Праздник Победы

               


В майские праздничные дни погода почти всегда радует. Наверное, Высшие силы благоволят всенародному празднику Победы и посылают тепло на землю, претерпевшую столько испытаний в минувшей войне. И земля обновляется, зацветая ароматным цветом плодовых деревьев, молодыми ветками, клейкими листочками.
Изрядно седые и облысевшие старики-ветераны, из ныне живущих, редко выходящие из дома в обычные дни, в этот праздник обязательно кучкуются на улицах, в скверах, возле мемориалов Победы на площадях. В своих пахнущих нафталином костюмах; стараются шагать бодро, а на их лицах чаще, чем обычно появляются улыбки.
...А мой сосед по коммунальной квартире, Степан Николаевич, тоже ветеран Великой Отечественной, в день Победы, почему-то, невесёлый и пьяный. Почти непьющий в обычные дни он в этот праздник всегда напивается с каким-то ожесточённым упорством, и из своей комнаты старается не выходить вовсе.
Соседи привыкли уже к этим его странностям, а раньше распрашивали, что, да как, но не получая никакого ответа, перестали приставать к нему с вопросами. Одно беспокоит: с каждым годом, по мере старения, Степан Николаевич стал плакать в день Победы навзрыд. Напьётся и плачет так, что в коридоре сквозь закрытую дверь слышно...
Жильцы комуналки недоумевающе смотрят друг на друга, и только руками разводят: никому ничего, толком, не известно. Наверно, говорят, семью потерял в войну, или друзей погибших оплакивает, а может, каких родственников... А, действительно, где родные Степана Николаевича? Неужто он совсем один-одинёшенек на белом свете? Никто из соседей не видел, чтобы к нему когда-либо приходили родственники, да и вообще друзья разве что из Совета ветеранов официальные люди, да из Пенсионного фонда...
Поговаривали, также, что семью Степан Николаевич и не заводил вовсе, по причине ранения в мужской орган, да только правда это была или нет, наверняка не знал никто, а от сплетен в нашем многоквартирном доме не застрахован ни один человек.
Придумывали эти сплетни бабки, собиравшиеся под вечер на скамейке, возле подъезда. За день, пока их молодые на работе и на учёбе, бабки успевали переделать много дел: и комунальные услуги на почте оплатят, и в продуктовый магазин сходят, и обед приготовят, и внуков из школы встретят; а когда вечером вся семья окажется в сборе, бабки, оставшись не удел, и чувствуя себя вроде как  лишними, выходят из дома посидеть на скамейке, пообщаться, поговорить о жизни, посплетничать о соседях.
...Степан Николаевич на скамейке у подъезда сидел редко. Сверстников-мужчин во всём доме были единицы, а в нашем подъезде, кроме него, вообще никого — всех война забрала — а разговаривать с бабами, «переливать из пустого в порожнее, да перемалывать кости соседям» он не любил. Выйдет, бывало, из дома в магазин за продуктами, или — вдоль по набережной, размяться, на пару часов, - да снова к себе, в комнату, телевизор смотреть иль радио слушать про международную обстановку. Так мерно, монотонно и проходили год за годом его бобыльей жизни. И был он самым тихим и неприметным жильцом во всём нашем доме. А потому-то особенно странным казался его пьяный шумный плач в праздничные майские дни... И ощутимо было, что плохо человеку в это время, что страдает он без меры, а как помочь ему, и, главное, кто бы мог помочь — неизвестно...
...И вот решил я наведаться к Степану Николаевичу на этот раз.
Одиннадцатого числа, когда праздник уже отшумел, отгремел салютами, взял я чекушку водки, и под вечер, часов в семь, постучал в дверь его комнаты. Ответа не последовало. Постучал ещё раз, опять тишина... Толкунул дверь, а она  - и не заперта...
Сидит за столом  Степан Николаевич при полном параде: по всему кителю — медали в два ряда, сам пьяный, а в руке — пистолет немецкий, трофейный,/ я такой в кино видел/.
У меня — мурашки по спине,- понял, что надумал он свести счёты с жизнью, и сейчас, в этот самый момент, всё должно было случиться. Я так и застыл на пороге, с чекушкой в руке. В горле пересохло, но, кое-как, всё же прохрипел: - Николаич, погоди, я — в гости к тебе...
А он молчит, лишь по щеке, вижу, слеза катится и капает на медаль «За отвагу»...
Подошёл я, несмело, к столу, чекушку поставил и сел напротив, а сам на пистолет смотрю: а ну, как пальнёт сейчас... А вслух говорю: - Дядя Степан, у меня позавчера второй сын родился, давай выпьем за его здоровье?..
(Жена, действительно родила второго, аккурат на  день Победы; и сразу имя ему придумалось: Виктор, победитель, значит).
Степан Николаевич медленно положил пистолет на стол, и, угрюмо сказал: - Наливай... 
Взгляд у него был какой-то отрешённый, а рука, секунду назад державшая оружие, дрожжала.
Я откупорил бутылку, налил ему пол-стакана; взял с полки другой стакан, налил себе. Выпили. Закусили сайрой из открытой банки. Точнее, я закусил, а Николаич и не притронулся к закуске. Он, вообще, водку выпил, как воду, не морщась... По-фронтовому, наверно...
...Напряжение немного спало.
Дядя, Степан, - говорю, - вот ты — человек, по всему видать, много повидавший, заслуженный: вон у тебя наград сколько! Скажи мне, справедливо ли моего деда осудили в 39-м? Он священником был в Тамбовоской области, в деревне. Никому зла не делал. Арестовали его, и в Витебск отправили, военный аэродром строить. Жену и четверых детей, правда, не тронули, оставили в колхозе работать. А в 41-м, ты же знаешь, немцы до Витебска махом дошли, Белоруссию быстро оккупировали; всех арестантов в эшелоны погрузили, и — в Германию, на работы. Дед мой на подземный завод попал, и там всю войну батрачил. Освободили их американцы, предлагали в Америку ехать. Но дед, понятное дело отказался. Куда ему, в Америку, когда дома, в деревне, жена и четверо ребятишек оставались? Пришёл к нашим. А наши власти его, сперва в один лагерь определили, фильтрационный, затем в другой, посерьёзней... Пятнадцать лет дали, за то, что на немцев работал, не сбежал...Это в Германии-то сбежать?.. Как ты думаешь, дядя Степан, справедливо это?..
         …В наступившей паузе слышно было, как залетевшая в комнату муха с жужжанием бьётся о стекло, а с улицы доносятся голоса детворы, и лает собака во дворе.
           Степан Николаевич вздохнул тяжело, достал из кармана большой носовой платок с синими полосками по краям, высморкался, и проговорил:
Эх, паря... Справедливости в этом мире мало, не ищи её... Всё, что тебе кажется справедливым сегодня, завтра может обернуться отвратным, и наоборот...
            Он расстегнул одну пуговицу на кителе, звякнув при этом медалями, и, откинувшись на спинку стула, продолжил:
Вот, ты, наверно, да и соседи наши по квартире, думаете, почему я, ветеран, а в праздник Победы не веселюсь. Думаете? Знаю, думаете...
           Он вздохнул глубоко, достал «беломорину» из пачки, и, чиркнув спичкой, закурил.
...а невесело мне...Вспоминаю один случай, который летом 45-го произошёл... Да я и не забываю то лето... Но в праздник, почему-то, особенно ярко всё всплывает, перед глазами стоит...
            Степан Николаевич осёкся, замолчал на минуту, и смахнул слезу своей морщинистой рукой, на которой не хватало двух пальцев — мизинца и безымянного. Помолчав немного, он глотнул ещё водки, занюхал коркой хлеба, и продолжил, окрепшим голосом:
...На фронт меня в 42-м призвали, когда восемнадцать исполнилось, на Волгу, под Сталинград. Сперва в миномётную роту, а после в пулемётчики определили. Сначала, конечно, вторым номером. «Максим» - знаешь такой пулемёт? Вот, к нему. Это потом, после госпиталя уже, я первым номером стал, до конца войны, а сперва только «ленты» расправлял, да подавал «цинки» с патронами... - он затянулся папиросой. - ...Что и говорить, довелось пострелять, будь они прокляты, эти пулемёты, - и из « Дегтярёва», и из немецкого МГ-34, а из «Максима» более всего...
           Голос Степана Николаевича опять осёкся, и снова он отёр слёзы, на этот раз, ладонями, как делают, обычно, дети.
           - ...Как отличного пулемётчика, орденоносца, дважды раненого, перевели меня в полк НКВД. Это уже в начале 45-го было, мы тогда по Европе вовсю шагали.      
И не то чтобы это назначение мне понравилось, нет... Хотя, что и говорить, в пекло нас теперь не бросали, на острие атак другие части были, а мы уже шли по их следам. Опасности стало куда меньше, но что-то внутри меня всё же восставало, было против...По мне, так уж лучше бы впереди наступать, лицом к лицу с врагом, как я привык. Ведь там всё ясно: впереди враг, а я здесь, у пулемёта, и тут кто кого..
  ...А наше подразделение НКВД зачистки делало. Вылавливали всяких недобитков, «власовцев», шпионов, дезертиров, и — к стенке... А я, как пулемётчик, теперь, понятное дело, в расстрельной команде стал состоять, приводить приговор в исполнение...
Степан Николаевич опять вздохнул тяжело, и снова высморкался в свой платок. Руки его опять задрожали.
А нельзя было попроситься в передовые части? - спросил я, чтобы как-то разговор поддержать. По всему видно было, что фронтовик ещё не высказался до конца, не облегчил свою душу, и что-то ещё тяжёлым грузом давило у него внутри. Смотреть было жалко на старика...
А, думаешь, я не просился? - Степан Николаевич посмотрел мне прямо в глаза, - Сколько рапортов подавал!.. Да что толку?..Все рапорта возвращались обратно с одной резолюцией: «Отказать!..» Я и к командиру части, полковнику, напрямую ходил разговаривать...А он мне: «- А эту работу кто делать будет? Чистеньким хочешь остаться? Не получится; война идёт, грязь и кровь — на всех...Ведь это такие же враги, как на фронте, и их надо уничтожать!..»
         ...В общем, ничего у меня с переводом не получилось, и продолжал я в своей команде расстреливать безоружных врагов... Но это ещё пол-беды...Самое страшное не это...-
          Голос Степана Николаевича задрожал, глаза наполнились влагой. Он слил остаток водки в стакан, залпом опрокинул его.
...Как-то, ночью, подняли нас, посадили в «студебеккер» крытый, и повезли на станцию. А лето уже было, август месяц. Польша. Война уже закончилась, и ждали мы, вот-вот, демобилизацию. Настроение у всех было приподнятое: шутка ли, Гитлера разгромили, и всю Европу раком поставили! И выжить удалось, и скоро домой! Победители, одним словом!.. И когда нас на станцию привезли, то подумали: наверно, дадут сейчас команду: «По вагонам!», и повезут на Родину, в Россию-матушку!..
         ...Но дали команду другую...
         ...Привезли нас в какой-то глухой тупик, на самом краю станции. Там уже и составов-то никаких нет, один вагон только закрытый стоит, один-одинёшенек...Мы сразу поняли, в чём дело: опять «работа» подвернулась...И на душе стало паршиво-паршиво...
         ...Нас, с пулемётами, напротив этого вагона выстроили, метров пятнадцать-двадцать. Офицер скомандовал: «Готовсь!..» А сержант, тем временем, пошёл вагон открывать...
         И, что ты думаешь, открылся вагон, а там — бабы!.. Сплошняком, полный вагон, наши советские бабы, которых в Германию немцы угоняли. Некоторые — с животами, беременные... И абсолютно все — молодые, ни одной старухи...
         ...А тут, команда: «По врагам народа — пли!...»
           ...И заработали наши «максимы»,..- Степан Николаевич замолчал на какое-то время, потом, вздохнув полной грудью, продолжил:
         -...Я и раньше слышал, как кричали люди перед смертью...Но то мужики были, а здесь бабы... Такого визга и рёва раньше слышать не приходилось...Пулемёты не заглушали...-
         Степан Николаевич обхватил голову руками и зарыдал...- У меня эти крики до сих пор в ушах... Девки — молодые, красивые, им бы жить, да жить, рожать и рожать, а мы по ним — из пулемётов, из пулемётов...-
         Сутулые плечи фронтовика беззвучно тряслись, и медали на кителе слегка позвякивали...
   
   
   ...Солнце медленно клонилось за крышу соседнего дома напротив, высвечивая красноватыми лучами убогую обстановку комнаты: кровать, тумбочку со старым телевизором, пару стульев и стол, возле которого плакал ветеран и вскоре все окрасилось в багрово-красные вечерние тона Казалось, это отсвет далёких пожаров войны заставляет вспомнить то суровое время.
          
        ...Через три дня Степан Николаевич умер.             
               






                __