тесно в чистом поле, они не могут разойтись, чтобы не задеть друг друга, что приводит к перебранке, перерастающей в мордобой, и в итоге — кровавое убийство. Это наш классический конфликт и наш классический выход из него. Что такое самурайский конфликт, японский вообще: это длительный танец, сначала молчаливый, с пристальным всматриванием в глаза друг другу, потом попытка уйти от поражения противника, поиск компромисса. Если совместное «вытанцовывание» ситуации привело к тому, что разойтись мирно нельзя, тогда происходит нечто, что в голливудских фильмах невозможно было бы даже зафиксировать, потому что все слишком быстро и неэффектно — это молниеносный блеск мечей и тела, лежащие вокруг. Все! Поэтому «самурайские» фильмы, снятые в Голливуде, ничего, кроме смеха, у знающих людей вызвать не могут. Но для этого надо быть японцем.
— Д-а-а-а, — протянул Олег, — ты меня разочаровал, признаюсь. Мне всегда казалось, что самураи — это крутые парни, выхватывающие меч при любом кривом взгляде на них и эффектно делающие харакири.
— Мне жаль, что развеял твои красивые иллюзии, — сказал Паоло.
— Все это очень интересно, но меня больше интересует их религиозное сознание, какое оно? — спросила Уицрик.
— Для этого надо ответить на вопрос: а какое религиозное сознание у маленьких детей? Если исходить из термина религия, одно из значений которого обозначает «связь», «установление взаимоотношений», то ребенок находится в сверхтесной связи с окружающим миром, поскольку у него нет еще границы между Я и Не Я, для него нет необходимости устанавливать связь с чем-то утраченным, он еще Адам до грехопадения. Японцы вообще любят говорить: «До семи [лет] — среди богов».
— Я слышала, что японцы очень любят своих детей, никогда не наказывают, дают полную свободу, — отозвалась Леночка.
— Они действительно не наказывают, не читают им моралей, по крайней мере в дошкольном возрасте. Но они не делают этого по той же причине, по которой мы не читаем моралей домашним кошкам.
Еще до начала XX века японские крестьяне по поведению детей, играющих во дворе, определяли погоду следующего дня, как и по поведению птиц или животных. Они считают, что дети принадлежат миру природных духов, той самой нерасчлененной мифологической картине природы, где нет границ, где нет векторного времени — однонаправленной развивающейся прямой, которая должна из чего-то начинаться и где-то заканчиваться. У них особое, круговое сознание времени — это время сиюминутного мгновения, как говорят синтоистские теологи, а термин они позаимствовали у буддистов: «нака има» — «вечное сейчас». Для них прошлое и будущее неактуально в практическом сознании, а в сознании теоретическом — отрицается вообще. Буддизм, например, говорит, что никакого времени нет, время имеет квантовую природу, как сказали бы современные физики, его нельзя измерить, потому что это одновременная вечность и абсолютно малое мгновение, которое не переходит в другое мгновение. Эти мгновения связаны между собой не логической связью, а кармической, связью причинно-следственной, которая выстроена иначе. Это значит, что в каждую секунду бытия мы становимся совсем другими существами, хотя нам кажется, что у нас было прошлое. Прошлое призрачно, говорят буддисты, оно всегда другое, и сами мы совсем другие, состоящие из других дхарм, этих буддийских первоатомов. То есть там нет никакой длительности вообще, и поэтому не могут быть выстроены в нашем понимании системы — этические, философские, религиозные.
— Не понимаю, к чему все это? — пожала плечами Бет.
— Я только подвожу вас к понятию синто, которое невозможно осмыслить без этих предисловий. Это необходимо, чтобы понять, почему Япония вырвалась вперед в сфере науки и технологий. Нужно уяснить тесную связь этой страны с природой и приверженность древним традициям. Древние считали, что дух ками живет во всем, особенно в деревьях. Буддизм и синтоизм — основные японские религии — охватывают все аспекты жизни. На основе синтоизма японцы разработали свой уникальный способ поиска духа и сути вещей. Я хочу сказать, что многие современные технологии, которыми славится Япония, они почерпнули из древности. Поиск сути старинных технологий процветает в древней столице Киото. Там древность встречается с современностью на каждом шагу.
— Так а что же такое синто?
— Синто — это практика людей, у которых сознание младенцев, но обильная история. По своему содержанию эта практика бесконечно наивна, по-детски примитивна, мифологична. Это ощущение себя неразрывной частью движущегося образа мира.
В синтоистских взглядах утверждается, что в мире сначала царил хаос. Впоследствии он упорядочился, небо отделилось от земли, мужское начало от женского. В результате соединения этих начал — богини Идзанами и ее мужа Идзанаги — родились богиня солнца Аматэрасу, богиня луны ­Цукиеми и бог воды и бури Сусаноо. Через долгие годы борьбы богиня Аматэрасу осталась на небе, а ее внук Ниниги сошел с неба и стал управлять государством Идзумо. Символами его власти было зеркало (божественность), меч (могущество) и яшма (верность подданных.) Именно от Ниниги произошел первый император Японии — микадо, унаследовавший все три символа власти. Так объясняется божественное происхождение власти, остальные же японцы, согласно синто, произошли от других божеств-ками — духов героев, предков, богов природы, которыми населен весь мир. Именно происхождением от божеств и объясняется представление японцев о своей особой миссии в мире, особых качествах своего характера, своей жизни, своих правилах.
Становление синтоизма как национальной и государственной религии относят к периоду VII–VIII веков н. э., когда страна была объединена под властью правителей центральной области Ямато. В процессе объединения сформировался пантеон: на вершине иерархии оказалась богиня Солнца Аматэрасу, объявленная предком правящей императорской династии,
а местные и клановые боги заняли подчиненное положение.
Синто — «путь богов» буквально — это система культов, ритуалов как общеплеменных, так и общенациональных; как каждой деревни в отдельности, отдельно каждого храма, так и каждой семьи и даже отдельного человека. Синто объясняет пути небесных божеств, которые выражаются в регулярном чередовании всего: в смене времен года, в том, что совершенно мудрый благодаря знанию «пути богов» в состоянии сохранить порядок в Японии.
Основа синто состоит в обожествлении природных сил и явлений и поклонении им. Считается, что не только у людей, а у многих вещей есть своя духовная сущность — ками. По представлениям синто, мир — единая естественная среда, где ками, люди и души умерших живут рядом. Ками бессмертны и включены в круговорот рождения и смерти, через которые все в мире постоянно обновляется. Однако круговорот в нынешнем виде не бесконечен, а существует лишь до разрушения земли, после чего приобретет другие формы. В синто не существует понятия спасения, вместо этого каждый сам определяет свое естественное место в мире своими чувствами, мотивациями и поступками.
В синто нет общего строгого закона, канонов, общепринятых молитв. Каждый человек творит молитву произвольно, мысленно или тихо, чтобы другие не слышали произносимых слов. Чтобы привлечь внимание ками, молящийся делает хлопок ладонями или ударяет в колокольчик. Но синто не только внешними атрибутами отличаются, но и трактовкой понятий и моральных норм. Например, самое распространенные понятия о добре и зле существенно отличаются от христианских прежде всего своей относительностью. Так, вражда между антагонистичными по своей природной сути либо хранящими личные обиды ками считается естественной и не делает кого-то из противников безусловно хорошим, другого — безусловно плохим. В древнем синтоизме добро и зло обозначались терминами еси (хорошо) и аси (плохо), смысл которых — не духовный Абсолют, как в европейской морали, а лишь то, чего следует избегать и к чему следует стремиться во избежание цуми — общественно порицаемого, вредного людям, искажающего природу человека действия.
Если человек действует с искренним, открытым сердцем, воспринимает мир таким, каков он есть, если его поведение уважительно и безупречно, то он, вероятнее всего, совершает добро, по крайней мере, по отношению к себе и своей социальной группе. Добродетелью признается сочувствие к окружающим, уважение к старшим по возрасту и положению, способность «жить среди людей» — поддерживать искренние и дружелюбные отношения со всеми, кто окружает человека и составляет его общество. Порицается злоба, эгоизм, соперничество ради соперничества, нетерпимость. Злом считается все, что нарушает социальный порядок, разрушает гармонию мира и мешает служению ками.
Душа человека изначально блага и безгрешна, мир изначально хорош (то есть правилен, хотя вовсе не обязательно благостен), но зло, вторгающееся извне, привносится злыми духами, пользующимися слабостями человека, его соблазнами и недостойными помыслами. Таким образом, зло в представлении синто — это своеобразная болезнь мира или человека. Творение зла (то есть нанесение вреда) для человека неестественно, человек творит зло, когда обманут или подвергся самообману, когда он не может или не умеет чувствовать себя счастливым, живя среди людей, когда жизнь его плоха и неправильна.
Так как абсолютного добра и зла нет, отличить одно от другого может только сам человек, причем для правильного суждения ему необходимо адекватное восприятие действительности («сердце, подобное зеркалу») и союз с божеством. Такого состояния человек может достигнуть, живя правильно и не совершая цуми.
Что до культовых объектов, японцы остались на уровне славян дохристианского периода с давними культовыми объектами природы. У них можно увидеть культовое дерево, культовый камень, культовую рощу, культовый залив. Как их можно опознать — либо по веревке из соломы, семенава, которая ограничивает священный предмет, священное место, либо по тории — символическим вратам, которые стоят перед лесом, или озером, или храмом, и это значит — этот лес, озеро или храм священны.
В чем состоит идеология синтоизма? Это детское ощущение неизжитого пантеизма, ощущения мира как единого живого существа и себя как члена этого существа. И оно настолько прочно в японском сознании, что все остальные мировые конфессии, которые приходили в Японию, воспринимались японцами как небольшая надстройка на этом неизжитом детском архаическом сознании. Если говорить о том, в каком соотношении находятся религии в Японии, можно сказать, что это огромный, уходящий в необозримую глубину синтоистский фундамент, который проявляет себя во всем, в том числе и в том, как отправляются ритуалы других конфессий, буддистских, например, конфуцианских и даже отчасти христианских.
Поначалу японцы приняли буддизм как дополнение к своим мириадам богов, а Будду, как дополнительного заморского божка ками. Так приняло простонародье, мол, очень влиятельный заморский ками, будем молиться и ему. Они, как и все архаические язычники, молились о ниспослании сугубо житейских благ и к Будде тоже, хотя к нему молиться об этом было бесполезно, потому что, по буддизму, этого мира нет, и этого человека нет, и как ему можно молиться о своем иллюзорном счастье, которое так же иллюзорно, как и его несчастье? Это полный абсурд.
В чем основная идея буддизма? Был царевич Гаутама, жил в предгорьях Гималаев в царской семье во дворце, в земном раю, но совершил три прогулки за пределами дворца и столкнулся с тремя драмами жизни. Он увидел нищету, болезнь и смерть. Он понял, что это всеобщий закон, от которого и он не свободен. Тогда все наслаждения показались ему издевательством. Он ушел из дворца, занялся аскезой, умерщвлением плоти в духе брахманизма. Постился, молился индуистским богам, медитировал, но ничего не обрел в результате. Он разуверился в аскезе, съел скоромную еду, от него отвернулись все примкнувшие почитатели, остался один. Вот это как раз и был момент истины. Сев под деревом ботхи, получившим название «фикус религиозный», он сказал себе, что не встанет, пока не поймет, для чего он появился на свет. И через шесть дней и ночей на него снизошло озарение «ботхе», а он стал «ботха» — озаренный, ­пробужденный. Некоторое время он молчал, не находя слов, которыми можно было бы передать свою доктрину, только помахал цветком лотоса, вручив его своему ученику намекая, что ты, мол, понимаешь меня. Потом он сообщил четыре благородные истины.
Первая — жизнь есть страдание. Он объяснил это следствием невежества. Второе — противоположность истины и заблуждения (замечу, что это не противоположность добра и зла, как в христианстве). Третья истина была благой вестью буддизма — порочный круг смертей можно разорвать. С точки зрения буддизма, рождение — такое же несчастье, как и смерть, потому что оно включено в бесконечный круговорот воплощений, которые насыщены страданиями — бесконечная пытка рождений и умираний, сансара. Но это не фатально, можно разорвать эту цепь. Последняя истина гласит, что для этого служит восьмивратный путь буддизма, где подробно разъясняется монастырская практика — медатитивная, этическая, аскетическая и прочая.
Буддийское учение на протяжении многих веков существовало в статусе вполне рациональной этической философии, например, в духе философии стоиков на Западе. Поначалу это не было религиозным учением. Таковым оно стало только в первые века новой эры, когда восточные народы заинтересовались метафизическими вопросами. Философ Нагарджуно создал философию абсолютной пустоты, которая есть истинное состояние мира. Пустота — главная субстанция мира, из нее все возникает и в нее все уходит. Вещи вокруг нас — это некая искаженная пустота, деградация пустоты, которая, совершив круговорот в природе, возвращается снова в свое истинное состояние. Это пустота, в которой нет ничего, включая пустоту. Ее ничем нельзя наполнить. Это скорее состояние отрешенности от всего и непривязанности ни к чему. Философ Субантху говорил, что главная субстанция мира — это сознание. Мы своим сознанием творим мир — иллюзорным сознанием, поврежденным, в состоянии авидьи — невежества. Есть я, а есть внешний мир, есть субъект и объект. У Будды, когда он постиг мир, познающий слился с познаваемым, он вернулся в счастливое доидеологическое младенчество, возвратился в отчий дом нирваны. Нирвана — это состояние несуществования и не-несуществования. Это существование превыше категории «есть» или «нет». Буддистам смешен спор философов и ученых о том, есть бог или нет. Они считают, что это, во-первых, некорректная постановка вопроса, а во-вторых, бог по определению существо надмирное и оно стоит выше таких категорий, как «есть» или «нет», это ведь чисто человеческие категории. Бог если хочет, он есть, а если не хочет, его нет. Он владыка бытия и небытия, поэтому странно спорить о том есть он или нет. Буддисты по-другому ставят вопрос: есть мы или нет? И отвечают на этот вопрос однозначно: нас нет, никогда не было и никогда не будет, потому что мы — это иллюзорное эго, которое порождает иллюзорные желания. Очень странно что-то приобретать, потому что это есть изначальным состоянием, или от чего-то отстраняться, потому что нельзя ни от чего убежать. Поэтому все наши желания неадекватны. А невыполнение наших желаний приносит нам неадекватные страдания, и мы стремимся к каким-то странным иллюзорным счастьям, которых на самом деле нет. Помните, у Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля»? А буддисты сказали бы «но есть, друзья, нирвана». Это что-то придуманное нами, что нам больше всего нравится. Счастья у всех разные, порой взаимоисключающиеся. Для буддистов это смешно. Превыше всего там ценится покой, свобода от всего. В христианстве это свобода от мелких бесов, которые гонят нас направо и налево, из-за нашей греховности они получают над нами власть и всячески над нами измываются, и вот свобода от них это — наша главная свобода и наша мечта. Покой — это не пассивность, а духовный покой, который человек обретает в состоянии духовной чистоты, когда он устраняется от всех этих мелких греховных желаний. Но до конца побороть греховность нельзя, даже высочайшие святые в нирване не почивают, потому что у них эта борьба переносится на более высокий уровень.
Буддизм развивался по двум линиям: южный, ортодоксальный, буддизм в Индии, или старшей версии, выработал этику архата — человека, который говорит: «Спасусь сначала сам, открою в себе Будду, потому что все мы изначально будды, в этом мире нет ничего без природы будды». Спастись — значит снять все наслоения с внешнего мира и с самого себя. Внешний мир — это не мир страдания, это мир прекрасный. На самом деле мы живем в Эдеме, только забыли об этом. Как сказал Блок: «Сотри случайные черты: и ты увидишь — мир прекрасен». Вглядись в свою сокровенную сущность — и ты увидишь, что ты сияющий Будда и находишься в центре космической нирваны. Все в порядке! Архаты достигают этого путем прекращения связей с суетным миром, уединения в монастырских стенах и молитвах, пока в этом рождении или последующем не достигнут искомой нирваны. А вот когда станут вполне Буддой в своем сознании, тогда приобретают полномочия и способности помогать кому-то.
— Да не развернешь уста свои, пока ты не приобрел в себе буддийскую чистоту, иначе будешь слепым поводырем слепых, — продекламировал Ольгерд.
— Итак, забудь мир, молись и спасайся, — продолжил Паоло. — Это буддизм малой колесницы, или узкого пути спасения, приемлемый для монахов. Там, где он укоренился, имеются теократические сильные тенденции: Бирма, Таиланд и другие страны Юго-Восточной Азии. Но этому буддизму было тесновато в рамках разных культурных традиций Востока,
и тогда родилось другое направление «махайне» — широкого пути спасения. Это спасение для всех, для мирян в том числе. У каждого свое служение, у одного монастырское, у другого мирское, семейное, у третьего воинское и т.д. В чем общность этого спасения: там высший святой не ахат, а ботхисатва. Это человек, достигший совершенства — «сатва», сознания будды — «ботхи». Но достигнув этого состояния, он сам себя ограничивает в цели нирваны. Он не входит в нирвану, хотя мог бы раствориться в ней. И пусть движется колесо бытия, махачандра, а он будет в центре его недвижимый, упокоенный навсегда. Но он сам отказывается от этого, а протягивает руку спасения тем, кто пребывает в кромешной тьме. Он говорит себе, что любой грешник — это расколотое зеркало моего сознания, мое забытое лицо. Спасая других, я спасаю себя — настоящего, истинного, вселенского. Это милостивый святой, который простирает руки всем. Это совсем другая этика. И тут же появилось множество аватаров, ипостасей, воплощений ­Будды — исторических, надисторических, метафизических.
Есть три тела Будды. Первое — космическое тело, или тело дхармы — это Будда как космос целиком, это Вселенная в лоне Будды, когда ничего, кроме Будды, нет. Можно провести частично схожую параллель с христианским Богом до сотворения мира. Это очень таинственная часть существования бога, когда он может разговаривать сам с собой и нет никаких проявлений его во внешнем мире. Это тело Будды выше всего ставили в мистическом буддизме, это слияние с божеством.
Второе тело Будды, вторая ипостась его — это Будда, обращенный во внешний мир. В христианстве — это после того, как бог сотворил мир, посмотрел на него благостным взглядом творца и сказал, что это хорошо. Главная его функция во благостном взгляде, функция благословения, оживления. Это тело блаженства, амитапха, это Будда безмерной любви, безмерного света. Этому Будде поклоняются амидаисты, которые полагают, что не нужно никаких сложностей, достаточно сложить ладони и сказать: «Уповаю на Будду амитапха». Этой формулой исчерпываются все священные тексты амидаистов. В момент смерти, произнеся эту молитву, человек тут же входит в состоянии высшей степени блаженства до состояния нирваны, потому что в нирване нет блаженства, оно выше всех состояний, это всего лишь преддверие нирваны.
Третье тело Будды — это Будда воплощения. Оно вообще не похоже на воплощение Христа. Это исторический Будда Гаутама, он является воплощением высшего состояния будды. Ему поклоняются отчасти дзен в лотосовом буддизме.
Для японцев раннего Средневековья, до VIII века включительно, буддизм был абстрактной философией, которой занималась горстка ученых, читавших по-китайски. До конца XII века выросли уже сложные мистические храмовые ритуалы, но аристократия увлекалась этим скорей из эстетических соображений: их поражал удивительный образ Будды.
В буддизме был сложный церемониал с пением, замечательные фрески, удивительные храмы. Затем аристократы увлекались интеллектуальными и философскими играми и, наконец, практической магией. Итак, эстетика, философия, магия — вот что их интересовало.
Когда наступили средние века с их нестабильностью и кровью, когда представления о бренности бытия стали не абстрактными, а реальными, тогда на первое место вышел этический буддизм. 1052 год по буддийскому календарю, который парадоксально напоминает 1054 год по христианскому календарю, когда единая христианская церковь раскололась, восточный буддизм считает началом эры беззакония, или эры отсутствия дхармы — высшего учения. Это вера «маппо». Мир погрузился во тьму, своими силами уже спастись нельзя, можно только уповать на милость Амитапхи.
Амитапха — одна из ипостасей Будды милующего, Будды благодатного, Будды любви. Это течение амидаизма расцвело необычайно пышно в средневековой Японии и было самым массовым народным буддизмом в противовес элитарному буддизму средневеково-феодального сословия самураев, их буддизм — это дзен буддизм. Хотя внутри дзен буддизма существует много различных разных течений, в целом этот буддизм отличается от амидаистского упованием на собственные силы в обретении единства с Буддой, а не на благодатную помощь свыше самого Будды.
Большинство японцев так и поступило, став членами секты «Чистой земли» или еще более радикальной секты — «Истины чистой земли». Этика амидаистов поразительно похожа на христианскую. Приведу несколько притч.
Однажды к святому хонону пришел некто и сказал: «Учитель, у меня проблемы. Я жил всю жизнь как великий грешник, только сейчас пришел в разум и думаю, какое счастье, что я вспомнил о милостивом Будде Амитапхе». — «Это не ты вспомнил, а Амитапха вспомнил о тебе».
Другие двое верующих сказали:
— Мы столько нагрешили, что язык не поворачивается сказать: «Помилуй меня, Будда Амитапха!»
На что им хонон сказал, что в ничтожной гордыне своего ничтожного греха вы возомнили, что ваш грех намного более велик, чем клятва спасти все живое и живущее, записанная в лотосовой сутре.
— Прочь от меня маловеры! — сказал он. — Вы сами мешаете своему возрождению в чистой земле Амитапхи, что на запад от вселенской горы Сумеру, где все являются детьми милостивого Будды Амитапхи.
Еще притча: пришли люди, которые сказали, что у них появилась новая ересь о том, что в первую очередь спасутся грешники. Это как в ­христианстве: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Хонон сказал, что не надо увлекаться ядом змеи, зная, что есть противоядие. Это снова о добре и зле.
Или вспомним притчу о блудном сыне. Некоторые недоумевают, почему отец отпустил сына, если знал, что тот будет мучиться, страдать, почему не приказал остаться. Но смысл именно в том, чтобы самому испытать все лишения и оценить то, что имел. Когда старший сын, который трудился все это время, а не блудил по свету, возмутился, почему блудному сыну отец устроил праздник после возвращения, отец ответил ему, что он ничего не терял, поэтому ему нечего дарить. «Что можно подарить тому, кто всем обладает? Все мое — твое, а мы тут празднуем спасение твоего брата». Подобное говорил и хонон.
Буддизм самурайский — это дзен буддизм, они рассуждают по-другому. Был спор между блаженным Августином, с одной стороны, который говорил, что благодать божья спасает нас не за наши заслуги, а по рассуждению бога, которое нам недоступно, а ученый монах Пелагий говорил иначе: Христос дал нам только образец спасения, а спасаться нужно самому. Так вот, дзен буддизм — это буддизм самоспасения. Это борьба с самим собой до полного истребления образа самого себя в себе. В одних дзенских школа это достигается путем молчаливой медитации, в других — путем специальных психофизических практик, в частности чайного действа.
Дальше наступает период конфуцианства, а потом в эпоху великих географических открытий в Японию попадают европейцы, среди них и доминиканцы, францисканцы и протестанты.
Первая христианизация Японии была католической, но она закончилась ужасным избиением христиан. Вся страна была в распятиях, христиан бросали в жерла вулканов, перепиливали головы бамбуковой пилой, заставляли отрекаться от веры. В результате — десятки тысяч убитых.
Очень малая часть перешла в катакомбное христианство. Ко времени, когда христианство было разрешено, это были считанные сотни.
— Но почему такие толерантные японцы, которые принимали всех в свой синтоизм, были так нетерпимы к христианским ками? — удивилась Лена.
— Первые христианские миссионеры часто не понимали и не уважали обычаи и религиозные представления японцев, в связи с чем возникали определенные сложности с проповедью христианских догматов. Японцы с подозрением относились к христианскому представлению о том, что будут спасены только христиане. Для потенциальных новообращенных это означало, что их покойные предки приговорены к вечному аду, что становилось внутренним конфликтом для японцев, воспитанных на буддистских идеях о всемирном спасении и в конфуцианском сыновнем благочестии. Кроме того, была существенная сложность при определении уровня просвещенности новых христиан из-за специфики японского общества: вслед за своими господами христианство автоматически принимали и все домочадцы и их зависимые люди, что часто было без искреннего исповедания и свободного выбора.
Христианство считалось иностранным влиянием и препятствовало установлению абсолютного контроля над людьми. К тому же между самими христианами шла конкурентная борьба за новообращенных, что вызвало кризис недоверия миссионерам, которые еще и призывали верян уничтожать синтоистские и буддийские храмы. Правительство Японии, видя в этом опасность сепаратизма, закрывает врата страны для всякого внешнего влияния на целых двести пятьдесят лет. Христианство в древней Японии было вне закона. Если кто-то публично крестился, то мог лишиться головы.
Вновь ворота в страну открывают насильно уже американцы в 1853 году, когда эскадра кораблей пристала к берегу, чтобы заправиться водой и углем. Миссионеры снова ринулись на острова, но проповедовать христианство разрешили под давлением извне лишь в 1873 году, когда японские власти сняли запрет на христианство, позволив свободно проповедовать и исповедовать его. Сейчас в Японии около 2,5 миллионов христиан разных конфессий. Между прочим, самый крупный православный храм находится в Токио. Это Воскресенский собор — в центре, рядом с императорским дворцом. Он даже выше этого дворца.
Для страны характерен религиозный синкретизм, когда верующие исповедуют сразу несколько религий.
Сегодняшний синтоизм очень далек от первоначального анимизма. Большинство японцев — не особенно религиозные люди и не верят в чудеса. Hо духовная основа синто сохраняется. Теперь синто — это способ существовать в мире природы, в ладу со всеми населяющими его духами.
Разговор длился еще долго, много чего была сказано и пересказано, в конце Паоло попросили прочесть что-нибудь из японской поэзии.
Все дальше милая страна,
Что я оставил...
Чем дальше, тем желаннее она,
И с завистью смотрю, как белая волна
Бежит назад к оставленному раю...