Местечковые дела

Я приехал в Харьков, город моей скучной, бедной и бездарной юности, оставив Питер, где проходила вся моя сознательная и бессознательная жизнь - дней на десять. Мне в принципе были пофигу уют и красоты сто лет знакомых домов и улиц прекрасного города Харькова, я, естественно, тянулся к живым и близким людям, которых было - раз, два, три... четыре?
Саша Карпенко, с которым мы пересекались по молодости, работал в службе семьи на Сумской в качестве кожника-венеролога, но сильно себя этим делом не угнетал,' принимая больных пару раз на неделе, да и то всего-то до обеда. Я сразу по приезду сунулся было к нему в кабинет, ко шел прием - какой-то шланг как раз застёгивал штаны пред строгим взором моего товарища. Пришлось высидеть полчаса в коридоре, изучая очень убедительный плакат, призывающий не увлекаться уличными потаскухами. Когда пациент, скользя вдоль стеночки убогой серой мышью, исчез за поворотом коридора, Саша пригласил меня к: себе. Он тщательно мыл руки, что-то: там бухтел по жизни, наполняя окружающий мир иронией; и - легкомысленными улыбками, а когда закончил, попросил меня сходить в сортир в дальнем конце - бросить в урну пакет. Я не поленился, взял сходил и бросил, а потом тоже долго и энергично мыл и протирал руки, потому что пакет, тот оказался с анализами на спид, которые доктору Карпенко больше не понадобились, так как ему теперь всё стало ясно и понятно - как Божий день. Саша был уважаемый специалист, начинавший свою практику как санэпидврач, пройдя суровую школу борьбы с чумой и холерой, хронически вспыхивающих в беспорядочных рядах каких-то
сусликов и сурков очень далёких, чуть ли не калмыцких, степей, куда он героически направился сразу по окончанию сангика. Потом, уже заматерев, он возглавил борьбу за санитарную чистоту в районе, что, я подозреваю, давало какой-то ему, естественно, левый, навар, а в последние годы, когда мораль подвинулась и наступило время других, более актуальных, болезней, Саша перековал мечи.
Выпить с ним никогда не было проблем - ещё со студенческих времён, тем более что тогдашняя, впрочем, как и нынешняя медицина вообще вся была настояна на этиловом спирте.
Родители, вовремя ударившие в набат, рано его женили - на соседской правильной девочке-разумнице Елене, с которой дружили семьями, но наш товарищ, хрен вам, нас не покинул и сколько самогона, пива и портвейна было нами выпито ещё! Радостно подтвердят это Толик Шерстюк, старина Егор или перебравшийся ныне с концами в Киев Женя Цыганок и уж, конечно, старый алкан Саня Белик, который - нам не забыть - как-то в процессе затянувшейся и чрезмерной пьянки жестоко, что было сил, бил Сашку кулачищем в разбухшую от алкоголя еще молодую печень, чтобы тот скорее оклемался и шёл, наконец, домой ногами. А домой тот не шёл, потому что силы его оставили и я, всегда мягкий и компромиссный человек, внятно и коротко сказал Белику, бешено глядя ему в зверски ощетинившуюся морду - если он ударит ещё, следующий удар - мой - будет ему в торец, и эта скотина, не стеснявшаяся нагнуться пошарить в карманах упавшего у обочины пьяницы, эта гиена втянула голову в плечи, от чего тяжко хмельной, но никогда не терявший сознания Саша был - я чувствовал - глубоко признателен, как от единственного косвенного, не принятого среди мужчин обещания верной дружбы - на всю оставшуюся
жизнь.
Он пережил этот тяжкий период, когда руки вдруг стыдно вибрировали и было хронически тошно и день начинался рано утром со стакана дешёвого портвейна на разливухе Благбазы, где, в единственном месте, похмелиться можно было на самой заре. Работа, кое-как заполнявшая день, становилась лишь средством для добывания денег на выпивку и об этом, конечно, не должны были догадываться разномастные - именитые и не очень - пациенты. Но суровая девочка Лена, когда они, бывало, звонили или приходили по своим болезным делам к нему домой, могла запросто брякнуть: "Доктор Карпенко выйти не может, потому что лежит пьян, как свинья," - что вызывало дикую ярость обессилевшего, но всё путём воспринимающего товарища, побуждая его впасть в следующий ещё более дикий вираж.
Я в те годы ходил в море и сталкивался с новой реальностью только изредка, в отпуске, упуская из виду определяющие моменты моральнофизического процесса разложения. Но когда Саша как-то раз, прикрыв плотно дверь, предложил мне очень специфическую ночную халтуру, я понял - мир вокруг меняется и торможу, сохраняемый свежими морскими ветрами, может быть, только я сам.
От халтуры я в ужасе отказался, сославшись на Бога, а Саша долго ещё настаивал - всего-то надо было постоять на стрёме, пока он вскопает пару-тройку свежих могил - на кой-каких покойниках должно было быть золото - золото харьковских инков, загнувшихся и взятых на заметку в подведомственном морге - с их скрюченных смертью пальцев или натруженных тоннами пищи зубов.
Он таки остановился, осознав вдруг - если не сейчас, сию минуту, именно в этот, а не завтрашний день, далее - деградация, потеря работы и семьи, гибель, тлен...
И он, змий, взял себя в руки, оклемался и вдобавок, для верности, закодировался, что для интеллектуально богатой личности, распираемой изнутри известными, умирающими вместе с телом, желаниями, становится катализатором иных, подчас совершенно непредсказуемых инициатив.
Мне помнилось, как-то под вечер, когда Саша был проездом в Питере, мы решили приготовить на ужин рыбу, на что корифан был настоящий мастер, для чего и отправились в магазин, угол Рубинштейна и Невского. Мужик-продавец, бросив щуку на весы, назвал нам цену, я направился в кассу, но уже через мгновение обнаружил рядом с собой товарища, торопливо и настойчиво тянувшего меня за рукав на выход.
- А как же, блин, наша рыба? - удивился я.
Он слегка отвернул борт куртки, откуда на меня мёртво ощерилась щучья морда и шепнул:
- Рыбу можешь уже не пробивать.
Оказалось, он, гад, схватил её и уволок, как только продавец, не готовый к такой подлянке, куда-то отвернулся или ненадолго свалил. И сейчас с этим загадочным, как мумия, перерожденцем и монстром мы шагали по улицам и улочкам города проведать Егора, нашего общего знакомого - отчего бы и нет? Егор, как оказалось, где-то неподалёку снимал с подружкой квартиру, а так как работал свободным фотографом, скорее всего дома, как всегда, и пребывал.
Мы прошли залитыми вечерним щедрым солнцем знакомыми и мной позабытыми маршрутами и маршрутиками, через зелёные дремлющие дворы лениво силящейся стать второй украинской столицей заштатной провинцией, где время имело свой особый - от детства и юности - медленный и дорогой отсчёт и, наконец, свернули под арку, как раз попав на митингующих у подъездной двери три фигуры, одна из которых точно принадлежала Толику Шерстюку. Я сходу опознал эту лысеющую уже, но
моложавую жердь, энергично жестикулирующую сейчас своими обычно очень спокойными руками. Все аргументы и доказательства были явно направлены к низкорослому, но широкому по корме, с оловянными зенками вместо глаз, субъекту, безмолвно покачивающемуся, как старый, несправедливо лишённый джунглей, павиан.
По левую руку Шерстюка, явно крепя оборону, надёжно стояла полноватая и круглолицая женщина, как выяснилось позже - его родная сестра.
Иди, Валера, домой! - призывал Толик, видимо уже в который и оессмысленный раз. - Проспись, скотина, приходи, поговорим!
Валера на это ну никак не реагировал, а только по-бычьи топтался на месте и лишь изредка'что-то, сжимая фиолетовые от нескромных наколок клешни, невнятное мычал.
Через минуту мы уже пожимали мужественную руку Егора, открывшего на звонок дверь своей хибары и почти следом за нами вошли Толик с сестрой, едва-едва успевшего отгородиться дверью от плотиной наседающего следом энергичного дебила.
Нас в две минуты загрузили всеми нюансами сложившейся ситуации.
На днях у Шерстюков отдала, наконец, Богу душу любимая тётка, оставив им по прямому наследованию двухкомнатную квартиру, а так как тупое чудовище, угнездившееся у входа, являлось полноправным, но пьющим и потому обитающим на задворках помойки супругом Таньки, Толиковой сестры, оно внезапно и заявило на свою долю права. Короче, необходимо было срочно мчать к нотариусу и всё ладом оформлять и уж, конечно, подвинув куда подальше нагло севшего ни хвост алкоголика, который как раз и наезжал в сей момент на запертую дверь, нажимая бесконечно кнопку ревущего резаной свиньёй звонка, в редкие паузы
невыносимо сотрясая наше замкнутое пространство свирепым своим, бьющим в дверь, башмаком.
Все угрюмо и недобро молчали. Разговор не шёл, каждый сидел сам по себе, хорошо понимая, что следующим и единственным по-человечески и по-мужски правильным шагом с нашей стороны мог быть только вульгарный, с отключкой, мордобой, тем более, что клиент, что называется, созрел и нарывался.
Егор, наконец, отодвинул засов и в комнату с багровой рожей тот час же впал возбуждённый препятствием павиан. Когда мы прислушались к его путаному, матерному, кое-как склеенному монологу, всем стало ясно - произошла утечка информации, бывшего супруга помойка больше категорично не устраивает и он, козлина, вполне официально претендует на комнату.
"Послушай, Валера, - корректно вмешался, как непосредственно заинтересованное лицо Толик Шерстюк. - Иди домой, отдохни, а утром раненько приходи - вот тогда мы всё полюбовно и порешим. Ну, скажи, кому ты нужен тут такой бухой?"
Однако простыми увещеваниями сбагрить претендента оказалось по- прежнему непросто, всё стремительно шло к естественному разрешению событий.
- Вали отсюда! - обещающе сказал шагающий взад-вперёд по своим потёртым апартаментам, как рассерженный в летке лев, Егор. - Или я тебе в морду дам.
Мы все знали - с него станется. Мускулистый и поджарый, с тёмным и смурным лицом киллера, он многое пережил, рано потеряв дом, родителей и тёплое ощущение детства, в котором кое-кто из нас и сейчас, если не купался, то принимал регулярные, с розовой пенкой, ванны.
Егор - да, это был чистый металл. Отягощённый чрезмерно суровым менталитетом, без всякой так необходимой молодому человеку праздничной и легкомысленной примеси, он был обречён коротать свои ночи в объятиях вереницы случайных и примитивных баб, воспринимавших жар распахнутой постели как достаточный гарант любви и стабильности. Однако в этом мощном и мужественном теле с ранней юности правила нервная и тонкая, пусть и сдержанная в словесном выражении душа, жадно ожидавшая одну-единственную любимую женщину, которой по судьбе оказалась длинноногая лёгкая Ленка Крылова.
Познакомил их на пляже, походя и играючи, обаятельный Толик Шерстюк, без проблем 1щеивший всех подряд. И Егор, до того аскетически обитавший в строительной общаге, мгновенно перебрался в дом бесподобной красотки, обрушив на ее неподготовленную психику всю мощь артиллерии своей мужественности и напористой силы.
Яростное сопротивление противоречивого, как большинство женщин, и чувственного ангела было беспощадно сломлено, быстро, очень быстро он ей сделал очаровательного ребёнка, к тому же мальчика, а потом... Потом получил сполна - за то, что она, горькая пленница, его никогда, даже корчась в сумасшедшем сексуальном экстазе, даже рожая ему ненаглядное их дитя - никогда его не любила.
Лена стала задерживаться после работы, объясняя, как водится, это какими-то делами и подружками, потом появился запах дорогих сигарет и вина. В итоге всё вылилось в неизвестно где проведённые ночи, переходящие в дни длинных молчаний в приступах холодного отчуждения. В конце концов она уже ему прямо резала правду -,(иду от тебя отдохнуть", и самолюбивый, знающий себе цену Егор стал искать - с кем же это, как зверь на тропе выслеживая её после работы.
Быстро выяснилось, что ему она конкретно никого не предпочла, а вернее, предпочла подряд всех и с тех пор, сколько раз сидя ещё стройными, будто и нерожавшей женщины, бёдрами в задымленном баре на чьих-то мужских коленях, ей казалось, нет-нет мелькали вдруг издалека в упор ненавидяще глядящие знакомые серые его глаза.
То, что Егор называл семьёй, стремительно распалось. Сколько можно - шпионить он постепенно перестал, она же запоздало и больно отыграв себе право на свободу, время от времени исчезала известно куда и, бывало, среди ночи раздавался вдруг звонок и её хмельной родной плачущий голос звал его забрать её оттуда, всякий раз из разных мест. Егор, поправив одеяло детской кроватки, послушно летел за ней на такси и одним движением плеча - опасный и бешеный волк - отбивал её у ошарашенного и случайного кавалера.
Как-то в один из своих редких приездов я случайно столкнулся с Егором в центре города. Встрече старый кент обрадовался и меня не отпустил, зазвав в ближайший бар, как я не отказывался, куда-то, как всегда, торопясь.
Почти год мы не виделись. Глаза его большей частью были, как у схимника, опущены, на отяжелевшем, осунувшемся лице читалась прежде несвойственная ему растерянность и слабость.
Я полчаса высидел с ним напротив за одним столиком, забыв про кофе, потом, угрюмо и молча, мы вышли.
Я хлопнул Егора по плечу:
- Удачи!
А разговор наш случился о самом больном и то, что я услышал, не высказать было нельзя - многотонное давление Марианской бездонной впадины, откуда только что резко вынырнул Егор, распирало и разрывало, грозя кессонной смертельной болезнью.
Случилось вот что: Лена, оборзев, завела себе любовника, в принципе - их общего приятеля, а так как времена на дворе стояли отнюдь не бальзаковские, вся эта хлюпающая и стонущая мерзость вынужденно происходила на их единственной и общей жизненной территории.
И однажды Егор, приехав домой, нарвался на весь убийственный и полновесный заряд впечатлений - у приятелю оказалась завидная потенция, а редкий заводной темперамент Лены мы все давно уже имели в виду... В общем, тонкая стенка, за которой металась раненая душа смещённого супруга не спасала и не берегла.
Кровотечение чувств усиливалось сознанием присутствия в доме сочувствующей, но, как всегда, на всё согласной интеллигентной тёщи. А в дальней комнате, как обычно, ребёнок безмятежно спал.
Егор, сидя на кухне, жадно курил - сигарету за сигаретой и в его воспалённом дьяволом потемневшем сознании родилась мысль - покончить всё и всех разом. Он отыскал и даже заточил милосердно топор, встал и направился к спальне, простояв у её входа Бог знает сколько, так и не осуществив свой мрачный сценарий - искрошить в капусту вконец зарвавшихся голубков, открыв затем на кухне газ, чтоб в одночасье щелчком зажигалки подорваться и уйти всем дружным кодлом из этого невыносимо сволочного мира.
Кто знает, как называлась та первая ясная утренняя звезда в окне, прострелившая сумрак и спасшая мир?
Так вот, этот жуткий мэн уже изготовился было исполнить Валере обещанное и наверняка ещё много разного сверх того, но в этот момент Шерстюк, слегка к нему накренясь, предложил, если что, попридержать родственничка, а он с сеструхой попробует оторваться.
И действительно, в две минуты, пока Егор отвлекал всё внимание маргинала на себя, Шерстюки просочились по ту сторону двери. А когда
этот малахольный Валера обнаружил отсутствие основного объекта, случился дикий, мною давно уже ожидаемый инцидент.
Грязная обезьяна, резко выхватив из заднего кармана торцовый, заостренный, как водится, дверной ключ, издала долгий, в клочья рвущий нам перепонки, вопль.
- Приехали, - констатировал доктор Карпенко. - Такой вот ключ в брюхе - это, как минимум, гнойный перитонит.
Валера, взмахнув своим оружием, дёрнулся к двери и никто его уже не останавливал,зачем?
На пустом дворе раскидистыми ароматными, ласкающими нюх липами и прочно оккупировавшими пригорок махровой крапивой и бурьяном, как ни в чём не бывало цвело уютное харьковское лето.
- Пока, Саша! - прощался я на ближайшей остановке с товарищем. Будешь в Питере, заходи. Ты знаешь, я всегда тебе рад. Прошвырнёмся, сходим в рыбный, щуку приготовим, а?