Мы идём к тебе, мистер Большой, часть 1, глава 6

Глава 6
Примерно в восемь утра я звоню Гретч.
«Шестеро!» - с придыханием шепчет она в трубку.  «И ещё двое на подходе, один уже в постели, ждёт меня прямо сейчас. Я перезвоню.»
Шесть клиентов – это очень круто для внесезонья. Рождество, все дела. Тем не менее, нотки экстаза в голосе Гретч высаживают меня на коней. Потому что я знаю наверняка, что шесть клиентов Гретч заплатили ей по рождественскому прейскуранту, четвертной за отсос. Так что, на данный момент она насосала лишь на полторы сотни баксов. При таком раскладе я заполучу максимум две сотни из двух тысяч, которые мне понадобятся через неделю. Работай Гретч так же, как Деб, она бы мутила воду и пудрила мозги, превращая шесть баксов в четыре, пять, может даже шесть сотен. Деб умеет выбить вдвое больше, сделав вдвое меньше, даже не раздеваясь. Это просто песня.
Единственный плюс Гретч, которое перевешивает все её минусы – это то, что я могу оставить ей всего двадцать пять долларов, максимум тридцать, вероломно и хитрожопо оттрахав, до чего я так же охоч, как и она, после чего она свалит абсолютно счастливой. Не всякие профессионалки в истории нашего блудодейского царства смогли бы так.
И потом – говорю я себе с иронией – я же, типа, художник, а не просто так, сутенёр. Где мой альбом? А тут он, возле кофейного столика валяется. Передо мной раздвигает ноги еврейская девушка из грёбаного города, так фигли мне жаловаться?
Так вот, не фигли. На то, что я в муках переживаю эти рабочие часы. На ощущение грядущего Страшного Суда, приходящее с рассветом, оккупирующее мои потроха – вот на что.
Я берусь за карандаш и делаю наброски. Мне знаком один жеребец из пригорода, он держит гарем. Шесть или восемь Мальвин, может и двенадцать. Пока его девки трудятся, он ходит по католическим храмам, занимая место в центре и имея при этом репутацию Святого. Предмет его вожделения – монашки. Мечтает задрать рясу какой-нибудь святой сестре и напустить свои большие, скверные ниггерские губы на её воцерковленную киску – так, чтобы она стала звездой его гарема, выбравшись из-под крыла Иисуса. Когда мы виделись в последний раз, он поведал, что присмотрел парочку перспективных кандидаток и работает над вопросом. Это значит, что он замутил магическое варево, смесь моджо, ведьмарства, черной магии, психического феномена, вуду, силы амулета джу-джу - всего, что приходит ему в голову, а приходит ему много чего. Я думаю, рано или поздно он добьётся своего. Ведь воплотил же он свою прежнюю мечту – уложил в одну постель добропорядочную обывательницу и её дочь, двенадцати лет. В чём ему, понятное дело, друзья подсобили.
Будь я так же охоч до монашек, как он, я бы наверняка последовал тем же путём, и, уж точно, остался бы в итоге ни с чем. Ну да, у меня был бы стояк в любое время и так долго, как хочу, словно под кокаином – будь я столь же похотлив, сколь он. Но зачем разрушать такую дивную фантазию, осуществив её?
Размышляя на эту тему, я делаю набросок на бумаге – Главный Мэн на коленях, как всегда в беретке а-ля Фидель. Припал он челом, аки с мольбою, к лону девы мечты его, и подняла оная дева, в изысканной манере, покровы свои, что рек длиннее и чернее мрака полуночного. Её милое личико являет суть удивления и удовольствия, в шоке от прекрасного чёрного злодейского негрофицированного кончалова. ОК, теперь просто чтобы завершить композицию, я добавляю её идолов, словно стекающих небесным дождём. Пластиковые Иисус и Мария, двухдолларовый Иосиф с его ишаками, чётки на порванной нитке и куча святых за девяносто восемь центов. Неплохой набросок, надо полагать. С монашкой, готовой выпрыгнуть из рясы в момент наслаждения, вся сцена выглядит подобно урагану, сотрясающему супермаркет Мейси в день рождественских скидок.
Нужен финальный штрих, что-то, что сделает рисунок суперским. Ага, я знаю, что. Яркий луч райского света, падающий вниз и обрамляющий её голову в капюшоне, словно нимб.
О кей, это не скинет Пикассо с престола, но, кто знает, может, этот рисунок понравится Главному Мэну, когда мы в очередной раз соберёмся за полночь. Если да, то лишним это не будет.
От второго рисунка – на этот раз я изображаю булки Гретч, гигантские и зыбкие, как пейзаж с вершинами и долинами, и меховыми каньончиками – меня отрывает телефонный звонок. «Готово, бэби» - чирикает она столь жизнерадостно, что варево моей похоти сдабривается приправой бешенства.
«ОК, еду.» Но я слишком взвинчен этой сучкой, так что, перед тем, как выйти из дома, снова ложусь на диванчик и дрочу, планируя наш рабочий день, его третий акт.
Затем я иду пешком до 14-й улицы, ловлю такси, и, на удачу, мне выносит мозг водила. Ну и трепло. Знай себе, разливается соловьём: «Чел, ты глянь тока. Уау. Бля. Ну ты бы ей засадил, да?» И так весь путь через город, на наши Восьмидесятые Восточные. «Ух, вот это жопушка. Её б мне, бля, я б присунул. На фуфел бы пристроил и вертел бы как хошь, и так и этак. Ум-м, слопал бы её. Как насчёт тебя?»
«Мне две порции.»
К моменту прибытия, меня со страшной силой тянет пригласить его в дом. Я бы так и поступил, если бы не знал, что дело кончится скандалом, более ничем. Вид чувака в рабочей одежде оказывает страшное воздействие на её мозг. Нет сомнений, это во многом связано с её взглядами на общество – сучка из богатого семейства горит идеей стать радикалкой. Это наполняет её страхом перед венерическими заболеваниями и снижает стоимость практически до нуля.
Я тащусь к нам на пятый этаж. Квартира вычищена до блеска, Гретч элегантно разлеглась на диване, облачившись в один из любимых рабочих пеньюаров Дебби – розовый, словно младенец, длиннющий и полупрозрачный. Облокотившись одной рукой на спинку дивана, она лениво помахивает мне стопкой зелени, ухмыляясь, словно возомнив себя вознесённой на верха Клеопатрой. Я здороваюсь с ней холодно, жёстко, в манере, дающей ей возможность душевно психануть – той, что она считает моей арийской надменностью. Потом забираю у неё деньги и иду в сортир, типа, отлить. Пересчитываю. Двести пятьдесят ровно. Десять клиентов. И, поскольку сейчас праздничная непруха, она готова взлететь до небес, вдохновлённая успехами на поприще секс-услуг, что уже порядком взбудоражило мой писюн. Потому, перед тем, как спустить воду и вернуться в комнату, я как следует смазываю наполовину поднятый член замедляющим кремом. Я и к****м его подкормлю – позже, если удастся проделать это незаметно для неё. Чтобы справиться с тем, что мне предстоит, любые средства хороши.
Я снова в гостиной, сажусь возле неё, подкуриваю, а она знай себе заливается о своей власти над мужской страстью. Пару к*****в уже забила, стопудово. «Ты бы видел этого последнего кадра, Люк. У него пузо – мама, не горюй, и сигара, которую он бы хоть раз вынул изо рта. Всё время. Расстегнул ширинку и вывалил свою крохотульку – О БОЖЕ Ж МОЙ. Заставил меня встать на колени, прямо на пол, прямо перед ним, и делать это.»
«И?»
«Ну, я сделала, но моя голова всё время билась об его пузо, я не могла подобраться достаточно близко, чтобы – ну, знаешь, чтобы, эммм, сосать эту грёбаную штуку. Полчаса ушло на то, чтобы просто его поднять. И, блин, когда он кончил, я словно ссак наглоталась.»
«Сколько он заплатил?»
«Двадцать пять.»
Я даю ей время на осмысление, а затем смотрю на неё в упор, словно говоря: «Тупая жидовка, ты что, больше четвертного с рыла вытянуть не можешь?»
«Чёрт возьми, Люк, ты же сам такую цену обозначил. Разве нет?» - заявляет она в ответ.
«О да – на тот случай, если ты не разведёшь их на большее»
Я позволяю фразе повиснуть в воздухе. Мы уже сто раз обговаривали, как заставить клиента заплатить больше. Но она всё равно тупит. В любом случае, трава уже подействовала. Мы созрели для финального акта.
Всё начинается с того, что я встаю и расстёгиваю рубашку, а она подрывается и летит в спальню. Всё это – часть нашего ритуала. Она очень хорошо знает, что так или иначе подвергнется насилию – крайне важному элементу романтического восприятия второй профессии Гретч, с её стороны. В её играх я предстаю персонажем из преступного мира, а она видит себя героиней хичкоковских триллеров. Это будет опасно, до безумия жестоко, но она всё равно это вынесет.
Когда мы встречаемся в спальне, я раздет догола и медленно вытягиваю ремень из брючных петель. Она обнажена и делает вид, что натягивает колготки, ютясь на краю кровати. После паузы, она бросает через плечо: «Где моя доля?»
«На столе оставил.»
«Сколько?»
«Двадцать.»
«Двадцать! И это всё?! О, уау, я, меньшей мере, на полсотни рассчитывала. Я себе всю задницу стёрла!» Затем, держа колготки перед собой, она поднимается, чтобы наехать на меня. «Мужик, будь ты хоть кем-то, а не уёбком из захолустья, ты бы мне половину оставил. Бля, ты реально…» - она готова сказать это на идише, но в последний момент выплёвывает слово, бросив быстрый взгляд – «хрен моржовый.»
Что наполняет его кровью и заставляет залупку заторчать, а меня толкает к действию.
«Отъебись! Не подходи ко мне! Уйди прочь! Не трогай меня!»
В тот момент, когда я уже подтаскиваю ремень по полу, взмахиваю и наношу первый, пробный удар по её левому полупопию, мне приходит мысль насчёт длинного хлыста – как у погонщика скота. Я бы им её через всю комнату протянул. Это внесло бы перчинку в нашу игру – не было б так заурядно, как сейчас.
«Ай!» - она бросает колготки на пол, преисполнившись праведным гневом. «Ты грязный ублюдок!»
Швысь! Новый замах наискось ложится на её булки, чарующие округлостью.
«О мой Бог» - стонет она, прижавшись к двери сортира, возведя руки над головой. «Ты грёбаный…» - так, словно мы объединились в одно целое – «Жалкий, жалкий пс-с-сихопат, ты!» Проклятия девицы с образованием. «Ты мерзок, мерзок, ты знаешь об этом? Мерзок, мерзок, мерзок - Ай!!!»
Я слышал, что мазохист контролирует садиста, и уверен, очень уверен, что в этом есть немалая доля правды - третий удар превращает нас в Рабыню и Господина, но я истово верю, что командуют здесь наши отклонения. Либо же, наши отклонения – раб, а наши денежные средства – господин. Как бы то ни было, я не чувствую в себе ни жестокости, ни вероломства – я чувствую, что и я, и она – марионетки, ведомые обоюдной страстью.
На её физиономии, расплющенной о дверь сортира, застыла эксклюзивная гримаса, знакомая только нам двоим. Не знаю точно, как её описать. Смесь боли и подчинения, желания, ожидания. Так, словно она заблудилась в собственных странных местах, странных осложнениях своих комплексов вины, отягощённых холодной яростью, жаром желания и потребностью.
Еще один удар ремнём – на этот раз прямо над самой выступающей точкой её ягодицы. Затем я швыряю её на кровать, откуда она смотрит на меня снизу-вверх. Большие карие глаза наполнены мольбой, густые волосы орехового цвета обрамляют лицо – милашка, такая милашка. Губы, чарующие своей полнотой, приоткрыты – налицо полное подчинение. И встречное движение? То, что у неё в голове, сейчас полностью на виду, и не требует никаких слов. Потому, я складываю ремень пополам, и она подаётся назад к изголовью кровати, подпёршись, полусидя-полулёжа – в готовности.
Понятно, всё это часть нашей обычной рутины. Я грубо влезаю на её и, оседлав сиськи, ввожу член ей в рот, держа сложенный пополам ремень у неё перед глазами. Весь фокус в том, чтобы оттрахать её в рот, а не дать отсосать. Чем более тщательно оттраханной она выходит из этих сцен, тем больше ей это нравится. Чувство надлежащей вы*банности – во всех смыслах этого выражения – вот что приводит её в тонус. Именно это мне и нужно от неё, особенно на предстоящей неделе. Мне нужно всё, что работает на меня, чтобы напоить Вампира кровью. Итак, я вхожу, медленно и размеренно, в неё – из неё, ещё и ещё – пока она способна брать.
Она отворачивает лицо – уклоняясь, но мягко, осторожно, боясь вернуть мой гнев. Наш внутренний сигнал, знак того, что пора менять позу. Но она не станет переворачиваться сама – это было бы жульничество. Я вынимаю член из её рта и слезаю с неё, а она соскальзывает вниз и ложится строго на спину; бёдра сжаты, пушистый холмик приподнят. Во мне растёт искушение, отсосать у неё – вылизать внутреннюю сторону её бёдер, покрыть их поцелуйчиками, которые постепенно перерастут в замысловатую игру с клитором – но и это было бы жульничество. Потому что, дав Гретч что-то ещё, помимо жестокости, самолюбия, вовлечённости в криминал – я, в итоге, угодил бы в тупик. Однажды, дойдя до этой точки, я был так растроган этим её обликом, смесью эмоций, исходящих от глаз и лица, что, вскочив, схватил альбом и попытался поймать этот момент на бумаге. Это обернулось ужасной ошибкой. Она потеряла облик, а я – желание, и в итоге мы оба сдулись.
Итак, мне приходится перевернуть её на живот и сделать это грубо. Мне приходится развести её ноги своими коленями, и в итоге я плотно прилегаю к нижней части её задницы, а мой член находит приют в её расщелине. Позволяю ей отлежаться, неиспользуемой – всего на пару мгновений, пока я, опустив глаза, кидаю взгляд на её чудесные булки – со всей любовью и ненавистью, которые я реально к ним испытываю. И мне приходится притворяться, будто я не знаю, что она наблюдает за мной уголками глаз, будучи распростёртой на простыне, с открытым ртом, с отстранённым взглядом – полным не только страха, но и порока. Дерзкая мелкая, пойманная с поличным засранка в ожидании возмездия.
Что, по мнению Гретч, должно завершиться порочной процедурой, которую криминальные деятели проделывают – нет, совершают – со Сладкими Юными Штучками вроде неё.
Не-а. Рановато. Мне придётся заставить её приподнять зад. Она так плотно вжалась пузом в кровать, что её полупопия сведены усилием. Потому, я начинаю с того, что вожу головкой члена вверх-вниз, легко-легко, лишь слегка щекоча её тыльную щель. Жаль, нет при себе ромашки – вручил бы ей, чтобы отрывала лепестки. Вы*бет – не вы*бет, вы*бет - не вы*бет…
Я немилосердно хочу эту сучку, мне реально придётся взять тайм-аут и зарядиться к****м, но я не могу позволить себе разомкнуть цепь и вырубить ток. И, само собой, я не могу отыметь её, когда она так напряжена и вжата в кровать – ну разве что подложив подушку под её бёдра, но и это было бы жульничеством. Сегодня. Я могу щекотать и тереть её членом сколько угодно, но это ни на это йоту не поможет ей разрядиться, и не приподнимет её попку. Она очень требовательна сегодня. Плата за десять обслуженных клиентов. Поэтому, мне снова приходится брать ремень. Для начала – холодной стальной пряжкой по расщелине, вверх-вниз, что, хотя бы чуть-чуть снимает с неё напряжение, затем ещё пять или шесть ударов перпендикулярно щели, и это заводит её, заставляет стонать и поднимать, поднимать зад, пока обе дырки не поднимутся высоко – достаточно, чтобы мистер Член решил для себя вопрос – *бать, не *бать, *бать, не *бать…
Наша необсуждаемая тайна состоит в том, что она никогда не признаётся, что сама хочет в попу. По нашей легенде, я принуждаю её к подчинению и навязываю греховное, запретное извращение ей, моей жертве. Но не сейчас. Сперва придётся поработать с её киской, чтобы она уже текла, когда дело дойдёт до ануса.
Я прокладываю путь между её влажными губками, медленно скользя вверх-вниз, наблюдая, как член постепенно исчезает в её бутоне, словно его проглатывают. Затем – «лом», затем вращение в положении лёжа на её ягодицах - это приводит и их во вращение, несмотря на её стойкое сопротивление, и, наконец, энергичный трах-тарарах.
Она только что была шлюхой, уясните себе. Именно это сейчас у неё в башке. Она только что совершила запретные акты с десятью мужчинами за деньги. Десятью пузатыми, лысыми, ухмыляющимися грязными стариками среднего возраста, пропахшими бизнесом. Тяжело работающими успешными типами, сделавшими остановку по дороге домой, к потерявшим свежесть, заплывшим жиром, непрерывно жалующимся, склочным диктаторшам, к агонии своей жизни. К своим жёнам. Тормознувшим, чтобы попробовать на вкус молодую, обольстительную женщину-за-деньги, чтобы оживить день, потому что какой прок от денег и успеха, если ты не можешь позволить себе свежую соску, здесь и сейчас – правильно? Так что она сосала и давала, давала и сосала, как живая машина, и, несмотря даже на то, что для неё это было намного большим приключением, чем для большинства её клиентов, и, несмотря даже на это - зная эту сучку так, как я её знаю, ей, вполне вероятно, вынесла мозг пара самых толстых, самых вонючих, самых уродливых, и единственная вещь, которая, похоже, застряла среди её условных рефлексов – она только что была шлюхой, дрянной *бливой прос-ти-тут-кой…
Которая сейчас испытывает на себе жестокость этого надменного арийца, этого монстра из уголовного мира, психопата-извращенца – не стоит говорить, что этот козёл способен сделать с бедной девочкой, если в данный момент он лупцует её ремнём и нещадно третирует. О, он просто постыдно, злодейски её пользует.
Оттягивать момент его оргазма до тех пор, пока ему самому не передастся нечувствительность её киски. Это немаловажное достижение. Ему, мне, приходится отправлять свой разум далеко-далеко, в гигантские пустоши внутреннего космоса, чтобы трахать эту шикарную сучью попу, не останавливаясь и не проливая семя – в особенности, когда она ещё больше прогибается в талии, образуя в итоге тот, сладчайший, крутой склон, которому я поклоняюсь, который меня восхищает. Если и когда ваш закон, наконец, загонит меня на нары, я сохраню в памяти её попу и скачку на ней – это позволит мне не единожды сладко вздрочнуть.
А сейчас я знаю, по её выгнутой луком спине, что момент настал, так что я велю ей: «Подай гель.» На самом надменном арийском, выдернув член из её киски. Вынуждая её…
Лечь пузом на кровать, чтобы дотянуться до столика. Выдвинуть ящик, швырнуть мне тюбик с раздражённым, надутым видом. Затем -  сюрприз, сюрприз – вернуть тело в прежнюю позу, поднимая для меня задницу так высоко и красиво, что вся игра возобновляется.
И тут она неким любопытным образом передаёт мне бразды правления, чего раньше никогда не было. Потому что до этого мгновения мне всегда приходилось возобновлять принуждение. Иногда мне приходилось наносить дюжину ударов чтобы довести её до готовности – чтобы она признала себя готовой.
Я не тороплюсь, смазываю гелем член, обдумываю этот новый поворот. Этот мостик, воздвигнутый в исступлении - признание в том, что её желание ничуть не меньше моего. Это озадачивает. Но не сказал бы, что не заводит. Особенно с учётом того, как мне не хватает тех, так нужных мне, двух тысяч.
Кто бы знал? – задаюсь я вопросом, вводя головку члена в её очко и начиная вращать, проникать, толкать, постепенно его раскрывая – кто бы знал, как эту новую валюту страсти можно обменять на доллары и центы?
Малютка Люцифер знает, кто ж ещё. И готов двигаться в этом направлении. Всё, что мне остаётся делать – это повиноваться ему, действуя инстинктивно.
Миллиметр за миллиметром, до тех пор, пока головка не входит в неё по самые края. Затем я делаю паузу, достаточную, чтобы перенести вес на левую руку. Правую я в это время подсовываю под низ и ищу пальцем клитор. Затем чуть расслабляюсь и наслаждаюсь тем, как исчезает ствол, погружаясь в её недра, поскольку она двигает попкой мне навстречу, насаживаясь на него, так медленно, так чудесно и…
С такой похотливой определённостью, что мой мозг чертовски хорошо взорван этим внезапным отходом от сценария – тем, она сама подмахивает попой. Никогда до того она не демонстрировала ничего, помимо страдания. Скрежетала зубами и сдавалась, а в конце ещё могла обратить взгляд обвинителя, подвергшегося насилию, на меня, надменного арийского содомита, грязного извращенца, источника боли в заднице, с которой ей приходиться мириться под принуждением.
Это очень крутой поворот в наших взаимоотношениях. Она извивается, она стонет и охает, и насылает на меня такое потрясение, что неизвестно, кто раньше кончил бы – я или она. Если бы мой внутренний Малютка Люцифер в данный момент не был столь крут.
Внезапное признание собственной извращённости, похотливой сучьей помешанности, приводит в действие сходные наклонности, скрытые во мне, и отправляет нас, заставляя вопить хором, вдоль по длинной финишной прямой растянутого, прекрасно медленного и набравшего мощь вместе с выкуренной ма*****ой, сверкающего, подступающего всплеск-плеск-плеск-плеск-плесками оргазма-ма-ма-ма-ма…
Откуда-то из тёмного и глубокого закоулка моего разума всплывает подозрение, что может быть, просто может быть, благодаря странной химии наших тел, их различным молекулам и карме наших молекул, я каким-то образом только что превратил эту любительницу в профессионалку.