Маленький провокатор

Меня называли маленьким провокатором. Любил я устроить  какую-нибудь провокацию среди домашних, и делал это, ещё до того, как начал себя помнить. Ещё не выговаривал “Р”, а уже провоцировал. В нашей семье, до сих пор, пересказывается случай с гвоздями:
 Дед что-то мастерил, потом вышел, положив на тумбочку мелкие гвоздики. Вернувшись, и не обнаружив гвоздей, он спросил меня:
— Ты не видел, тут гвозди лежали?
— Видел.
— И где они?
— Я их плоглотил.
— Как проглотил?
— Взял и плоглотил – сказал я, указывая пальцем в рот.
Через несколько секунд начался переполох. Не знали, то ли положить меня, то ли лучше стоять недвижимо, звонили в скорую, спрашивали, что я чувствую, не колет ли мне где – в ответ я только молча, пожимал плечами. Когда слёзы и всеобщая истерика утомили меня, я вытащил из кармана гвозди, и, как говорят, с убийственно саркастической улыбкой, странной для моего возраста, сказал:
— Вот они ваши гвозди, что я совсем дулак, гвозди есть.

После чего остался не то, что не наказан, но попал в счастливые объятья и был дружно расцелован. Будь дома отец, может быть, я и не избежал бы теребления  уха, единственного телесного наказания, когда-либо ко мне применявшегося, но отец, обычно, находил более увлекательные занятия, чем общение со своим сыном.

 Я подрастал и продолжал провоцировать. Когда мне бывало скучно, я подходил к деду и говорил:
— Да, порассказала мне вчера бабушка, как ты ей изменял.
-Что? Что за глупости? – начинал, преувеличено, волноваться дед,-  никогда такого не было. Она что, совсем, что-ли?– и шёл разбираться с бабушкой
-Что ты наговорила ребёнку? Совсем с ума сошла?
-Ты о чём? – спрашивала ничего не понимавшая бабушка.
— Не делай только дурачка из меня, зачем ребёнку наговорила глупостей. Я знаю, это, наверное, про историю с Анфисой, но ты тоже, знаешь ли, не строй из себя овечку в таком случае.
— Чего?
— Ничего, мозгами пошевели.
— Шевелю, но я то, уж точно ничего, на мне всегда дети были, пока ты по курортам разъезжал.
— Забыла? А про маслозавод помнишь?
И бабушка замолкала, вспомнив что-то про маслозавод. А дед, взбеленившись вдруг, выскакивал из комнаты, обувался, приговаривая при этом шёпотом: “Старая шалава”.

Дело было сделано. Нет, мне не была приятна ссора близких людей, но мне нравилось, что вдруг, в мгновенье, в унылых стариках просыпалось столько эмоций, кипела жизнь, ещё та, старая, которую я не застал, и оттуда всплывали, казалось бы, навсегда похороненные события: какая-то Анфиса, какой-то маслозавод  – как обломки кораблей, поднятых с океанского дна.
Бабушка и мама меня раскусили, и обмануть их было непростым делом, но дед верил легко и всегда.
— Дед, мама вчера сказала, что ты просто старый пень – говорил я ему.
— Что? Старый пень? Ну, передай ей благодарность – с обидой отвечал дед, и потом, когда видел маму, говорил:
-Спасибо дочка, добрыми словами ты меня на старости лет величаешь, да ещё при ребёнке, нечего сказать, спасибо. Дальше следовали убеждения матери, что ничего она не говорила, опять какие-то взаимные упрёки и припоминания, открывавшие массу полезной информации об отношениях в семье и скрываемых взаимных обидах.

Однажды, гуляя с отцом по парку я попросил у него пирожок, и, съев его грязными руками, говорил:
— Мама, строго настрого, запрещает есть, не помыв руки. Если она узнает, что ты позволил мне есть грязными руками, то будет ругать нас. Пожалуйста, ничего ей не говори.
— Конечно, не скажу – подмигивал отец.
Зайдя домой, я первым делом подходил к матери и тихонько докладывал, что папа купил мне пирожок и заставил съесть грязными руками.
  — Я говорил, что ты ругаешься, но он сказал: “Плевать, не слушай эту дуру”.
 Мама подходила к отцу и говорила:
— Я, конечно, знаю, что у вас в семье не принято мыть руки перед едой, но я хочу научить сына элементарным правилам гигиены.
— Ну, конечно, у нас непринято, это выж ****ь, графских кровей. — отвечал отец.
Моя миссия была выполнена, процесс запущен, оставалось отойти и наблюдать.
После отец подошёл и спросил:
— Вот скажи мне, в кого ты такой говнюк?

А тётка, однажды, сказала ещё жёстче:
-Ты ещё маленький, а уже такая гнида, представляю, что из тебя вырастет.

Сложно сказать, что  из меня выросло, но лет в тринадцать-четырнадцать я почему-то потерял интерес к семейным провокациям. То ли появились угрызения совести, то ли просто узнал все семейные тайны.

А среди посторонних людей я вообще слыву порядочным человеком, не сводящим сплетни. На самом деле, я, конечно, свожу их, но очень редко и только с теми, кто слывёт такими же порядочными людьми, не сводящими сплетни.