Пора и честь знать

В доме престарелых жизнь била ключом — ждали столичную комиссию из высоких лиц! Суетились все: врачи, работники, даже обитатели интерната — пенсионеры и инвалиды, только совсем плохонькие старички, не встающие со своих кроватей,  тихо отлёживались, кто шамкая губами, кто не стесняясь издавать громкие звуки, после которых обязательно открывали настежь форточку, кто просто читая, не обращая внимания на происходящее.
В коридорах сновали суетливые медсёстры, уборщицы, чернорабочие — со дня на день проверка, надо доделать всё, подготовиться основательно. Что-то на скорую руку переделывала в бумагах директор дома престарелых — тоненькая тщедушная женщина, которой скоро самой пора было идти на пенсию. Это не мешало ей проводить аферы, вынуждая стариков подписывать отказные на пенсионные деньги, перечислять их на счёт дома престарелых. На эти деньги директорша не только обустроила дом престарелых как элитный загородный пансион, но и построила своим детям большие дома, свозила их за границу и купила себе квартиру, кроме того, отложила немного на свою старость,  чтобы самой не вернуться в это душное место в качестве брошенной старухи. В последние годы она особенно старалась,  держалась за своё место и выжимала из учреждения, в котором проработала долгих тридцать лет, последние бонусы.
Дом престарелых в этом сибирском городе был местом видным, денежным, был неким трамплином, с которого можно прыгнуть дальше, поэтому её уже подсиживали более молодые и проворные, и любая оплошность могла стать для неё роковой. Так что директриса с особой тщательностью готовилась встретить высокую комиссию из Москвы и показать им безупречность на бумаге и на деле.  Одно ей было не понятно — куда девать семью инвалидов. Дело в том, что помимо стариков в этом учреждении содержались инвалиды детства — всю жизнь они проводили в этих стенах, здесь, вопреки запретам, заводили семьи, здесь учились и работали. Одна такая семья — парень с дцп и девушка с умственной отсталостью — создалась почти два года назад: они вились друг возле друга, как их не разгоняли.  Задача директора заключалась не только в том, чтобы обеспечить постояльцам условия проживания и медицинское обслуживание, но и в том, чтобы следить за их моральным обликом. К примеру, инвалидам не полагалось иметь семью — нечего на шею государства плодить новых инвалидов, и если в обычной жизни среди родственников никто не контролировал да и не мог контролировать личные отношения, то в доме инвалидов влюблённым не давали и шагу ступить вместе: они тут с юности,  тут им и умереть, и вешать на дом инвалидов ещё и своих детей не полагалось, а если такое случалось, собиралась комиссия, требовали отчёт, с директора могли снять три шкуры и даже уволить.
Но Ида Ивановна была особенным руководителем — несмотря на нежную любовь к деньгам и общую холодность, в душе она всё же  была человеком мягким, чувствительным. Как-то увидела своего паренька — инвалида детства (а она таких ребят, живущих в доме престарелых сразу после детского дома, нянчила как своих детей, не глядя на их возраст) с новенькой — милой во всех отношениях девочкой,  но, к несчастью, от природы обделённой умом, так и прониклась к ним с первого взгляда — жалко стало! И такими свежими, нежными, неиспорченными казались ей эти чувства, что она невольно вспомнила свою первую любовь. Вспомнила и улыбнулась: как они упивались друг другом, как были счастливы, как она рыдала, когда расстались!  И так ей хотелось, чтобы эти ребята во враждебном мире поддержали друг друга, спаслись любовью, что не стала им препятствовать — для порядка ругалась, но по факту всё спускала и никаких мер не принимала. Так и родилась первая и единственная семья в интернате. А через два года девочка забеременела. Как ни пыталась Ида Ивановна нежелательную беременность предотвратить: и презервативы давала постоянно, и посвящала в тайны физиологии, и  таблеточки подсовывала специальные — а всё равно это произошло. И вот девочка, Катенька, уже вот-вот родит, а тут комиссия — как не вовремя! Вопросы начнут задавать, разбираться, ребят напугают, и вдобавок её голова полететь может!
Ида Ивановна, спешно проходя по коридору дома престарелых, наткнулась на приевшийся за многие годы плакат со стихотворением Пушкина:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись…
Вспомнила, как лет двадцать тому назад, выслушивая очередную слёзную историю брошенного старика, решила все стены обклеить вдохновляющими и успокаивающими текстами, и вот, спустя столько лет, плакат остался один, но он и один многого стоил — лучше гения ведь не скажешь:
Что уныло, то пройдёт,
Что пройдёт, то будет мило…
Вот и её молодая жизнь прошла, осталась старость, по грубому официальному определению — возраст дожития. Зная по множественным историям оставленных стариков,  как непредсказуемо всё бывает, она давно  себе подстелила соломки, не рассчитывая на собственных детей, и теперь практически ничего не боялась. Вот только бы комиссию пережить и ребятам своим помочь — они как родные стали за это время.
Ида Ивановна прошлась по комнатам — контрольный раз взглянуть на унылых постояльцев: мало было оптимистов в доме престарелых. Только в спортзале дедушки бодро вышагивали, поднимали самые лёгкие гантели и сжимали эспандер — былая сила, выносливость в эти моменты как бы возвращалась к ним, и это придавало жизни смысл: хотелось ещё двигаться. А вот в  палате номер один лежала совсем уже плохая, практически умирающая старуха — как дети привезли её сюда, полноватую, бодрую, весёлую, так она почти сразу и стала чахнуть — всё сидела и смотрела в окно, летом выходила в сад и любовалась цветами, но постепенно начала хворать, несмотря на то, что до этого  болезни её почти  не брали, и вот так высохла, пожелтела, стала похожа на мумию. Дети так и не приехали ни разу, а она — было видно — с надеждой смотрела в окно, вздрагивала каждый раз, когда кто-то заходил в комнату. Ида Ивановна не знала, почему её оставили, она не успела даже поговорить с детьми — они спешно привезли мать,  документы отдали медсестре  и молниеносно уехали, даже не встретившись с директором. А обычно всё было иначе: если пожилой был не одинок и его привозили дети или родственники,  состоялся разговор  с директором — долго обсуждали, что и как, почему,  так что Ида Ивановна после знала все нюансы и могла дать верное задание социальному работнику и психологу, чтобы помочь им в работе. Да и любопытство играло свою роль — за все годы работы в доме престарелых Ида Ивановна не уставала удивляться человеческой ненадёжности, корыстолюбию, слабости, подлости и непробиваемости, поразительной чёрствости. Каждая история была уникальна, а все вместе — удивительно однотипны.
Родственникам в обмен на правду была оказана хорошая услуга — бабушка или дедушка первое время находились под её чутким контролем и руководством, Иде Ивановне можно было позвонить практически всегда, чтобы узнать, как там поживает вновь прибывшая или прибывший. А Ида Ивановна, в свою очередь, чувствовала себя полноправной хозяйкой своего мини-царства, где она была таким важным, таким нужным, таким незаменимым человеком!
И вот хозяйка суетливо распоряжалась, бегая из одной комнаты в другую. Следующий визит был в комнату номер пять — там жила бабушка «Пора и честь знать»: удивительно. как много она читала — круглыми сутками. Ида Ивановна не знала её историю, потому что бабушка Инга попала в дом престарелых из больницы, где её лечили от алкоголизма. Никого из родственников поблизости не было, кроме одной племянницы, приехавшей лишь однажды ради одной только цели — переписать на себя жильё бабушки Инги, и внучки, которой было немногим более шестнадцати лет и которая была ещё  цыплёнком, никак не способным взять на себя пьющую бабушку. Почему же в доме престарелых её прозвали так странно? Ида Ивановна редко с ней общалась — закрытая была бабушка Инга, но когда общалась, долго потом ходила задумчивая, отрешённая. Всё, что она слышала от этой странной бабушки, — это фразу: «Пожила я, пора и честь знать, сколько уже можно». Священника, который приходил по выходным, она отправляла восвояси — была абсолютной атеисткой, с соседками почти не общалась, душу свою не раскрывала и, видимо, не собиралась, и так и жила затворником, с книжками. Зато у неё было невероятно крепкое здоровье — Ида Ивановна из истории болезни знала, что бабушка Инга пила много лет, что на фоне алкоголизма у неё развилась старческая деменция, но она удивлялась, как это не было других изменений — в печени, в желудке,  бодрая была бабушка, здоровая, лет ей было уже за восемьдесят, а мыслила она здраво и ни на что не жаловалась, да и старческая деменция казалась выдуманным диагнозом — если не считать хандры, бабушка Инга по уму не отличалась от образованной молодой женщины, да и была она в прошлом, кажется, врачом.
Соседка её по палате — женщина высохшая, тонкая, но всегда улыбающаяся, как бы светящаяся любовью,  попала в дом престарелых не так давно. Кажется, она была хорошей соседкой по комнате для бабы Инги — лучше не придумаешь! А это в доме престарелых очень важно, ведь старики вынуждены проводить вместе большую часть дня, и беда, если расселили жильцов не подумав, без учёта характеров и особенностей — это было мучением, порой доходило до драк — летели кружки, тарелки, разные безделушки с тумбочки: никто не хотел уступать, как водится, потому что знали: уступишь однажды, потом много лет мучиться. А совместное проживание бабы Инги и её соседки бабы Ани было как нельзя лучше — доброта и оптимизм бабы Ани освещали их крошечный совместный мирок, а затворничество и философский настрой бабы Инги возвращали к реальности соседку.
Ида Ивановна вспомнила один разговор: баба Аня как-то рассказывала приехавшей в гости к затворнице внучке свою историю: всё хорошо было — семья, дети, одно тяготило: квартира маленькая, а дочка рожала и рожала, уже трое детишек, бабе Ане уход требовался небольшой, в квартире тесно было, её и начал муж дочкин потихоньку изживать, а баба Аня — женщина незлобивая, беззащитная — помучилась, помучилась, дочке не стала ничего рассказывать, оформилась в дом престарелых — пусть живут молодые, не надо им мешать. Так и осталась тут навсегда: дочка редко навещала,  иногда привозила внуков, а зять и вовсе ни разу не приехал — избавился, и ладно!
В смежной комнате таилась другая история! Там тихо страдала бабушка Сима. Её сын умер от рака два года назад: он работал инженером, переехал из Таджикистана в Россию, а на родине оставил семью — жену и двоих детей. В столице ему было трудно: каждый день трудился не покладая рук, подолгу задерживаясь на рабочем месте. Он был начальником отдела на заводе, поэтому ответственность была высокой, и он добросовестно выполнял свои обязанности. Кроме того, работал на цель — необходимо было накопить на квартиру и перевезти семью в лучшие условия. Проработав более двадцати лет,  выполнив наконец свою миссию, он заболел. Никогда никому не жаловался — слова не сказал, что ему трудно, даже матери — бабушке Симе, которая жила в пригороде и видела его чаще, чем жена и дети. Рак  быстро съел прекрасного человека, жена и дети, ежемесячно пользовавшиеся деньгами, которые отправлял трудоголик отец, не приехали, узнав о болезни — у каждого нашлась своя причина: жена не могла пройти дактилоскопию перед въездом, так как «стёрла отпечатки пальцев при стирке», взрослый уже сын оправдался нагрузкой на работе, а дочь — личными отношениями. Так и умер Симин сын вдали от жены и детей, которые даже в предсмертный час не проявили должного внимания. После смерти сына невестка с детьми перебралась в купленную покойным мужем квартиру, а бабушку быстро сбыла в дом престарелых — подальше от себя. И стала законной обладательницей дома и квартиры. Но мало ли таких историй о неоправданных жертвах и жадных до денег людей знает дом престарелых? Нет, немало — этим там никого не удивишь: ни персонал, ни обитателей. Пожалуй, только сердобольная директриса не устаёт удивляться, насколько «всяк человек — ложь», поэтому и выслушивает каждую новую историю с интересом.
Рядом с Симой обитала резвая, бойкая старушка — одна из немногих счастливиц без душевной раны, сделанной ранее горячо любимыми детишками или родственниками — она попала в дом-интернат потому, что у неё попросту никого не осталось: единственный сын внезапно  умер от сердечного приступа, родственников не было, где-то далеко на Севере с новой семьёй жил бывший муж, но его не интересовала судьба оставленной жены. Так что бабушка Лена преспокойно жила в доме престарелых, ни на кого не держа зла и обиды. Она радовалась каждому прожитому дню, была приветливой и открытой со всеми и своим появлением вносила какую-то тихую радость и надежду в  монотонное существование других стариков. Кроме того, она была проницательной и неглупой, поэтому могла подбодрить словом уместно и ненавязчиво. Бабушку Лену любили и уважали все — от уборщиц до директора, так как хлопот она не доставляла, неплохо помогала, уговаривая в трудную минуту очередного отчаявшегося старика успокоиться или проводя подолгу время с молодёжью. Её примечал и священник: каждый раз произнося проповедь, обращался к ней взглядом или словом и полагался на неё в некоторых организационных вопросах: помочь  с исповедью или причастием, посмотреть за очередью или пригласить нуждающегося на личную беседу с батюшкой. Ида Ивановна тоже выделяла бабушку Лену — за задор, артистичность и прекрасное чувство юмора. Она, как солнышко, освещала интернат, участвуя в спектаклях местного театра, помогая в работе, общаясь с жителями интерната, выступая перед приезжающим начальством, да просто приходя туда, где в ней больше всего была необходимость.
Но всё же  дом престарелых был полон грустных историй, становился последним пристанищем проживших свою жизнь бывших мажоров или скромников, умных, образованных или простых, неучёных людей, был островом поломанных кораблей-жизней и одновременно школой всепрощения, стены его были пропитаны слезами и горем оставленных доживать свои дни стариков. И на фоне этой унылой жизни, лишь изредка освещаемой приезжими волонтёрами или праздниками, расцвело удивительное, прекрасное, неповторимое чувство — любовь между двумя оставленными и никому не нужными созданиями. И вот эту-то любовь холила и лелеяла Ида Ивановна: так ей хотелось сохранить в доме престарелых что-то светлое, живое, настоящее, какую-то надежду на будущее.
Директриса прошла на веранду, разделяющую первый этаж на две части, и посмотрела в сад —голубки ворковали о чём-то на лавочке, мило держась за руки. «И почему им так не повезло? — думала Ида Ивановна. — Рождены на убогую, скучную, жалкую жизнь, не вольны распоряжаться собой в полной мере, зависят от государства, от меня и других работников нашего дома. И никого-то у них нет: как оставили в роддоме, так и ни разу не поинтересовались — ну кому нужна обуза в виде больного ребёнка? Редко находятся такие благородные смельчаки, чаще это сентиментальные матери, которые потом остаются без мужей и тянут всю жизнь эту лямку, сгорая преждевременно, отдавая себя в жертву родному, хоть и безнадёжно больному ребёнку. Иногда природа не так сурова — оставляет шанс, награждая молодой организм проходящими дефектами, в таком случае мать или отец могут бросить все силы на спасение своего малыша, даже добиться успехов  и изменить печальный сценарий, если у них есть такие возможности. Если это не обычная семья, перебивающаяся с зарплаты до зарплаты, выплачивающая ипотеку в этом громадном, но бедном государстве. Если же такой сюрприз жизнь преподнесла типичной молодой семье, то шансы на оставление ребёнка резко возрастают — где же взять столько денег, сил и времени на поддержание жизни ребёнка-инвалида, на борьбу за него? Жалкие подачки от государства не могут покрыть и части расходов, вечно скитаться от фонда к фонду — не у каждого есть столько напористости и сил, вот и оставляют своих кровинушек. Мучаются, маются, а иногда просто вычёркивают из жизни, и несчастный ребёнок навсегда остаётся в казённых стенах. Вот и голубки — Лида и Ваня — не знали материнской ласки, видели в жизни мало: кроме голубых стен детского дома да зеленоватых интерната — только сад и цветник. И вот внезапно их жизнь преобразилась — каким-то невероятных чудом расцвела любовь, и засияло новыми красками их убогое прозябание. На второй план уходили все побои судьбы, невыносимое одиночество, оторванность от жизни — молодость брала своё. Конечно, в силу своей неполноценности, они многого не понимали и потому переживали всё не так трагично, тем не менее они были живыми чувствующими людьми, поэтому также испытывали тоску, грусть, разочарование. Любовь излечила их — больше не было дефектов, не было боли и одиночества, можно было держать друг друга за руки, улыбаться и подолгу смотреть в любимые глаза. Жизнь не казалась каторгой, напротив, можно было наслаждаться этим садом, этим спокойствием, этой беззаботностью и отсутствием необходимости добывать себе пропитание — всё, что до этого казалось им несвободой,  представилось в ином свете. Девушка понимала это смутно, скорее, интуитивно, так как, в силу умственной недоразвитости, не могла чётко, ясно и логично мыслить. А вот парень очень даже неплохо соображал, он неважно двигался, руки и ноги подчинялись ему слабо, поэтому физически  был сильно ограничен, но дцп не затронул мозг, так что он вполне мог ясно говорить и хорошо мыслить; только вот учили в детском доме крайне слабо — до таблицы умножения дошли лишь под конец обучения, родному языку выучили на уровне бытовых объяснений, а остальные предметы и вовсе не брали — Ваня был самым умным в классе, а учителя стремились обучить прежде всего слабеньких, поэтому его таланты так и остались нераскрытыми. Жил бы в семье — всё было бы иначе, но так уж распорядилась судьба. Ваня компенсировал отсутствие образования чтением: читал всё, что попадалось под руку, поэтому к двадцати пяти годам набрался немного мудрости — отовсюду по чуть-чуть. Слишком большие и умные книги он не мог осилить, а вот небольшие заметки, рассказы, анекдоты, инструкции читал с интересом. Так что в этой паре Ваня был надеждой и опорой, Лидочка как будто была создана только для любви, теплоты, нежности — хоть мысли её и были коротки, это ей не особо мешало: она всегда с улыбкой делала что ей говорили, была доверчива и ласкова, поэтому в детском доме у неё не было врагов, а у воспитателей она была любимицей: кроткая, милая девчушка. Одно было плохо — у Лидочки совсем не было воли, поэтому, уведи её кто-нибудь, изнасилуй, обидь, она бы и не смогла этого предвидеть и не сопротивлялась бы никак, и это делало её хрупкой и уязвимой. Если бы не Ваня, жизнь её вряд ли была бы светлой и радостной. Ида Ивановна это понимала, поэтому, спустя несколько месяцев, уже не только не препятствовала отношениям, но и всячески поощряла их. Теперь она себя за это немного корила — ребёнок, который должен был родиться, можно сказать, полностью ляжет на её плечи: молодые без помощи не обойдутся, придётся решать все вопросы, начиная с оформления документов и заканчивая будущим  образованием. Всё это не особо пугало — если с комиссией пронесёт, она со всем справится, и ребёночек вырастет в ласке и любви — у него ж целый дом бабушек и дедушек будет, скольким он продлит жизнь своим появлением! Только бы пережить встряску.
Комиссия приехала на следующий день — к тому моменту всё было вылизано, вычищено, основательно подготовлено. Бумаги Ида Ивановна, как могла, привела в порядок. Только бы никто из постояльцев не проговорился про пенсию, ну да не должны — они боятся её, она их полновластная царица и хозяйка: комиссия уедет, а старикам здесь жить. Молодых она надёжно спрятала: Лидочку  переселила в отдалённую комнату и уговорила её ради блага ребёночка полежать денёк, хорошенько укрывшись одеялом, а врача попросила выписать её на больничный. Ване категорически запрещено было приближаться к Лидочке, поэтому он уныло делал свою работу — наклеивал ярлыки на коробки. Работа в доме инвалидов всегда была, поэтому молодые, не выходя из своего уютного гнёздышка, могли трудиться на благо интерната и государства.
Комиссия состояла из двух очень полных женщин, одна из них была с такими заплывшими черепашьими глазами, что, казалось, они смотрели на собеседника из пугающей глубины. Другая еле втиснулась в дверь — полных в доме престарелых почти не было, поэтому дверные проёмы не расширялись со времени постройки здания.  С женщинами был щуплый, худенький мужчина в очочках, которые постоянно падали на нос и которые он сразу спешил поправить. Заикающимся писклявым голосом он известил Иду Ивановну о цели их визита и попросил проводить прежде к документам, в кабинет. Ида Ивановна, общавшаяся со всевозможными проверяющими, чиновниками и полицейскими всю свою директорскую жизнь, с облегчением выдохнула: такая комиссия ей нипочём. Однако она оказалась не совсем права: несмотря на не внушающий страха вид, проверяющие облазили весь интернат, проверили всё что только можно, цепляясь к каждой закорючке. Они почти было раскусили хитроумный план Иды Ивановны, многолетнее воровство стариковских денег, но в последний момент их срочно вызвали в другое учреждение, и они вынуждены были уехать, чтобы успеть на вечерний рейс обратно, в Москву. Ида Ивановна ликовала: когда-то они ещё приедут, а догадки — это всего лишь догадки. Она до их следующего приезда так перетрясёт все бумаги, что не останется ни единой компрометирующей её цифры. А может, они и не приедут вовсе — хоть и закрались какие-то сомнения в их душу, они показали это вскользь, мимоходом, всё остальное время, проверяя, они восхищались трудом Иды Ивановны: как всё под её руководством преображается, какая современная техника, какие классные тренажёры в спортзале, как она умеет сотрудничать со спонсорами и проводить шикарные мероприятия, какая замечательная атмосфера в этом доме престарелых, как он выгодно отличается от других. Даже хотели пригласить её в следующем году в Кремль на почётное мероприятие, посвящённое социальным службам, чтобы на глазах у других директоров вручить диплом и медаль за совершенную работу и поставить её в пример остальным. Так что, даже если они заподозрили что-то, не обязательно будут раскапывать. А Ида Ивановна всё-таки, забирая одной рукой, другой  отдаёт, поэтому  считает себя добродетельным человеком и уверена, что без неё в интернате были бы только воровство и разруха. На самых беззащитных легко заработать и подчинить их своей воле  — кому они будут жаловаться, эти побитые жизнью, отчаявшиеся, брошенные старики? Всё это Ида Ивановна прекрасно понимала, поэтому в своих глазах находила себе оправдания. Тем более ей не хотелось однажды пополнить ряды таких стариков и сесть на шею государству, поэтому она считала своим долгом обеспечить защиту себе в старости — потрудилась на благо людей, пора и честь знать. Сколько ещё она продержится? Ну, от силы пять-семь  лет, потом всё равно придётся уступить своё место какому-нибудь молодому проворному племянничку или племяннице губернатора или мэра, или ещё какой шишки, она и сама так пришла когда-то —через крёстного из местной администрации получила это место.
Но это всё будет потом, а пока она бросит все силы на воспитание ребёнка Вани и Лиды, облагородит ещё больше дом престарелых, выбьет некоторым активным старикам путёвки на море, преобразит стариковский театр — местное детище, радость и надежду всех бабулек и дедулек: быть актёром на старости лет — величайшее счастье: петь, даже танцевать, играть роли, быть зрителем тоже интересно. Театр был сердцем дома-интерната, сердцем, подаренным одиноким людям Идой Ивановной. Однажды в молодости она воплотила давнюю мечту — открыла свой театр, она не стала актрисой (не взяли в театральный вуз), но театр свой открыла и очень этим гордилась.
Ида Ивановна была сильный, выносливой, практичной, бесстрашной русской женщиной — она сама, не дожидаясь помощи, воплощала в жизнь свои задумки и мечты, и это помогало ей быть всегда на плаву, никогда не унывать и только созидать. Была ли она хорошим человеком? Вывод остаётся за читателем!
Можно добавить только одно: Ида Ивановна ушла со службы через десять лет после той проверки, оставив Гришеньку — сына Вани и Лиды — на попечение нового директора. Её действительно пригласили в Кремль на вручение похвальной грамоты, выразили ей благодарность. Она прожила счастливую старость, часто бывала в родном интернате в гостях, её не бросили дети, да она от них никак не зависела, живя на накопленное. Совесть её была чиста, по её же разумению, так как пенсионные накопления, которые старикам приходилось переписывать на интернат, всё равно бы пошли бросившим их родственникам в качестве наследства, а достойны ли они хоть копейки?! На это вопрос читателю также предстоит ответить самостоятельно.