Я и мои самолёты, глава 27

ГЛАВА 27

Роман с «Харт»
Когда я стал старшим пилотом-инструктором в 73-й части оперативной подготовки (OTU) в Абу Суэйре, в 1943 году, один из первых вопросов, которые мне предстояло решить, преподнёс прапорщик, ещё с довоенных времён исполнявший обязанности наземных служб. Без всякой преамбулы. Мы обсуждали вопросы ремонтопригодности «Спитфайров», «Харрикейнов», «Томахоуков», «Киттихоуков» и «Гарвардов», расходясь во мнениях по поводу суммы, которую мы стребуем за ремонт, и договариваясь насчёт рабочих часов для персонала. Затем:
«Что мне делать с «Хартом», сэр?» - спросил он.
«Хартом?»
«Видите ли, сэр, в третьем ангаре стоит «Харт». Он стоит там уже какое-то время. Аэродром раньше занимала школа лётной подготовки, так что, смею предположить, самолёт остался от них.»
«Он в лётном состоянии?» - спросил я.
«Почти, сэр». Он произнёс это слишком двусмысленно, и с классическим выражением младшего командира на лице: «Мне есть, что показать, но я не уверен, что мой командир это одобрит». «Я могу распорядиться, и его подготовят к гонке двигателя за два-три дня». Затем последовало признание. «Машина не табельная, сэр».
«Где, чёрт возьми, вы добывали для неё запчасти?»
«Ну, она была в довольно хорошем состоянии, когда я нашёл её, сэр, и, так или этак, мы уделили ей немало свободного времени.»
«Но здесь уж наверняка не найдётся специалиста, который бы её настроил» - сказал я, хотя в моей голове уже зародилась догадка, по какой причине унтер-офицер, явно перезагруженный текущими делами (его доводы относительно возможной ремонтопригодности, несколькими минутами ранее, являли собой обычную обструкцию, создание помех) взвалил на себя дополнительные обязанности.
«Я настройщик по профессии» - просто сказал он.
Примерно так, как если бы он сказал: «я принёс арфу на вечеринку».
Не то чтобы я хотел ставить какие-то барьеры, но они были и будут моей первой любовью - за хрупкую прочность деревянных лонжеронов и нервюр, за нетерпеливую дрожь полотна, пропитанного лаком, за неуловимые для глаза углы крыльев, растяжек и стоек, за запах и ощущение настоящих аэропланов, не имеющих ничего общего с массово выпускавшимися боевыми машинами: те служили мне, истово, но без всяких проявлений нежности. Да, я не летал на «Харт» с 1938 года - сказал я себе; Затем, размотав этот период в своей памяти: «Боже, всего-навсего шесть лет!». Больше походило на шестьдесят.
Когда, спустя пару дней, они выкатили серебристый «Харт» из ангара на грунтовку, под припекающее полуденное солнце, эта машина выглядела столь грациозной, столь чарующе petite* среди дюжих монопланов, что я почувствовал, что её надо увести от всей их грубой компании. Я немедленно отдал распоряжения на этот счёт, как, впоследствии, и другие, оградившие «Харт» от чьего-либо доступа, помимо механиков и себя лично.
Она потребовала бережного обращения, поскольку, без сомнений, заменить её было не на что – и я позаботился о том, чтобы каждый этап её подготовки к вылету безукоризненно соблюдался. Я проклинал неизбежные задержки – хотя, до некоторой степени, я скорее наслаждался ими; в конце концов, сказано, что разлука делает чувства острее, а со мной, без сомнения, дело обстояло именно так: разлука пробудила эмоции в моё сердце. Потому что, всего за несколько дней, как я сказал себе с юмором, я стал одержим существом женского рода, ревностно защищая её от других – даже используя своё служебное положение, чтобы поддержать в себе это возвышенное состояние; мысли о ней занимали меня куда больше, чем остальная служба, и я мечтал о том моменте, когда мы останемся с ней наедине. Вкратце, я испытывал все симптомы влюблённости, и, как любой другой влюблённый юнец, я грезил о первом свидании…
Моя лётная книжка сказала мне, что в первый раз я поднял в воздух «Харт» в Петерборо, 9 марта 1938 года. Я припомнил, какой необозримой она мне казалась тогда, после освоенного «Тайгер Мота», и какой заполненной техническими приблудами выглядела её кабина. Мой инструктор, сержант Эсплин, провёл краткий экскурс – триммер, штурвал уборки радиатора, рычаг газа, рычаг качества смеси, краны подачи топлива (баков было больше, чем один!), выключатели, магнето, педали тормоза…наворотов, казалось, было бесконечно много. Затем он велел мне занимать мне место в кабине, невероятно мощный двигатель был раскручен и заревел, пробудившись к жизни, и, наконец, я осуществил то, о чём мечтал ещё в школе: в возрасте чуть более восемнадцати с половиной лет – задолго до того, как мне исполнилось девятнадцать – я поднялся в воздух на военном самолёте! Один час и тридцать пять минут спустя, как отмечено в лётной книжке, я вылетел на ней самостоятельно, а налетав полтора часа на «Харте», я самостоятельно вылетел на «Одэксе». Уже два типа: моя карьера военного лётчика успешно двигалась в нужном мне направлении.
И вот минуло шесть лет (и тридцать восемь освоенных самолётов).
Она капризничала на рулении. Сила ветра составляла каких-то пятнадцать миль в час, но пару раз я едва не скапотировал: тормоза казались бесполезными. Я вытащил из памяти давно забытые правила самолётовождения и применил их заново, но, каким-то образом, они не срабатывали так, как раньше. Я остановил её так, что ветер дул сбоку, в конце полосы, и отметил, что направление боковика – не менее 12 градусов, слева. Потому, пришлось подумать, как выполнять взлёт с боковиком. Я выполнил проверку перед взлётом (температура гликоля в радиаторе дошла почти до предела – куда быстрее, чем на «Спитфайре»!), вырулил на полосу и дал полный газ. Реактивный момент от пропеллера и путевое отклонение были близки к яростным. Я пытался парировать элеронами «в правильной манере», выправляя движение по ветру, твёрдо удерживая её на земле посредством взятой на себя ручки, чтобы выполнить «чистый» отрыв – такая простая процедура взлёта с боковым ветром. Но я почти загнал её пропеллер в грунт, торопливо рванул ручку на себя, забыв о левом элероне, трижды скозлил, и только после этого полетел! Ну и ну!
Я налетал на ней всего час. Я накрутил в небесной синеве довольно ученический курс высшего пилотажа. Крошечный серебристый биплан вёл себя в деликатной, свойственной ему манере, но мои руки и мозг стали корявыми - их убила грубая, раздолбайская лётная работа военного времени. Моё касание, для неё, было сродни грубой ласке гориллы. Это отталкивало её, а меня раздражала её чувствительность. Я никогда больше не летал на этом самолёте.
Тем и закончился мой роман, а вскоре после этого, K6423 пришла в негодность, и её списали. Спустя пару месяцев нашу часть перебросили в Файид, а она осталась где-то там. Говоря по правде, в общем хаосе переезда я даже забыл попрощаться с ней.
О чём и по сей день сожалею.