Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 43

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ


Предисловие:
43. Когда жизненный центр тяжести переносят из жизни в «потустороннее» — в ничто, то тем самым вообще лишают жизнь центра тяжести. Великая ложь о личном бессмертии разрушает всякий разум, всякую естественность в инстинктах; все, что есть в инстинктах благодетельного, что способствует жизни, ручается за будущее, — возбуждает теперь недоверие. Жить так, чтобы не было более смысла жить, — это становится теперь «смыслом» жизни... К чему дух общественности, к чему еще благодарность за происхождение и предков, к чему работать вместе, к чему доверять, к чему способствовать общему благу и иметь его в виду?.. Все это «соблазны», все это отклонения от «истинного пути» — «единое есть на потребу»... Чтобы каждый, как «бессмертная душа», был равен каждому, чтобы в совокупности всего живущего «спасение» каждой отдельной единицы смело претендовать на вечность, чтобы маленькие святоши и на три четверти чокнутые смели воображать, что ради них постоянно нарушаются законы природы, такое беззастенчивое возведение всякого рода эгоизма в бесконечное, в бесстыдное, надо клеймить презрением в полной мере. И однако же, христианство обязано своей победой именно этому жалкому тщеславию отдельной личности, — как раз этим самым оно обратило к себе всех неудачников, настроенных враждебно к жизни, потерпевших крушение, все отребья и отбросы человечества. «Спасение души» по-немецки: «мир вращается вокруг меня»... Яд учения «равные права для всех» христианство посеяло самым основательным образом. Из самых тайных уголков дурных инстинктов христианство создало смертельную вражду ко всякому чувству благоговения и почтительного расстояния между человеком и человеком, которое является предусловием для всякого повышения и роста культуры, — из ressentiment масс оно выковало главное орудие против нас, против всего благородного, радостного, великодушного на земле, против нашего счастья на земле... «Бессмертие», признаваемое за каждым Петром и Павлом, было до сего времени величайшим и злостнейшим посягательством на аристократию человечества... — И не будем низко ценить то роковое влияние, которое от христианства пробралось в политику! Никто теперь не имеет более мужества заявлять об особых правах, о правах господства, о чувстве почтения к себе, к другому, нет более пафоса дистанции... Наша политика болеет этим недостатком мужества! — Аристократизм настроения ложью о равенстве душ погребен окончательно; и если вера в «право большинства» делает революции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это — христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция только переводит в кровь и преступление! Христианство есть восстание всего по-земле-пресмыкающегося против того, что над ней возвышается: Евангелие «низших»унижает...
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»



Глава 43
НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ
Для упрочения государства
допустимыми любые средства.
Н. Макиавелли
Тонкий цинизм, опора на силу, пренебрежение моралью, манипулирование людьми, достижении цели любыми средствами, которые, как известно, все хороши, поведение, в основе которого лежит вероломство, коварство и выгода, — вот основа того, что считается политикой. Власть во всех ее проявлениях является сердцевиной политики и, следовательно, составляет главный предмет политической науки.
Каково соотношение морали и целесообразности в оной — спросим у политологов, им виднее. Да и вообще, кто они такие, политологи, откуда ведет свое начало наука политология?
Родоначальником политической науки заслужено считается итальянский философ, социолог, историк, писатель, общественный и государственный деятель Флоренции Никколо Макиавелли.
Именно он в своих трактатах «Государь» (или «Князь», «Монарх» в других переводах) и «Размышлениях о первой декаде Тита Ливия» первым сформулировал предмет и метод политологии, назвав политику «опытной наукой», которая разъясняет прошлое, руководит настоящим и способна прогнозировать будущее.
Макиавелли возвел политику в искусство, виртуозно сплетая в одно целое разные ее аспекты: реальную действительность, человеческую природу, движение общественных сил, борьбу интересов и даже накал политических страстей. Задачу политической науки он видел в том, чтобы объяснять настоящее положение вещей, основываясь на фактическом материале, на историческом опыте, а не на утопических иллюзиях и мечтах и уже на этой базе выводить соответствующие политические принципы и, в зависимости от них, творить политическую историю.
Макиавелли рассматривает государство как политическое состояние общества: отношение властвующих и подвластных, наличие организованной политической власти, учреждений, законов, при этом лучшей формой государства Макиавелли считал республику.
По мнению Макиавелли, максимально жизнеспособными государствами в истории цивилизованного мира были те республики, граждане которых обладали наибольшей степенью свободы, имели возможность самостоятельно определять свою дальнейшую судьбу. Он считал независимость, мощь и величие государства тем идеалом, к которому можно идти любыми путями, не задумываясь о моральной подоплеке деятельности и о гражданских правах. Макиавелли был автором термина «государственный интерес», который оправдывал претензии государства на право действовать вне закона, который оно призвано гарантировать, в случаях, если это соответствует «высшим государственным интересам». Успех и процветание государства правитель должен ставить превыше всего, мораль и добро при этом отходят на другой план. Эти идеи стали неким стереотипом поведения, совокупностью определенных характеристик, приобретших в политологии термин «макиавеллизм». Этот термин ассоциируется с идеями жесткой, централизованной власти, опирающейся на грубую силу и ориентирующуюся в своих решениях прежде всего на благо государства, как его понимает холодный рассудок, а не на морально-этические нормы.
Наряду с экономическими, военными, территориальными, географическими, демографическими, этническими аспектами политики, Макиавелли особое внимание уделяет психологическим аспектам. Он тонко уловил взаимосвязь нравственного и психологического состояния общества с политическим и с этой точки зрения явился одним из пионеров политической психологии: «Правление заключается главным образом в том, чтобы твои подданные не могли и не желали причинить тебе вред, а это достигается тогда, когда ты лишишь их любой возможности как-нибудь тебе навредить или осыплешь их такими милостями, что с их стороны будет неразумием желать перемены участи».
Что подвигло Макиавелли к такому типу суждений? Он жил в сложный период истории Италии. Первоначально занимал важную политическую должность во Флорентийской республике, после ее падения в 1512 году был отправлен в изгнание, где и написал свои политические трактаты. Его наиболее знаменитый труд «Государь» посвящен Лоренцо Медичи, который сверг Флорентийскую республику. Этим Макиавелли хотел снять с себя обвинения в заговоре против Медичи, но тот так его и не простил.
Происходя из обедневшего дворянства, Макиавелли навсегда остался сторонником умеренного демократического и республиканского строя. Но свои демократические и республиканские взгляды Макиавелли проповедовал только для будущих времен. Что же касается тогдашнего фактического положения Италии, то ввиду ее раздробленности и хаотического состояния, когда городские республики враждовали, князья соперничали и воевали между собой за власть и не было силы, способной объединить страну, — раздробленная Италия превратилась в легкую добычу для иностранных завоевателей, стала ареной разорительных войн. Поэтому ­Макиавелли требовал установления жесточайшей государственной власти с беспощадным деспотическим правлением, способным привести Италию в упорядоченное состояние.
Трактат «Государь» стал неким руководством по созданию сильного централизованного государства и представляет собой своеобразное ­политтехнологическое наставление по захвату, удержанию и применению государственной власти.
Давайте пройдемся по основным моментам его «руководства».
Как захватить власть по Макиавелли? Нужно приобретать власть не милостью судьбы, считает он, а личной доблестью. Все вооруженные пророки побеждали, а безоружные гибли. Макиавелли намекает на таких пророков, как безоружный Христос и вооруженный Моисей, ибо нрав людей непостоянен, и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно. Когда вера в народе иссякнет, нужно заставить его поверить силой, как это делал Моисей, опираясь на левитов.
Можно приобретать власть и с помощью злодеяний: «Жестокость применена хорошо, когда ее проявляют быстро и сразу, но не упорствуют в ней, и плохо применена, когда расправы поначалу совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже. Благодеяния полезно оказывать мало-помалу, чтобы граждане их распробовали как можно лучше».
Макиавелли считает, что ради власти можно даже пойти на преступления — на политические убийства, казни политических противников и вооруженный захват власти без выборов.
Захват власти — это лишь полдела, не менее важно удержать ее. Здесь Макиавелли тоже дает несколько рекомендаций: «...людей нужно или ласкать, или уничтожать. Люди могут отомстить за небольшую обиду — а за большое зло не могут. ...Государь должен стать защитником слабых и должен ослаблять, громить сильных».
Автор «Государя» дает несколько рецептов удержания тиранической власти и борьбы против угрозы политических заговоров: «Нужно властвовать в окружении слуг, поставленных по желанию правителя, а не в окружении баронов, властвующих не его милостью, а в силу древности рода. Пример первого — это власть турецкого султана, пример второго — власть французского короля. Монархию султана трудно завоевать, но после завоевания легко удержать, французское королевство было легко завоевать, но трудно удержать. Нужно обезопасить себя от врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и любовь народу, а солдатам — послушание, иметь преданное и надежное войско, устранять людей, которые могут или должны навредить, обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного войска и создавать свое, являть суровость и милость, великодушие и щедрость, вести дружбу с правителями и королями так, чтобы они либо с учтивостью оказывали услуги, либо воздерживались от нападений. Не следует доверять и опираться на тех людей, которые были обижены государем в прошлом, и будут опасаться его в будущем. Ибо эти люди будут мстить государю из страха или из ненависти. Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить забыть о ­прошлых обидах. Единовластие учреждается либо знатью, либо народом. После этого государь не волен выбирать народ, но волен выбирать знать, ибо это его право карать и миловать, приближать и подвергать опале. Народ на худой конец просто отвернется от государя, тогда как знать может пойти против него, организовать заговор или переворот, ибо она дальновиднее и хитрее народа, загодя ищет путей к спасению и заискивает перед тем, кто сильнее. Государю надлежит быть в дружбе с народом, иначе в трудную минуту он будет свергнут. <...> Государю следует опасаться тайных заговоров. Для этого не следует ожесточать знать и следует быть угодным народу. Важно не подвергать оскорблениям окружающих тебя должностных лиц и слуг. <...> Нужно избегать союза с тем, кто сильнее тебя».
Макиавелли — один из немногих деятелей эпохи Возрождения, кто в своих работах затронул вопрос о роли личности правителя. Он считал, исходя из реалий современной ему Италии, страдающей от политических распрей, что лучше сильный, пусть и лишенный угрызения совести, государь во главе единой страны, чем соперничающие удельные правители. Поэтому личные качества характера, коими должен обладать государь, являются немаловажным фактором власти. Макиавелли необыкновенно ярко рисует образ властителя, который попирает моральные каноны и по трупам своих родных, близких, друзей и подданных идет к вершинам славы и могущества государства: «Государь должен быть скупым, а не щедрым, чтобы не обирать подданных и иметь средства для обороны. Ничто другое не истощает себя так, как щедрость — выказывая ее, одновременно теряешь самую возможность ее выказывать. Государь должен быть в меру жестоким, чтобы уберечь общество от беспорядка, который порождает грабежи и убийства. От этого страдает все население, тогда как от кар страдают лишь отдельные люди. Выгоднее для государя, когда его боятся, чем ко­гда его любят. Ибо люди по своей природе неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, их отпугивает опасность и влечет нажива. При этом внушить страх нужно таким образом, чтобы избежать ненависти. Для этого нужно воздерживаться от покушения на имущество и женщин своих подданных. Ибо люди скорее простят казнь отца, чем потерю имущества. <...> Государь может нарушать свое честное слово по мере надобности. Государь не должен возбуждать презрение к себе. Презрение к себе государи возбуждают своим непостоянством, легкомыслием, изнеженностью, трусостью и нерешительностью. Решения государя должны быть бесповоротными. Никому не должно прийти в голову обмануть или перехитрить государя. Государь должен своими поступками создать себе славу великого человека с выдающимся умом. Об уме государя судят по тем людям, которых он выбирает себе в советники. Люди действуют по-разному, пытаясь добиться богатства и славы. Одни действуют с осторожностью, другие — натиском, одни — силой, другие — искусством».
Таким образом, о правилах политического искусства Макиавелли рассуждает не с точки зрения справедливости, морали, а с позиций политической цели, для достижения которой моральные критерии являются чем-то второстепенным, подчиненным и без колебаний должны быть отброшены для успеха дела. «Цель оправдывает средства» — эта фраза стала девизом макиавеллизма. Исторический опыт показывает, что использование безнравственных средств для достижения политических целей, в конечном счете, приводило к обесцениванию самой цели. Пример проявления макиавеллизма — применение в СССР во времена сталинизма антигуманных,
а порой и бесчеловечных средств во имя достижения прекрасных по существу и содержанию идеалов.
Никколо Макиавелли — автор идеи о всеобщей воинской обязанности. В трактате «О военном искусстве» он призывал к переходу от наемной к набираемой по призыву из граждан государства армии: «Государь должен опираться на собственное войско из граждан и не должен опираться на наемное или союзническое войско. Военное дело — есть единственная обязанность, которую государь не может возложить на своих слуг. Наемные и союзнические войска бесполезны и опасны, трусливы с врагом, вероломны и нечестивы. В мирное время они разоряют государя не меньше, чем в военное время неприятель. Умелые и храбрые наемники будут домогаться власти, они могут свергнуть государя, неумелые наемники могут проиграть сражение. <...> Военное искусство помогает достичь власти тому, кто родился простым смертным».
Макиавелли презирал плебс, городские низы и церковный клир Ватикана, симпатизировал прослойке зажиточных и активных горожан. Разрабатывая каноны политического поведения личности, он идеализировал и ставил в пример этику и законы дохристианского Рима. Он с сожалением писал о подвигах античных героев и критиковал те силы, которые, по его мнению, манипулировали Святым писанием и использовали его в своих целях, что доказывает следующее высказывание: «Именно из-за такого рода воспитания и столь ложного истолкования нашей религии на свете не осталось такого же количества республик, какое было в древности, и следствием сего является то, что в народе не заметно теперь такой же любви к свободе, какая была в то время». Под «тем временем» имеется в виду античность и ностальгия по язычеству.
Но у Макиавелли не было ровно никаких религиозных и моральных иллюзий. Как светский мыслитель, он рационалистически освобождал политико-правовую мысль от влияния религии.
Как позднее Томас Гоббс, Макиавелли отстаивал необходимость подчинения церкви государству и считал необходимым сохранение религии как орудия государственной власти для обуздания народа: «Религия — важное средство политики, так как она помогает воздействовать на умы и нравы людей. Государство должно использовать религию как подходящий инструмент для руководства людьми».
«Я знаю, сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и бог, люди же с их разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться со своим жребием».
Ему вторит Фридрих Ницше: «Жить так, чтобы не было более смысла жить, — это становится теперь „смыслом“ жизни...»
«Но судьба, — продолжает Никколо, — она являет свое всесилие там, где препятствием ей не служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных против нее заграждений, т.е. противлений богу».
Заявить такое в середине XVI столетия, в самый расцвет церковного мракобесия и свирепствования инквизиции, надо было иметь мужество, да еще и поместить это в книге, предназначенной для его светлости опального Лоренцо ди Медичи, у которого с папой Сикстом IV были нелады из-за брата.
Развивая мысль Никколо Макиавелли в «Антихристианине...», Фрид­рих Ницше пишет: «Из самых тайных уголков дурных инстинктов христианство создало смертельную вражду ко всякому чувству благоговения и почтительного расстояния между человеком и человеком, которое является предусловием для всякого повышения и роста культуры, — из ressentiment масс оно выковало главное орудие против нас, против всего благородного, радостного, великодушного на земле, против нашего счастья на земле... «
Никколо Макиавелли друзей не имел, и это определяет отношение современников к его личности.
Его не любили и на это были свои причины.
Ренессанс требовал всестороннего развития личности, и Макиавелли тоже был всесторонне развит. Но эта всесторонняя развитость доходила у него до полной беспринципности, всегда и всюду оставляла по себе самые неприятные чувства и сделала его откровенным циником, лишала его возможности иметь друзей и близких людей и открывала для него дорогу к разного рода безобразнейшим предприятиям. Ренессанс требовал от человеческой личности быть принципиальной, собранной в себе и артистически себя проявляющей. Когда мы знакомимся с материалами, ­относящимися к Макиавелли, мы вполне ощутительно воспринимаем этот его единый принцип. Он заключается в полной беспринципности, в озлобленном отношении к людям и не то чтобы просто эгоизме, но в такой абсолютизации своего Я, которая отталкивала от него всех, кто с ним жил и работал, и заставляла презирать его как человека и как работника в
Синьории.
Историк Бенедетто Варки в частности говорит: «Причиной величайшей ненависти, которую питали к нему все, было, кроме того, что он был очень невоздержан на язык и жизнь вел не очень достойную, не приличествовавшую его положению, сочинение под заглавием „Государь“».
Но, конечно, главная причина «ненависти» была не в том, что Макиавелли писал вещи, которые разным людям и по-разному не очень нравились. Дело было в личных свойствах Никколо. Такой, каким он был, для своей среды он был непонятен и потому неприятен. Его не стесняясь ругали за глаза. Что же делало его чужим среди своих? Итальянская буржуазия не приходила в смущение от сложных натур. Наоборот, сложные натуры в ее глазах приближались к тому идеалу, который не так давно формулировали по ее заказу гуманисты, — к идеалу широко разностороннего человека, uomo universale. Но была некоторая особенная степень сложности, которую буржуазия переносила с трудом. Ее не пугали ни сильные страсти, ни самая дикая распущенность, если их прикрывала красивая маска. Она прощала самую безнадежную моральную гниль, если при этот соблюдались какие-то необходимые условности, трактуемые христианством. ­Гуманисты научились отлично приспособляться ко всем таким требованиям. За звонкие афоризмы, наполнявшие их диалоги о добродетели, им спускали все, что угодно. Макиавелли наука эта не далась. Он не приспособлялся и ничего в себе не прикрашивал. Во всяком буржуазном обществе царит кодекс конвенционального лицемерия. Тому, кто его не преступает, заранее готова амнистия за всякие грехи. Макиавелли шагал по нему, не разбирая, а иной раз и с умыслом топтал аккуратные предписания христианства. Он был не такой, как все, и не подходил ни под какие шаблоны. Была в нем какая-то нарочитая, смущавшая самых близких прямолинейность, было ничем не прикрытое, рвавшееся наружу даже в самые тяжелые времена нежелание считаться с житейскими и гуманистическими мерками, были всегда готовые сарказмы на кончике языка, была раздражавшая всех угрюмость, манера хмуро называть вещи своими именами как раз тогда, когда это считалось особенно недопустимым.
Когда «Мандрагора» появилась на сцене, все смеялись: не смеяться было бы признаком дурного тона. Но то, что лица «Мандрагоры» были изображены как типы, а сюжет был разработан так, что в нем, как в малой капле воды, было представлено глубочайшее моральное падение буржуазного общества, основанное на христианских догматах, раздражало. Сатира была более злой, чем допускала лицемерная условность. Если его осуждали за дурной характер и пробовали хулить за то, что он выходит из рамок, он всем назло делал вдвое, не боясь клепать на себя, и выдумывал себе несуществующие недостатки сверх имеющихся. Одному Гвиччардини — другу и современнику Макиавелли, ему одному, потому что он был уверен, что будет понят им до конца, — Никколо признавался с некоторым задором: «Уже много времени я никогда не говорю того, что думаю, и никогда не думаю того, что говорю, а если мне случится иной раз сказать правду, я прячу ее под таким количеством лжи, что трудно бывает до нее доискаться».
Безупречный во всем Гвиччардини укорял его за беспорядочный образ жизни, за плебейские привычки, «шедшие вразрез правилам», которые отнюдь не улучшали его репутацию. Но, несмотря на бедность, Никколо, сознавая свое величие, не снисходил до того, чтобы пробивать себе дорогу с помощью тех внешних, искусственных приемов, которые так знакомы и так доступны посредственностям.
Не только на современников, но в большей степени на потомков, он оказал огромное влияние: одни его ненавидели, другие превозносили, но слава его неизменно росла. Имя его продолжало оставаться знаменем, вокруг которого сражались новые поколения в своем противоречивом движении то вспять, то вперед. «Государь» Макиавелли переведен на все языки и затмил все остальные его произведения. Об авторе судили именно по этой книге, а ее саму рассматривали не с точки зрения ее логической, научной ценности, а с моральной точки зрения. Было признано, что ­«Государь» — это кодекс тирании, основанный на зловещем принципе «цель оправдывает средства», «победителей не судят» — все, что вложено в доктрину, именуемую макиавеллизмом.
К сожалению, эти и аналогичные высказывания довольно односторонне истолковывают макиавеллизм как проявление крайнего аморализма, лицемерия, вероломства, жестокости и даже преступности политики, в связи с чем это понятие нередко используется лишь в негативном плане. Это серьезно искажает действительную позицию Макиавелли, который хотя и был сторонником решительного и смелого достижения поставленных политических целей, подчинения им морали высоким, но отнюдь не стоял на позиции безоговорочного признания, что любая цель всегда и везде оправдывает любые средства ее достижения. Противопоставив политику общепризнанным нормам морали, Макиавелли стал спорной фигурой в истории политической науки. Но его же как применившего принцип рационализма к анализу политики по праву считают ­родоначальником ­современной политологии, и его исследования политики имеют непреходящее значение.
Отрыв политики от моральной оценки не был, однако, изобретением Макиавелли: такова была и во многом такой остается реальная политическая практика. В частности, гораздо позднее Гегель отстаивал идею, что мораль придумана для индивидов, а в отношениях между государствами правым является то, которое сильнее. Постепенное формирование единого человечества и подлинно мировой истории дает основание думать, что мораль будет все более охватывать не только отношения индивидов и их групп, но и сферу политики и межгосударственных отношений.
А то, что решительно отстаивал Макиавелли в проведении политики: смелость и решительность, уверенность и гибкость — остается полезным и актуальным и теперь. Он выступал за соединение в политике «черт льва и лисицы», отмечая, что «необходимо быть лисой, чтобы разглядеть западню, и львом, чтобы сокрушить волков». Очень жаль, что понятие «макиавеллизм» выхолостили до сплошного негатива, не узрев за плевелами зерна — очень схожая ситуация с философией Ницше.
Его труды по-разному оценивались и современниками, и исследователями нашего времени, но за пять веков они не стали менее интересны и не утратили актуальности, потому что ничего не поменялось за это время: методы те же, политика как была грязной и жестокой до безобразия, такой и осталась и является уделом аморальных циников. Появляется дежавю — где-то, как-то это уже встречалось. Напрашивается параллель, которую озвучил Ницше: «...не будем низко ценить то роковое влияние, которое от христианства пробралось в политику! Никто теперь не имеет более мужества заявлять об особых правах, о правах господства, о чувстве почтения к себе, к другому, нет более пафоса дистанции... Наша политика болеет этим недостатком мужества! — Аристократизм настроения ложью о равенстве душ погребен окончательно; и если вера в „право большинства“ делает революции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это — христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция только переводит в кровь и преступление! Христианство есть восстание всего по-земле-пресмыкающегося против того, что над ней возвышается: Евангелие „низших“ унижает...»
Политика — это нечто коллективное, социальное, гражданское, она существовала и будет существовать, пока существует гражданское общество и государство. Мы должны смириться с тем, что политика и политики еще долго будут свободны от морали. Но, в отличие от политики, христианство — это нечто индивидуальное, то, что внутри нас, именно поэтому оно агонизирует не вообще как явление, а как нечто сугубо личное, в каждом из нас. И если оно умрет внутри каждого, то вне нас тоже исчезнет. Что навело меня на эту мысль? Надпись, которую прочитал на одной иконе: «Я есмь путь и истина и жизнь». Правда ли, что путь, жизнь и истина суть одно и то же? Что, если истина убивает, а жизнь обманывает нас, навязывая ценности, далекие от морали?
Я не знаю ответа на этот вопрос. Но даже детям внушают, что:
«Власть  прежде всего должна быть разумной. Если ты повелишь  своему народу броситься в море,  он устроит революцию. Я имею право требовать  послушания, потому что веления мои разумны», — говорит король маленькому принцу в одноименной сказке Антуана де Сент-Экзюпери. Нам, взрослым, порой просто необходимо прислушиваться к детям, которые говорят про цветы, деревья, звезды, а не про гольф, бридж и политику. Мы, взрослые, такие странные! Дети совсем не хотят быть похожими на нас и жить одними расчетами, превращаясь в циничных политиков. От этого мы станем чище, светлее и жизнь наша наполнится совсем иным смыслом.
44. Евангелия неоценимы, как свидетельства уже неудержимой коррупции внутри первых общин. То, что позже Павел с логическим цинизмом раввина довел до конца, было лишь процессом распада, начавшегося со смертью Спасителя. — При чтении этих Евангелий нужно быть как можно более осторожным: за каждым словом встречается затруднение. Я признаюсь, — и меня поддержат — что именно этим они доставляют психологу первостепенное удовольствие, — как противоположность всякой наивной испорченности, как утонченность par excellence, — как виртуозность в психологической испорченности. Евангелия ручаются сами за себя. Библия вообще стоит вне сравнения. Чтобы не потеряться здесь совершенно, прежде всего нужно помнить, что ты среди евреев. Игра в «святое», достигшая здесь такой гениальности, какой не достигала она нигде в другом месте — ни в книгах, ни среди людей, — жульничество в словах и жестах, как искусство, — это не есть случайность какой-нибудь единичной одаренности, какой-нибудь исключительной натуры. Это принадлежность расы. В христианстве, как искусстве свято лгать, все иудейство, вся наистрожайшая многовековая иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства. Христианин, этот Ultima ratio regum лжи, есть иудей во второй, даже третьей степени... Основная воля, направляемая только на то, чтобы обращаться с такими понятиями, символами, телодвижениями, которые доказываются из практики жреца, инстинктивное уклонение от всякой другой практики, от перспектив всякого иного рода оценок и полезностей — это не только традиция, это наследственность: лишь как наследственное действует оно, как природа. Все человечество, даже лучшие умы лучших времен (исключая одного, который, может быть, единственный — не человек) позволяли себя обманывать. Евангелие читали как книгу невинности... ни малейшего указания на то, с каким мастерством ведется здесь игра. — Конечно, если бы мы видели их, даже хотя бы мимоходом, всех этих удивительных лицемеров и фокусников-святых, то с ними было бы покончено — и именно потому, что я не читаю ни одного слова без того, чтобы не видеть жестов, я и покончил с ними... Я не выношу по отношению к ним известного способа смотреть снизу вверх. — К счастью, книги для большинства есть только литература. Нельзя позволять вводить себя в заблуждение: «не судите!» — говорят они, но сами посылают в ад все, что стоит у них на пути. Препоручая суд Богу, они судят сами; прославляя Бога, они прославляют самих себя; требуя тех добродетелей, которые как раз им свойственны, — даже более, которые им необходимы, чтобы вообще не пойти ко дну, — они придают себе величественный вид борьбы за добродетель, борьбы за господство добродетели. «Мы живем, мы умираем, мы жертвуем собою за благо» («Истина», «Свет», «Царство Божье»); в действительности же они делают то, чего не могут не делать. Сидя в углу, ежась, как крот, живя в тени, как призрак, — они создают себе из этого обязанность: по обязанности жизнь их является смирением, как смирение она есть лишнее доказательство благочестия... Ах, этот смиренный, целомудренный, мягкосердый род лжи! — «За нас должна свидетельствовать сама добродетель»... Читайте Евангелия, как книги соблазна при посредстве морали: эти маленькие люди конфискуют мораль, — они знают, как нужно обращаться с моралью! Люди всего лучше водятся за нос моралью! — реальность заключается в том, что здесь самое сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя, «общину», «добрых и справедливых» раз навсегда поставили на одну сторону, на сторону «истины»,
а все остальное, «мир», — на другую... Это был самый роковой род мании величия, какой когда-либо до сих пор существовал на земле: маленькие выродки святош и лжецов стали употреблять понятия «Бог», «истина», «свет», «дух», «любовь», «мудрость», «жизнь» как синонимы самих себя, чтобы этим отграничить от себя «мир»; маленькие евреи в суперлативе, зрелые для любого сумасшедшего дома, перевернули все ценности сообразно самим себе, как будто «христианин» был смыслом, солью, мерой, а также последним судом всего остального... Вся дальнейшая судьба предопределилась тем, что в мире уже существовал родственный по расе вид мании величия, —иудейский: коль скоро разверзлась пропасть между иудеем и иудейским христианином, последнему не оставалось никакого иного выбора, как ту же процедуру самоподдержания, которую внушал иудейский инстинкт, обратить против самих иудеев в то время, как иудеи обращали ее до сих пор только против всего не иудейского. Христианин есть тот же еврей, только «более свободного» исповедания.
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»