За гербарием. Отрывок

 Вначале они увидели облако пыли, которое двигалось им навстречу. Потом под пылью - колёсный трактор, будто приклеенный к красному облаку.
 Трактор бойко тянул новую, двухосную тележку с высокими деревянными бортами. В тележке на лавках тесно плечом к плечу сидели широкоскулые, черноволосые женщины. Ехали на работу. Усталые и суровые лица, как в заводском автобусе, только вместо душного салона бескрайнее поле.
 Друзья отошли на обочину, давая дорогу трактору. Трактор поравнялся, распространяя вокруг запах резины и сгоревшей солярки. Бурятки уставились на друзей узкими, чёрными глазами. Лица ничего не выражали. Потом одна женщина что-то громко сказала. Говорила она по бурятски, потому друзья не поняли ни слова, но даже если бы говорила по-русски за шумом мотора вряд бы что-нибудь разобрали.
 Бурятки громко расхохотались. Почему-то это путешественникам показалось обидным, но потом они поняли, что женщины смеются не над ними, а над толстой, круглощёкой, молодой буряткой в яркой курточке с капюшоном городского вида. Наверное предлагают отощавших друзей в женихи. Женихи разулыбались и помахали женщинам руками, женщины замахали им дружно в ответ.


 К Иркуту подошли, когда тени от их тел смешно вытянулись на дороге. У ног - были толстыми и длинными как столбы, а головы и плечи маленькими.
 Где-то здесь должна была быть паромная переправа, но спросить не у кого. Вокруг ни души, словно всё вымерло. Только несколько строений непонятного назначения, и остовы сельскохозяйственной техники, голые и большие, как скелеты давно вымерших динозавров.
 Спустились к воде. Вблизи Шимков Иркут не широк. К концу июня талая вода с гор уже сбежала к океану, оставив на берегу песок и коряги.

 Реку перебрели в брод. Было глубоко. Даже длинноногому Кехе по пояс. Тёмная от ила вода упруго толкала в ноги, закручивала воронки.  У берега глубокое, скользкое и илистое дно к середине реки поднялось и покрылось крупной округлой галькой и валунами.
 Брести стало легче. Друзья разомкнули свою жалкую стенку из двух человек, и уверенно пошлёпали к берегу по слюдянисто блестевшей воде. Кеды промокли, пришлось опять переобуваться в надоевшие сапоги.

 Сельский магазин встретил висячим замком на дверях. Пустое брюхо в ожидании еды уже напускавшее полный рот слюней болезненно сжалось.
 Пошли по сонной деревне, где не брехали даже собаки. Хотелось есть. Деньги были, но поменять их на еду в этой богом и властью забытой дыре оказалось невозможно.
 Роль попрошаек друзьям с их советским воспитанием на дворянской, классической, русской литературе давалась с трудом. На талантливых детей героического лейтенанта Шмидта они явно не тянули, скорее напоминали себе жалкого Кису Воробьянинова.
 Друзья робко постучались в несколько дворов, с просьбой продать им хлеба и молока, но везде получили решительный отказ. Похоже в этой деревне каждый кусок хлеба был на счету, и лучше было кусок скормить родной скотине, чем отдать чужакам.
 Они уныло тащились вдоль глухих заборов в сторону главной дороги. К окраинам заборы становились ниже, дома неухоженней. Серые от старости строения, чёрные колодезные журавли и покосившиеся изгороди, из живописного вида которых так любят черпать вдохновение художники, вызывали щемящую тоску.
 Развалинами хорошо любоваться со стороны, а не жить в них. Путники брели по пыльной дороге усталые, как солдаты разбитой армии. Ветхие старушки долго смотрели им вслед из-за заборов, в таких же платках и плюшевых кацавейках, как у русских бабушек, только плоские лица их были темны.
 Наши странники ещё несколько раз просили хлеба, пока какая-то молодая хозяйка не сжалилась и не подала им низкую и плотную булку чёрного хлеба, сказала что хлеб привозят в магазин редко, по числу жителей и приходится набирать его на несколько дней.

 Выбрались на дорогу. Широкое и гладкое асфальтовое шоссе, чуть горбясь на холмах, бежало серой лентой от Байкала через Тункинскую долину к Хубсугулу — меньшему из озёр-братьев. На обочине будка автобусной остановки из кирпича и шифера. Асфальт и будку облюбовали бурятские, мелкие, как антилопы коровы, неуклюжие, коротконогие и страшненькие. Коровы за длинный день успели наесться сочной травы и теперь прятались в шиферной тени от надоедливых слепней и солнца, не забывая щедро удобрять асфальт и тёмное нутро строения жидкими лепёшками. Густо, так что с непривычки перехватывает дыхание, пахнет хлевом.
 Редкие легковые машины шли до недалёкого Кырена. Рейсовый автобус давно ушёл.
 День истончился, превратился в вечер. Ушли по домам коровы, оставив после себя запах засыхающих лепёшек. Солнце остывало, тускнело, наливалось красным и уползало за горизонт на запад, там где был их с Сашкой дом. Кучевые облака над горами растворились без остатка в ставшем прозрачным воздухе.
 Надежда уехать таяла вместе с днём, нужно было думать о ночлеге, но они продолжали тупо сидеть на обочине, в наивной вере в чудо. И оно явилось в виде потрёпанного жизнью и дорогами бензовоза. Чудо распространяло вокруг себя жар мощного мотора, удушливо дышало запахом солярки, как сказочный дракон пускало облака чёрного дыма, громко рычало и тряслось.
 Шофёр начал тормозить, промчавшись мимо метров двадцать. Был он большой, суровый и усталый, как его бензовоз-трудяга, что возил солярку в братскую Монголию для народного хозяйства и группировки наших войск.
 В те годы редкая, но безостановочная череда грузовиков везла туда бензин, оттуда шли гружёные скотовозы, для советских мясокомбинатов. Одуревшие от дороги коровы тесно стояли в открытых кузовах, глядя грустно на проносящиеся мимо горы и лес, что бы навсегда раствориться в чужой северной стране.
 -Надо раньше подымать руку, если хотите уехать,- сурово выговорил им шофёр,- у меня не легковая машина. Тормозит долго. Но помог пристроить рюкзаки в ящик за кабиной, где у него была всякая необходимая в пути мелочь - кувалда, тряпки, топор, обрезок доски, домкрат, обильно укрытые бархатом из жирной дорожной пыли. Друзья представили как будут выглядеть их верные рюкзаки, но выбирать и привередничать не приходилось.

 В кабине было тесно, жарко и высоко. На стенках вместо полуголых девиц, что так любят наклеивать молодые шофёры - портрет Сталина и красный вымпел ударника социалистического труда.
 Генералиссимус сурово улыбнулся в усы, такие же прокуренные как у шофёра, Сашка изо всей силы захлопнул пассажирскую, непослушную дверь, водитель со скрежетом передвинул рычаг коробки передач, огромная машина затряслась и начала разгоняться.
 Завыл мотор, тронулась и поплыла назад высокая будка автобусной остановки, толстая берёза с чёрной и белой корой. Медленно, медленно двинулись чёрные дома на краю неширокого поля.
 Вначале исчезли будка и берёза, потом кривые изгороди и крыши. На смену им появилась ухоженная центральная улица Кырена, с белёными палисадниками и почти городскими домами. Потом и они исчезли. Остался только длинный капот мотора и серая дорога, послушно ложащаяся под него.
 Солнце продолжало исчезать в той стороне, куда мчался грузовик. Баженов и усатый шофёр курили папиросы шофёра, чтобы не заснуть. Генералиссимус одобрительно поглядывал с плаката. Кеха сидел между ними на высоком, пружинистом сиденье и слушал тягучий, как песня акына, вой мотора, смотрел как гаснет день, мелькают деревья, песчаные дюны, как медленно, медленно уплывают назад тёмные, прихотливо изломанные, складки гор.
 Вой мотора и мелькание дороги убаюкивали. Кеха таращил сонные глаза.
 Тяжёлый грузовик с каждым вздохом сильного мотора, с каждым оборотом колеса уносил их от волшебного леса и радужных водопадов, таинственных серых и золотых туманов, живых камней, высоких гор, в которые, как они тогда легкомысленно думали, можно вернуться. Тогда они не знали, что на самом деле, он изо всех своих лошадиных сил уносит их навсегда от беспечной юности, куда как не старайся, не купишь билет, и обратной дороги не найдёшь, хоть обойди весь свет. Нет такого автобуса, что бы вернул их в те дни.
 В жизни будет много дорог и гор, встреч и расставаний, находок и горьких потерь, но больше ни когда они не будут такими доверчивыми, открытыми и наивными. Больше никогда мир не предстанет перед ними таким огромным и загадочным, полным тайн и приключений.
 Друзья задремывали в кабине грузовика, под строгим взглядом отца народов, и стремительно неслись сквозь темноту в тоннеле из желтоватого света автомобильных фар во взрослую жизнь, которая по-разному сложится, но будет долгой и счастливой, потому что другой не бывает, или не должно быть.