Пусторадицы. История вторая

              История первая здесь: http://proza.ru/2020/10/23/1166



История вторая.
Дом

             Дом жил в самой середине деревни, аккурат на развилке дорог. Он был одинокий и заброшенный. А когда ты одинок и поделиться событиями из прошлой жизни и своими переживаниями не с кем, они куда-то потихоньку улетучиваются, истаивают, и уже не понять, было это на самом деле или примерещилось холодными унылыми ночами. Дом не помнил сколько ему лет, а спросить было не у кого – давно уже не было ни жильцов, ни гостей. Он знал только, что на верхней крышке старого буфета, стоящего в зале, если присмотреться, можно отыскать надпись химическим карандашом: «Бригадиръ Смирновъ». Получалось, что ему больше ста лет, ведь буфет стоял на этом месте всегда. Стенки импозантного когда-то сооружения давно облюбовали древоточцы и напилили уже изрядные кучки белесой муки, лежащей теперь нетронутой по периметру основания.

              Был и ещё один ориентир во времени: где-то валялся затерянный старый гроссбух с надписью каллиграфическим почерком на обложке о сборе средств к столетию Бородинского сражения. Любопытные мыши уже давно попробовали на вкус краешек обложки, но что-то в содержавшихся внутри финансовых делах им, видимо, не понравилось, и они оставили амбарную книгу в покое.
 
              На стенах в зале напротив друг друга располагались два фотопортрета в простых рамках. Верх рамок по деревенской традиции был несколько отстранен от стены и поэтому получалось, что портреты нацелены немного в пол, зато людям смотреть на них было бы удобно. С левой стены сердито взирал на происходящее в комнате бородатый мужчина с обличием Льва Толстого, с противоположной – не менее строгая женщина в тёмном платке домиком над высоким лбом. Никифор Усач и жена его Аграфена.

              «Усач» было прозвищем, вполне понятным и оправданным, учитывая облик его носителя, но произносилось шёпотом и исключительно «за глаза», ибо был Никифор Николаевич человеком серьёзным и «в авторитете». Ну, а прозвище, так как же без него-то на селе? Дом слыхивал и не такие. Жила в деревне, например, парочка: Васька «Рука-Нога» да Ольга «Кубырялка». Оба получили свои обиходные «имена» по причине имеющихся физических изъянов – деревенские шутки подчас не знали жалости. Но дальше прозвищ обида не заходила. Более того, как бы в компенсацию за неё, соседи всегда готовы были помочь и дровами, и провиантом, если требовалось.

              В первый раз Дом осиротел в конце лета сорок первого. Стране нужны были солдаты, и Никифор Усач ушёл на войну. Навсегда. А потом потребовалась бабья защита от врага, и «на окопы» забрали Аграфену. Дом терпеливо ждал хозяев домой и тихо плакал мокрыми осенними ночами. А к зиме кто-то сердобольный заколотил его окна горбылем. Как будто пятаки на веки усопшему положил. И Дом подумал, что он умер.

              Но нет. Хоть на дворе и не было тепло тем особенным, влажным, запашистым теплом от скотины, какая-никакая жизнь продолжалась. Под крышей вольно разместились обнаглевшие воробьи, а внизу не давали покоя неугомонные мыши. Да и в щёлки заколоченных окон дом со временем научился подглядывать. За бесконечные чёрные годы много ему довелось повидать. Бои не дошли до их деревни, но война – докатилась. Она извернула привычный уклад жизни во всём, даже в неожиданном. Люди вдруг стали бояться безобидной тихой Фроси – Хромоножки, которую раньше не очень-то и замечали. Фрося носила письма. А письма в то время часто приходили совсем не те…

              Дом привык к отсутствию мужских голосов в деревне, привык к одышливому хеканью соседки Дарьи, колющей дрова на себя и на тех, кто сам с этим делом уже не справлялся. И всё-таки иной раз ему приходилось вздрагивать от неожиданного взрыва женского хохота. Это в войну-то! Никак тронулись бабы от непосильной работы? Нет, оказывается, при уме всё-таки.

              А начиналось примерно так.
              Тащатся с поля, кажется, сил не хватит до дому дойти. Ватники, их ещё фуфайками называли, мокрые да тяжёлые, до утра не просушить. Но вот кто-то из баб заводит:

              - А что это у тебя, Клаша, - это она к Клавдии Корневой, - ватник – то вроде как старый, а дыры новые?

              Дыры, конечно, все старые, и ушивать их сил уже не осталось, но Клавдия послушно ведётся:

              - Так ведь видели, бабы, немец поутру прилетал, меня специально выцеливал? Я с испугу-то - головой в копну. А штанов, сами понимаете, нету, ещё в том году последние сносила. Ну, он и разволновался, видно, рука дрогнула. А может жаль было такую красоту портить. Промазал, в общем. А вот ватнику досталось!

              - Жалко, совсем новый! – заканчивает она под хохот товарок. Ну вот, так-то и до дома дошли. Хватило сил, слава Богу!

              Да, ватники, ватники… Универсальная одежда широкого социального применения. И в поле – в ватнике, и в окопе – в ватнике, на стройке – в ватнике и на зоне – в ватнике. И бабы, и мужики – все в ватниках. Ватник сцементировал нацию. Если верно, что все мы вышли из гоголевской шинели, так это, может быть, душой. А вот телом – из ватника!
      
              Первый гость заглянул в Дом в мае сорок пятого. Да и не гость это был вообще-то. Соседские женщины оторвали скрещенные на дверях доски и вытащили на улицу все лавки, стулья и табуретки, всё, на чём сидеть можно было. В доме через дорогу варили пиво у Дарьи Корешковой, Победу праздновали. А сама Дарья, уже хмельная, всё подтыкала невестку:

              - Пляши, Ульяна, пляши! Скоро Мишка вернется. Раз до сих пор похоронка миновала, жив значит! Теперь уж не убьют!

              Только вот не знала она, что в это время где-то далеко усталый военный командир подписывал последние на этой войне похоронки. В толстой пачке казённых листков был и такой: «Уважаемая Дарья… Ваш сын рядовой Корешков Михаил… проявив… убит… мая 1945 года...»

              Своих хозяев Дом не дождался. Вот уже и жизнь стала налаживаться. Те же бабы да увечные в основном мужики эту жизнь и налажали. Васька «Рука - Нога» как-то незаметно потерял своё прозвище. Неловко оказалось так-то обзываться, когда у каждого даже не второго - первого мужика было что-то оттяпано от организма во фронтовых госпиталях.

              Жизнь в деревне налаживалась, а Дом по-прежнему одиночествовал. Всё чаще думалось о том, что так и сгинет он бобылём, отдаст душу своему деревянному богу, а одряхлевшее тело его сгорит в печках сельчан, последний раз порадовав их своим теплом. Что такое «бобыль» Дом не знал, но давно приметил, что когда деревенские произносили это слово, проскакивала в их голосах какая-то тоска и безнадёга. Значит и о нём так-то вот думать можно, решил он для себя.

              Но жиличка у него всё-таки появилась – баба Глаша, какая-то дальняя родственница Никифора Усача. Она заняла небольшую кухоньку, главной достопримечательностью которой была русская печь, а двери в передние комнаты накрепко законопатила от зимних морозов, да и, дождавшись лета, не стала их распечатывать. Так и жила в полном уединении, не принимая гостей и не страдая от отсутствия внимания сельчан. Они, поначалу-то, было пытались иметь с ней какие-то дела, да понемногу отстали за полной бесперспективностью таковых.

              В последние свои годы баба Глаша тихонько тронулась и всё своё драгоценное добро стала прятать в схронах, где под стеной бани, а где – в подполе или на дворе. Туда пошли её юбки и платки, подзоры с кружевами и даже совсем уж городские, но совершенно никчёмные на селе, невесть откуда взявшиеся, чёрные боты с красной байкой внутри и клапаном на двух кнопках. Имущество она паковала в старое ведро или большой чугун и старательно закапывала, что-то приговаривая при этом себе под нос. Если бы кто-то случайно оказался рядом, то услышал бы бабкины пришёптывания:

              - Это вот Вареньке…  поносит, как вырастет… А это Валюшке пойдёт…
Как подошло время, похоронили её сельчане артельно. Никто из родственников на кладбище не приехал, никого не осталось, видно…

              И опять Дом осиротел надолго. Покосилась и местами упала старая изгородь. Нахальные тополиные ростки, трУсившие до этого выбираться на волю, заполонили всё свободное пространство вокруг своего огромного родителя и вытянулись уже на метр от земли. Крапивно-малиновые заросли подобрались к самому крыльцу и берегли вход получше старого ржавого замка, висевшего, если присмотреться, мимо накладки, только для видимости. На южном фронтоне под самой крышей уже который год жила ласточкина династия. А на стропилах двора осы строили себе бумажные жилища величиной с коровью голову. Человек был здесь лишним.

              Но Дом так не думал. Всё-таки он был предназначен для людей и неисполнение своей функции переживал тяжело. Поэтому он старался понравиться редким покупателям. Крыша была ещё крепка, стёкла целы, даже электричество было, видимо, забыли отключить в своё время. Люди ходили по комнатам, удивлялись наличию целых трёх печей, стучали обухом по брёвнам (дом старался откликаться позвончее), с интересом изучали огромный круглый стол на резных ногах, кожано-деревянный диван, высоченный буфет с аккуратными филёнчатыми дверцами и резными украшениями. И больше не возвращались.

              Но вот как-то в августе начала нового тысячелетия, когда Дом опять впал в философическую меланхолию, в деревне появились новенькие. Они надолго задержались сначала в одном конце деревни, потом в другом, к чему-то там присматриваясь и прицениваясь. А потом пришли к нему. Дому они понравились сразу, супружеская пара в зрелом возрасте. Они тоже ходили, тоже постукивали, тоже удивлялись. А самое главное – они ударили с продавцами, обнаружившимися вдруг иногородними племянницами бабы Глаши, по рукам. И уехали. А Дом принялся фантазировать про свою новую жизнь. Ему тоже хотелось иметь железную крышу, чтобы как у соседей, и высокую мачту с телевизионной антенной. И вот наличники бы неплохо, резные, красивые. Да мало ли о чём может мечтать истосковавшийся по человеческому вниманию давно осиротевший деревянный дом?

              Новых хозяев звали Алексей и Надежда, и были они люди очень занятые, а потому наезжали из города только по выходным. Но деятельны были безмерно, причём иногда казалось, что они смело берутся за такие дела, представление о которых имеют достаточно смутное. Особенно Алексей.

              Неизведанные ранее ощущения Дом пережил уже в первый месяц, наблюдая за хозяином. Потом он узнал, что такие переживания называются свистяще-трескучим словом «стресс». А тогда Дом впервые пожалел, что у него нет ног, ибо в это время лучше бы находиться в другом месте. Дело в том, что хозяин задумал свалить тополь. Решение было, пожалуй, правильное, но первоначальные действия Алексея с большой долей вероятности позволяли предположить, что рухнет он быстрей на крышу, чем в каком-либо другом направлении.

              Дело спасли сосед Сергей Васильевич да ещё один сосед по имени Егор из дома напротив. Старый забор к тому времени обрушился совсем, и все хозяйские манипуляции были, как на ладони. Соседи с любопытством подтянулись к точке активности, поздоровались и быстро поняли причину суеты. А разобравшись, синхронно произнесли: «Бжди!» и разошлись.  Егор вернулся с длинношинной бензопилой и, скептически кивнув на хозяйскую электрическую «Макиту» изрёк:

              - Убери свою пукалку!

              А Сергей Васильевич притащил длинную верёвку и, вручив её конец Алексею, кивнул на тополь, дескать, полезай!

              К пиле Алексея, прозорливо предполагая уровень его квалификации в лесоповальном ремесле, не допустили, а дали в руки верёвку – тяни, что сил есть. А когда он вздумал намотать её на кулак, вежливо подсказали, что так делать не надо бы.

              - Ёпс-с, и – абгемахт! – понятно объяснил Егор, широким жестом показав, куда полетит оторванная рука.

              Тополь лёг, как по линеечке, в нужном направлении, избавив Дом от дальнейших переживаний.

              Вот так-то и постигал Алексей неизвестные доселе азы деревенской жизни. Оказалось, что сермяжные деревенские мужики понемногу разбираются практически во всём: как колодец копать, как мотоблок починить без ничего, как бетон железнить, как электричество подключить и очень много ещё чего, да вот хотя бы ударить топором так, чтобы попасть туда, куда надо, а не туда, куда получится.

              Иногда новосёлы привозили старушку, мать Алексея. Она с удивлением и недоверием к победе над разрухой и запустением медленно ходила по дому и участку и повторяла:

              - Ну, Лёшка, ни в жизнь тебе этого не поднять.

              А в голосе, где-то глубоко запрятанная, таилась радость за сына. Какой же матери не приятно осознавать, что наконец-то её чадо обзавелось настоящим имуществом?

              Шло время. Теперь Дом красовался и железной крышей, и красивой антенной, и резными наличниками, за которые он был особенно признателен своему хозяину. И даже не потому, что очень такие хотелось, а зная, каких трудов стоило найти мастера исчезающего ремесла. Алексею пришлось буквально прочесать весь район. Лестницу в коттедж за полмиллиона – пожалуйста, а наличники… нет, возни много, а выхода – чуть.  И Дом безуспешно искал в происходящем свою, деревянную, логику. Вот – лестница. Она в доме. Дом – за глухим забором. На дверях замок. Кто её увидит? Разве что только хозяину перед своими гостями хвастаться. А наличники – это же красота! Всем видно, всем настроение поднимает, глаз радует! Нет, не понять ему, видимо, чего-то в новой жизни.

              А потом пришла пора красить новую «одежду» Дома. Его обшили настоящей деревянной вагонкой, не каким-нибудь сайдингом, прости, Господи! Для такого дела была вызвана подмога. И тогда оказалось, что хозяйская семья совсем не по-городскому богата четырьмя детьми. А когда все заявились, да ещё парами, Дом с удивлением узнал про себя, что он, оказывается, недостаточно просторен.

              Прошло ещё немного времени, и в Доме один за другим начали появляться маленькие человечки. Их привозили хозяйские дети, и Дом с любопытством наблюдал, как малоподвижные поначалу, но весьма голосистые крохи превращаются в непредсказуемо стремительных головастиков, которые не знают удержу и неуправляемо стремятся проникнуть в такие места, о которых и сам Дом успел накрепко позабыть. Иногда, распирая дверь в какое-нибудь запретное место, чтобы мальцам не открыть было, Дом добродушно ворчал про себя: «Вот ведь, неугомонные, назойливее воробьёв!» И вспоминал без грусти то время, когда единственными живыми существами, гостившими у него, были эти неунывающие птахи.

              Продолжение здесь: http://proza.ru/2020/10/25/939