Верующий в бога - еще не Homo sapiens Глава 57

ДАРВИНИЗМ ПРОТИВ НИЦШЕАНСТВА


Предисловие:
57. Если цель христианства сопоставить с целью законов Ману, если наилучшим образом осветить эту величайшую противоположность целей, то нечестивость христианских средств можно поймать in fragranti. Критик христианства не может избежать того, чтобы не выставить христианства заслуживающим презрения. Книга законов, вроде законов Ману, имеет такое же происхождение, как и всякая хорошая книга законов: она резюмирует опыт, благоразумие и экспериментальную мораль столетий, она подводит черту, но не творит ничего. Предпосылкой к кодификации такого рода является то, что средства создать авторитет истине, медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того «ты должен», которое является необходимым условием для повиновения. В этом-то и заключается проблема. — В определенный момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт, — сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря, может жить, — является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времен эксперимента и отрицательного опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей. Всему этому противопоставляется двойная стена: во-первых, откровение, т. е. утверждение, что разум тех законов не человеческого происхождения, что он не есть результат медленного изыскания, сопровождаемого ошибками, но, как имеющий божественное происхождение, он был только сообщен уже в совершенном виде, без истории, как дар, как чудо... ­Во-вторых, традиция, т. е. утверждение, что закон уже с древнейших времен существовал, что сомневаться в этом было бы нечестиво и преступно по отношению к предкам. Авторитет закона покоится на тезисах: Бог это дал, предки это пережили. Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта, — это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко всякого рода совершенству в искусстве жизни. ­Составить книгу законов по образцу Ману — значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой священной лжи. — Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая «современная идея». В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет одних — по преимуществу сильных духом, других — по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим — посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста — я называю ее кастой немногих — имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит — быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который все видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование — это преимущество чандалы; также и пессимизм. «Мир совершенен» — так говорит инстинкт духовно одаренных, инстинкт, утверждающий жизнь: «несовершенство, все, что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала, — все принадлежит к этому совершенству». Духовно одаренные, как самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою погибель, — в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие — это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, — это их отдых... Познание для них форма подвижничества. — Такой род людей более всех достоин почтения — это не исключает того, что они самые веселые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми. — Вторые — это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона. Вторые — это исполнители сильных духом, их ближайшая среда, то, что берет на себя все грубое в господстве, их свита, их правая рука, их лучшие ученики. — Во всем, повторяю, нет ничего произвольного, ничего «деланного»; все, что нe так, то сделано, — природа там опозорена... Порядок каст, иерархия, только и формулирует высший закон самой жизни; разделение трех типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными высшие и наивысшие типы, — неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. — Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать преимущества посредственных. Жизнь, по мере возвышения, всегда становится суровее, — увеличивается холод, увеличивается ответственность. Высокая культура — это пирамида: она может стоять только на широком основании, она имеет, как предпосылку, прежде всего сильную и здоровую посредственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, все, что содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с посредственным — в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность — это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно? Но я уже сказал это: все, что происходит из слабости, из зависти, из мести. — Анархист и христианин одного происхождения.
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»


Глава 57
ДАРВИНИЗМ ПРОТИВ НИЦШЕАНСТВА
Лена занималась подборкой материала по Дарвину, и ей понадобилась помощь Ольгерда в том плане, что у Ницше было особое отношение к дарвинизму. Философ даже применил в книге «Сумерки идолов» термин «Анти-Дарвин». Поэтому ей предстояло соотнести дарвинизм с ницшеанством и сделать статью. Ольгерд с удовольствием вызвался помочь, тем более тема касалась Ницше. На вопрос, почему Дарвин, Лена ответила:
— По разным причинам. Во-первых, это нужно Уицрик, а во-вторых — без Дарвина нам не обойтись, он должен занять свою нишу в романе, — и продолжила: — Знаешь ли ты, что по данным опроса, проведенного в 2002 году телерадиовещательной компанией BBC, Дарвин занял четвертое место в списке ста величайших британцев в истории?
— И это неудивительно. О теории эволюции не говорит лишь ленивый, при этом амплитуда мнений очень велика: от полного неприятия, негодования и презрения — до полного признания, как устоявшегося факта.
— Вот это и вызывает интерес, тем более, что наибольшее сопротивление теории эволюции оказывают религиозные мыслители, называя ее не научной, хотя в основе ее лежит теория о происхождении видов, принятая практически всеми биологами.
— Смешно, с каких это пор теологи пекутся о научности?
— Каждый день в тысячах лабораторий по всему миру ученые проводят эксперименты, основанные на выводах из этой теории, — продолжила Лена. — Думаю, слова нобелевского лауреата Джеймса Уотсона, открывшего структуру молекулы ДНК, все еще актуальны, несмотря на то, что написаны двадцать пять лет назад: «Сегодня теория эволюции — устоявшийся факт для всех, кроме фундаменталистского меньшинства, возражения которого основываются не на логических обоснованиях, а на доктринерской приверженности религиозным принципам».
Возможно, одна из причин неуважения к мнениям экспертов по эволюционной биологии в том, что эта теория доступна в популярном виде. Ее посылы легко объяснить, а для ознакомления с основными механизмами не нужны сложные математические расчеты, без которых не обойтись, если речь идет о других научных постулатах, таких, как квантовая механика или теория относительности. Она доступна для понимания и изучается даже в старших классах школы. Непрофессионал скорее станет нападать на теорию эволюции, чем на квантовую хромодинамику, о которой он, вероятно, даже не слыхал. Если про химию и физику говорят с уважением, то с биологами поступают именно так. Но только благодаря Дарвину биологию изучают как отдельный предмет, а раньше она была сопутствующей дисциплиной при изучении медицины.
— Ты права, — согласился Ольгерд, — скорей всего, главная причина того, что многие верующие позволяют себе, обсуждая теорию эволюции, презрительный тон, которого не позволяют в отношении физики и других дисциплин, лежит в природе проблем, которые ставят эти науки. Теория Большого взрыва, например, ставит под вопрос веру именно в буквальную трактовку первых глав Библии — того раздела, который заводил в тупик даже самых маститых критиканов. Многие теологи ничтоже сумняшеся объясняли аллегорически или метафорически те отрывки, которые противоречили их взглядам, требуя веры в бога как создателя Вселенной, но их мало волновал вопрос, как именно и когда именно он ее создал.
Дарвинизм же, на первый взгляд, ставит под сомнение не просто какие-то отрывки или идеи, а сами философские основы религии — вот где собака зарыта.
— Давай проанализируем все, основываясь на логике, — предложила Лена. — Дарвин утверждал: поскольку на Земле произошли и продолжают происходить систематические изменения, то жизнь на Земле тоже должна изменяться, иначе бы она прекратилась. Так?
— Так.
— Природа предоставляет бесконечное количество примеров случайных наследственных изменений, которые возникают вне зависимости от их биологической пользы. Плодовитость живых существ ведет к непрекращающейся борьбе за существование — в такой борьбе, по мнению Дарвина, выживут особи с благоприятными изменениями, а менее удачливые погибнут. Хотя каждое изменение более или менее незначительно, их последовательное накопление от поколения к поколению ведет к переменам, которые уже нельзя назвать незначительными. Дарвин пытался обосновать свою точку зрения, используя научные методы, как их понимал анг­лийский философ науки Уильям Уэвелл: «Лучшая наука — та, которая пытается объединить разрозненные области исследования под одним общим принципом». Эта интеграция, которую Уэвелл определял как «совпадение выводов», действует в двух направлениях. С одной стороны, объединяющий принцип проливает свет на различные области. С другой — вместе эти области подтверждают объединяющий принцип. Это как в суде можно определить виновного посредством косвенных улик, так и в науке можно продвинуться за рамки гипотезы опосредованно, благодаря косвенным доказательствам.
— Ты просила меня помочь с Ницше, так вот: тут Ницше совершенно не согласен с Дарвином. Вот что он пишет в книге «Сумерки идолов»:
«Анти-Дарвин. Что касается знаменитой „борьбы за существование“, то она кажется мне, однако, более плодом утверждения, нежели доказательства. Она происходит, но как исключение; общий вид жизни есть не нужда, не голод, а, напротив, богатство, изобилие, даже абсурдная расточительность, — где борются, там борются за власть... Но положим, что существует эта борьба — и в самом деле, она происходит, — в таком случае она, к сожалению, кончается обратно тому, как желает школа Дарвина, как, быть может, мы смели бы желать вместе с нею: именно неблагоприятно для сильных, для привилегированных, для счастливых исключений. Роды не возрастают в совершенстве: слабые постоянно вновь становятся господами над сильными, — это происходит оттого, что их великое множество, что они также умнее... Дарвин забыл про ум ( — это по-английски!), у слабых больше ума... Надо нуждаться в уме, чтобы приобрести ум, — его теряют, когда он становится более ненужным. Кто обладает силой, тот отрекается от ума (— «проваливай себе! — думают нынче в Германии, — империя должна все-таки у нас остаться»...). Как видите, я понимаю под умом осторожность, терпение, хитрость, притворство, великое самообладание и все, что является притворством (к последнему относится большая часть так называемой добродетели)».
— Неужели Ницше не свойственно сострадание, как любому живому существу?
— Нет, почему же, он тоже сострадал, но... Помнишь, я уже говорил, что во время франко-прусской войны он три месяца служил санитаром в госпитале, где воочию видел травматические последствия сражений, а также дифтерии и дизентерии. Эти сражения имели для него и другие последствия. У доктора Джона Фиггиса я нашел следующее: «Однажды, оказывая помощь больным и находясь в исступлении от сострадания, он мельком бросил взгляд на табун прусских лошадей, шумно сходящих с холма в селение. Их великолепие, сила, бравада и мощь сразу же поразили его. Он понял, что страдания и сострадание не были, как он считал ранее на манер Шопенгауэра, самыми глубокими переживаниями в жизни. Сила и власть были намного выше этой боли, и сама боль становилась не важной —
в этом была реальность. И жизнь стала казаться ему борьбой за власть».
— Вот как — налицо факт эволюции ницшеанского сострадания к силе и власти. Прочь сострадание, прочь страдание, да здравствует сила и власть! Что ж, здесь все понятно — закон джунглей, выживает сильнейший и властвует над слабыми и не конкурентоспособными, если полностью не уничтожает их. Это эра сверхчеловеков. Не удивительно, что его обвиняли в фашизме.
— Ницше, возможно, и не мог предвидеть событий двадцатого века, но главным современным примером его «сверхчеловека», сильной личностью, жившей по законам своей собственной морали, стал таки Адольф Гитлер. Гитлер принял как теорию Дарвина, так и философию Ницше. Для него понятие Дарвина о том, что сильные доминируют над слабыми, было величайшим благом. В то же время он считал себя сверхчеловеком, ­согласно философии Ницше, и применял идею Ницше о высших ­индивидуумах, чтобы убедить немецкую нацию в том, что они — «высшая раса». Гитлер довел идеи обоих о морали до логического заключения, что привело к разграблению Европы и убийству более шести миллионов невинных людей во времена холокоста.
Но, как я уже не раз подчеркивал, идею Ницше Гитлер извратил, как можно сделать с любой идеей, обратив ее как во благо, созидание, так и на разрушение. Грань между моральными нормами, которые определяют меру добра и зла, очень призрачна и может трактоваться в разные исторические моменты по-разному. Гитлер и его трактовка идеи сверхчеловека — яркий тому пример. А ведь идею извратили, ты это знаешь. Сверхчеловек — это не шовинист с коричневой окраской, а идеал человека будущего, который не родился таким, а становится идеальным путем самосовершенствования. Этому вопросу посвящена 53-я глава, не буду повторяться.
— Да, я понимаю, но в том-то и трагедия, что не все вникают в детали и верят штампам, которые им навязывают. Это идеология, а она — слуга политической конъюнктуры.
— Леночка, ты полностью права.
— Но вернемся к эволюции. Следует различать факт эволюции и путь эволюции. Майкл Руз, философ науки и поборник дарвинизма, определяет факт эволюции как «естественное развитие и изменение организмов от поколения к поколению». Дарвин в своем труде «О происхождении видов» пытался установить факт эволюции. Он показал, что многие из проблем, возникающих в различных областях биологии, решаются благодаря гипотезе эволюции.
Например, почему есть изоморфизм (сходство) между костями руки человека, передней ноги лошади, крыльев птицы и летучей мыши, плавника кита и лапы крота? Ведь все эти конечности используются для разных целей. Потому что эти особи происходят от общих предков. Почему эмбрионы человека и собаки почти неразличимы, а взрослые особи абсолютно разные? Потому что у них общее происхождение.
Далее, меняя направление рассуждений, Дарвин утверждает, что и гомология передних конечностей, и идентичность эмбрионов — это все «отпечатки пальцев», «следы крови», опровергнутые алиби эволюции. Если собрать вместе все улики, «дело» об эволюции предстает как на ладони.
— Я так понял, ты взяла на себя роль защитника в деле Дарвина. Хорошо! — рассмеялся Ольгерд. — Попробую выступить в роли «обвинителя», с точки зрения Ницше.
— Что ж, принимаю правила игры. Продолжим, — с азартом подхватила Лена. — Так вот, Дарвин не только разработал теорию эволюции, он пошел дальше: предложил систему, по которой эволюция происходит. При ­условии, что рост популяций может быть быстрым, а ресурсы, ­необходимые для жизнедеятельности (пища, среда обитания), ограничены, этот потенциал роста не может быть реализован. Неизбежна «борьба за существование», которая может проявляться и очевидным способом — например, в виде боя между двумя особями, и скрыто — когда некоторые организмы становятся более плодовитыми. Природа предоставляет множество вариантов — различие в размере, весе, скорости, силе — поэтому логично предположить, что выживут особи, лучше подготовленные к обитанию в данной среде. Дарвин проводил аналогию с селекционерами животных и растений, которые добиваются изменения вида, отбирая нужные признаки (искусственный отбор), а механизм эволюции назвал естественным отбором. Как смотрит на это Ницше, ведь он был сторонник эволюции, достаточно вспомнить его стремление воспитать сверхчеловека?
— Однако, вопреки ожиданиям, Ницше, будучи явным эволюционистом, противостоял Дарвину и дарвинизму. Если и было учение, к которому он в незначительной степени склонялся, то это была теория Ламарка о наследовании приобретенных характеристик. На самом же деле у Ницше была своя собственная теория для объяснения эволюции. Он называл ее «волей к власти», что на самом деле было волей к превосходству... Понимаешь, — сделал паузу Ольгерд, собираясь с мыслями, — важным фактором для Ницше было не количество потомков, произведенных какой-либо особью или видом, как для Дарвина, а качество этих потомков. И дарвинизм не являлся основой и даже не оказывал влияния на это мировоззрение. Ницше говорил о том, что Дарвин ошибается в четырех фундаментальных аспектах своей теории.
Первое: Ницше ставил под сомнение механизм образования новых органов в ходе небольших изменений, потому что понимал, что наполовину сформированный орган не имеет совершенно никакой ценности для выживания. По этому поводу в книге «Воля к власти» он писал: «Против дарвинизма. Полезность органа не объясняет его происхождения, напротив! Ведь в течение того весьма продолжительного времени, которое нужно для возникновения известного свойства, это последнее не сохраняет индивида и не приносит ему пользы, а всего менее в борьбе с внешними обстоятельствами и врагами».
Ницше ставил под сомнение мировоззрение Дарвина о естественном отборе, поскольку в реальной жизни он видел, что выживают скорее слабые, нежели сильные. Это второе.
Далее, Ницше ставил под сомнение и теорию полового отбора Дарвина, поскольку не наблюдал, что он действительно имеет место в природе. В той же «Воли к власти» под заголовком «Анти-Дарвин» он написал:
«Значение отбора наиболее красивых было в такой мере преувеличено, что он оказался перешедшим далеко за пределы инстинкта красоты нашей собственной расы! Фактически красивейшее существо спаривается часто с весьма обездоленными созданиями, высшее с низшим. Почти всегда мы видим, что самцы и самки сближаются благодаря какой-нибудь случайной встрече, не проявляя при этом особой разборчивости». Это третье.
И наконец, Ницше утверждал, что переходных форм не существует. В том же разделе под названием «Анти-Дарвин» он пишет: «Не существует никаких переходных форм. Утверждают, что развитие существ идет вперед, но для утверждения этого нет никаких оснований. У каждого типа есть своя граница — за ее пределами нет развития. А до тех пор — абсолютная правильность». Это четвертое.
Затем Ницше предлагает нашему вниманию еще одну пространную главу, снова же под названием «Анти-Дарвин»: «Что меня всего более поражает, когда я мысленно окидываю взором великое прошлое человека, это то, что я вижу всегда в нем обратное тому, что видит в настоящее время Дарвин с его школой или желает видеть, т.е. отбор в пользу более сильных, удачников, прогресс вида. Как раз противоположное бросается в глаза: вымирание счастливых комбинаций, бесполезность типов высшего порядка, неизбежность господства средних, даже ниже средних типов.
До тех пор, пока нам не укажут, почему человек должен представлять среди других творений исключение, я склонен к предположению, что школа Дарвина ошибается во всех своих утверждениях. Та воля к власти, в которой я вижу последнее основание и сущность всякого изменения, дает нам в руки средство понять, почему отбор не происходит в сторону исключений и счастливых случаев, наиболее сильные и счастливые оказываются слишком слабыми, когда им противостоят организованные стадные инстинкты, боязливость слабых, численное превосходство. Общая картина мира ценностей, как она мне представляется, показывает, что в области высших ценностей, которые в наше время повешены над человечеством, преобладание принадлежит не счастливым комбинациям, отборным типам, а напротив — типам декаданса, — и, может быть, нет ничего более интересного в мире, чем это неутешительное зрелище... Я вижу всех философов, я вижу науку на коленях пред фактом извращенной борьбы за существование, которой учит школа Дарвина, а именно: я вижу всюду, что остаются на поверхности, переживают те, которые компрометируют жизнь, ценность жизни. Ошибка школы Дарвина приняла для меня форму проблемы — до какой степени нужно быть слепым, чтобы именно здесь не видеть истины? Что виды являются носителями прогресса, это самое неразумное в мире утверждение — они представляют пока только известный уровень. Что высшие организмы развились из низших — это не удостоверено до сих пор ни единым фактом».
— Вот как! Что это значит?
— Что значит — доходчиво объяснят Кауфманн: «Ницше имеет в виду своих „удачливых предшественников“ Сократа или Цезаря, Леонардо или Гете: людей, чья власть дает им преимущество в любой „схватке за существование“, людей, которые пусть даже и пережили Моцарта, Китса или Шелли, не оставили после себя детей или наследников. Однако именно эти люди представляют собой „власть“, которой жаждут все люди. Ведь ­основным инстинктом, по словам Ницше, является не их стремление сохранить жизнь, но стремление к власти. И должно быть очевидно, как далеко стоят друг от друга — „власть“ Ницше от „приспособляемости“ Дарвина».
— В свете вышеизложенного не удивительно, что в своей книге «Ecce Homo» Ницше называет «быками» ученых, которые считают, что сверхчеловек — это продукт эволюции Дарвина, — заключил Ольгерд и после короткой паузы продолжил: — Ницше, конечно же, был философом, а не ученым, и он не объясняет тонкостей того, как «воля к власти» работает в эволюционном сценарии, кроме того, что высшие индивидуумы всегда имели и будут иметь власть восстать над своими современниками в их путешествии от обезьяны в прошлом к высоко эволюционировавшему сверхчеловеку в будущем.
— Но разве это не та же борьба за существование?
— Нет, он отрицал дарвиновскую теорию борьбы за существование, утверждая, что нельзя бороться за существование, то есть за то, чем уже обладаешь. Там, где идет борьба, — она идет за власть, за преобладание. Живыми существами движет не «воля к жизни», а «воля к власти». Кроме того, в результате «естественного отбора» выживает отнюдь не сильнейший, как предполагал Дарвин, а приспособленнейший, как предположил Ницше, и подчас посредственность, доминирующая за счет своей массы.
В этом суть расхождений ницшеанства с дарвинизмом.
К тому же Дарвин плохо представлял себе природу новых органических изменений. Последующая работа в области генетики, а позже и молекулярной биологии пролила свет на природу наследственности и мутации.
— Да, генетика ему была неизвестна, но современная трактовка теории эволюции Дарвина, объединяющая все современные открытия, известна как «новый синтез». Несмотря на то, что в свете новых исследований в теорию эволюции были внесены изменения, основной механизм, предложенный Дарвином, по-прежнему признается научным сообществом как единственно правильный в своей основе. Он был пионером в новом прорыве, но не это главное. Я считаю, что повод обсудить дарвинизм заключается именно в том, что эта теория бросает вызов устоявшемуся ­религиозному мировоззрению. Главная причина пренебрежительного отношения религиозных людей к эволюции в том, что эта теория представляет собой альтернативу религии. Благодаря теории эволюции, человек впервые смог, ничего не опасаясь, хотя бы на время забыть о вере в Бога. Даже если он не хотел стать окончательным атеистом, мог стать таким сторонником ­Дарвина, которого Т. Гексли назвал «агностиком» — ни верующим, ни неверующим.
— А совместим ли дарвинизм с верой в Бога — вот как бы я поставил вопрос, — сказал Ольгерд. — Не скажут ли о Дарвине, как о Ницше, что он бросил вызов Богу и проиграл?
— Думаю, со времен Аристотеля христианство не сталкивалось со столь мощной альтернативной философской системой. Самое серьезное противоречие исходит от понимания дарвинизма как философской системы, от признания его постулатов о фундаментальных свойствах Вселенной. Если сравнить эти концепции с христианством, можно определить, являются ли они взаимоисключающими.
В христианской литературе можно найти много утверждений, где содержится намек на концепцию эволюции. Схему, по которой построен сам рассказ о сотворении мира, можно назвать в чем-то эволюционной. А в классической христианской литературе содержится множество рассказов о мирах, бывших до нашего, об эрах до нынешней. Интересовали ли тех авторов, которые писали Библию, окаменелости существ, которые уже не существуют? Занимало ли их разнообразие организмов, в особенности различные расы и народы, осознавали ли они, что мир постоянно прогрессирует к более высоким формам? Эволюция, которая следует по пути возвышения, дает основания для оптимистического взгляда на мир — кого не воодушевит то, что все развивается и поднимается на более высокую ступень? Но, когда мы углубляемся в суть эволюционного возвышения, верующие видят в этом сияющие во всей своей чистоте Божественные принципы. Бесконечность, как она есть, стремится актуализировать то, что бесконечно в потенциале.
— Касательно природы человека, дарвинизм радикально расходится с религиозными представлениями. Христианство основано на вере в то, что человек был создан по образу и подобию Бога. Теория эволюции утверждает, что все многообразие жизни — это часть цепочки, тянущейся от простейших форм жизни. Поэтому то, что Дарвин сумел преодолеть инертность научного мышления и включить в свою теорию человека, — одно из его величайших достижений.
— Еще один интересный момент: Дарвин утверждал, что эволюционная последовательность прослеживается не только в физических качествах человека, но и в его эмоциях. В XIX веке англичане противились теории эволюции прежде всего из-за ее концепции человека и происхождения человечества. Благородный английский джентльмен настолько отличался от животных и настолько превосходил их, что мысль об общих предках казалась невероятной.
— Жаль, что они не читали «Так говорил Заратустра», где Ницше являет миру своего сверхчеловека, выражаясь эволюционными словами своего пророка: «...Вы совершили путь от червя до человека, но многое еще в вас — от червя. Когда-то были вы обезьянами, и даже теперь человек больше обезьяна, нежели иная из обезьян».
— Бедные джентльмены, у них после этого еще меньше шансов разминуться с обезьяной на пути эволюции, — рассмеялась Леночка.
— О да, — подхватил настрой Лены Ольгерд. — В то время как эволюция выделяет сходные черты, родство и связь между ними, христианство подчеркивает обратное. Как можно примирить основной принцип религии, а именно уникальные отношения человека с Богом, с утверждениями теории эволюции, в которых стирается различие между человеком и животным?
— Думаю, один из возможных способов сблизить две точки зрения — попробовать рассмотреть природу человека, как ее понимает христианство. В Библии создание человека описывается так: «И образовал Бог ­Всесильный человека из праха земного».
— С философской точки зрения происхождение из праха нисколько не лучше происхождения от обезьяны, на ум приходит сравнение с червяком.
— Но для религии важна искра Божья, которой обладает лишь человек. Основной вопрос, вне зависимости от теории Дарвина, в том, где проходит грань между человеком и животным. Можно считать, что человека от животного отличает духовное начало, если считать, что Адам действительно был первым духовным существом. Отличие в том, что человек способен — интеллектуально, социально, культурно — понять концепцию монотеизма. В сущности, человек, который не может понять концепцию Единого Бога, не может считаться ответственным существом. Библия обращается только к ответственному человеку, и эволюционное объяснение вида как «способной к скрещиванию с образованием плодовитого потомства общности» для Библии второстепенно. Согласно христианству, Homo sapiens, способный понять монотеизм, настолько же отличается от предыдущего Homo sapiens, насколько отличается от обезьяны.
— Действительно, библейское определение человека базируется на одном критерии: на способности следовать слову Божьему: «Послушаем всему заключенье: Бога бойся и соблюдай Его заветы, потому что в этом — вся суть человека».
— Религия утверждает: совершенство мира — свидетельство того, что его создал Бог. Дарвин оспорил эти доводы и заявил: то, что в мире есть много недейственного и напрасного, оспаривает идею промысла. Он понимал, что совершенство организмов не может служить доказательством его идей, но несовершенства и странности подтверждают его теорию. Почему в человеке есть остатки хвоста или аппендикс, если он был создан рукой Божественного Творца? Если у организмов есть история, рассуждал Дарвин, то должны сохраниться остатки предыдущих стадий — пережитки прошлого, которые в настоящем бессмысленны.
Дарвин предложил альтернативу утверждению, что творение подразумевает Божественного Творца, и заявил, что скорее естественный отбор — столь же весомый способ понять сообразный порядок мира. Более того, только естественный отбор предложил рациональное объяснение негармоничного и аномального; это объяснение, по Дарвину, следовало искать в истории организма.
— Как христианство разбирается с этой историей и с последующими утверждениями, отвергавшими Божественный промысел?
— Прежде всего, надо понимать, что религиозный человек видит ­Божественный промысел, потому что он верит, а не верит потому, что видит Божественный промысел. Более того, понятие истории ассоциируется не только с биологическими телами. Если мы признаем, что история современного мира насчитывает более шести тысяч библейских лет, тогда все это прошлое вызывает определенные трудности. Микроволновое фоновое излучение рассказывает об истории рождения Вселенной и ее последующего остывания. Свет, который доходит до нас от звезд, находящихся на расстоянии миллиардов световых лет, позволяет нам бросить взгляд на юную Вселенную, а спектры более близких звезд рассказывают об эволюции нашей собственной галактики и Солнечной системы. Состав и структура скал и остатков форм жизни, отпечатавшихся в них, рассказывают о развитии нашей планеты и жизни на ней. История мира явлена не только в звездах и окаменелостях, но и в генах современных организмов.
Вопрос, который должен задать религиозный человек, состоит в том, почему Бог решил создать мир по законам природы и чему мы можем научиться у этих законов. Библия утверждает, что человек был создан последним, чтобы научиться смиренности: видя, насколько малой частью Вселенной мы являемся, если даже последняя блоха была создана до нас. Возможно, эволюция может преподать нам тот же урок.
— Использование эволюции в качестве доказательства отрицания промысла можно рассматривать как еще один пример развала теологической мысли, ищущей «доказательства» существования Бога.
— Несомненно, тем более что наш мир — «не лучший из миров».
В библейском рассказе о сотворении мира одна из самых заметных фраз —
«И увидел Всесильный, что это хорошо». Для нас Бог ассоциируется с добротой, честностью и справедливостью, а Библия традиционно указывает на наличие доказательств этих аспектов Бога в природе. По Дарвину же мир ужасающе несообразен. Секрет естественного отбора в том, что мутация вездесуща, и в борьбе за существование проигравших гораздо больше, чем выигравших. Кроме того, победа не всегда выглядит «элегантно». ­Например, есть такая разновидность осы — «наездник», которая откладывает яйца в гусеницу, и личинка, пока растет, поедает несчастную хозяйку, но так, чтобы гусеница оставалась живой как можно дольше.
— Да уж, садизм существует не только в человеческой природе. Как можно принять позитивный религиозный взгляд на миропорядок в связи с тем акцентом, который дарвинизм делает на негатив?
— Хотя Дарвин, как и многие естествоиспытатели того времени, начал свою карьеру, будучи человеком религиозным, со временем он ступил на путь атеизма. Его размышления о страданиях мира постепенно отвратили его от официальной религии и от веры во всемогущее божество. Его жизнь полна была физических мучений, к которым прибавилась и личная трагедия — смерть дочери. Восприимчивость Дарвина к страданиям простиралась за пределы осознания человеческих несчастий. Он сострадал несчастьям, выпадающим на долю животных и «...пришел к сознанию того, что Ветхий Завет с его до очевидности ложной историей мира, с его вавилонской башней, радугой в качестве знамения завета и прочим и прочим... заслуживает доверия не в большей мере, чем священные книги индусов или верования какого-нибудь дикаря». И далее: «Так понемногу закрадывалось в мою душу неверие, и в конце концов я стал совершенно неверующим. Но происходило это настолько медленно, что я не чувствовал никакого огорчения и никогда с тех пор даже на единую секунду не усомнился в правильности моего заключения. И в самом деле, вряд ли я в состоянии понять, каким образом кто бы то ни было мог бы желать, чтобы христианское учение оказалось истинным; ибо если оно таково, то незамысловатый текст Евангелия показывает, по-видимому, что люди неверующие — а в их число надо было бы включить моего отца, моего брата и почти всех моих лучших друзей — понесут вечное наказание. Отвратительное учение!» — писал он.
— Хотя христианство признает позитивную организацию природы, ибо «все было создано именно для того, для чего существует», в нем можно найти и идеи о несовершенстве природы и неизбывности хаоса. В Библии упор делается на историю человечества, а не на естественную историю, поэтому поучительно рассмотреть несовершенство и недейственность истории и сравнить это с дарвинистским взглядом на мир.
— Да, в христианстве есть понятие «правоверные оставшиеся». Еще со времен Авраама человеческая история предсказана как путь, на котором будут лишения и боль, но оставшиеся выживут. Суть в том, что Бог предпочтет нескольких, кто верит в Него, а не многих, кто поклоняется Ему из страха. Эта концепция христианской религиозной эволюции удивительно схожа с дарвинистским механизмом эволюции в природе. Можно говорить о том, что мысль об угодных Богу, восстающих из-под обломков, гораздо больше соотносится с христианской философией, чем радужная картина всего сущего, созданного идеально соответствующим своему ­месту.
— Мне это напоминает христианских сверхлюдей — тоже совершенных в своем роде, в плане искренней веры, что в наше время редкость, согласись. Дарвинизм вообще поднял на поверхность многие проблемы, например вопрос о справедливости, волнующий и христианство, в частности, почему Бог допускает в мире зло? Лейбницем был введен термин «теодицея», что в переводе с греческого значит «богооправдание» — совокупность религиозно-философских доктрин, призванных оправдать управление Вселенной добрым Богом, несмотря на наличие зла в мире.
Некоторые религиозные философы опираются на представление о том, что зла не существует, но это, разумеется, не единственно возможный ход мысли. Допущение реального существования отвратительного и дьявольского признается многими философами, и дарвинизм многие проблемы затрагивает в этом ключе.
— А как относятся к дарвинизму ученые?
— Научное сообщество в целом принимает концепцию Дарвина. Безусловно, ученые подчас исходят из личных верований, многие из ученых антирелигиозны, и это легко понять, учитывая отношение религии к свободе выражения в науке. Христианство долго сопротивлялось, но, в конце концов, тоже стало открытым для науки. В Библии говорится: «Храните же и исполняйте, ибо это мудрость ваша и разум ваш на глазах всех народов, которые, лишь услышав обо всех этих установлениях, скажут: как мудр и разумен народ этот великий!»
Ни один ученый не станет утверждать, что его теории на сто процентов правильны. Наука постоянно пересматривает и исправляет саму себя, и главенствующие взгляды остаются такими весьма недолго. Те, кто хочет пересмотреть свои философские или религиозные взгляды в свете науки, непременно должны это учитывать. Кроме того, даже у признанного научного знания есть свои пределы. Однако наука не может всякий раз, когда заходит в тупик, ссылаться на Бога: как только в теорию включают Бога, закрываются все возможности развивать человеческое знание. Пока оспа считалась лишь Божественным наказанием, победить ее можно было лишь через покаяние или милость Божию. Долг ученого — стремиться как можно лучше понять законы природы, не останавливаться, пока все ее тайны не будут разгаданы. Но наука — это лишь одна из областей человеческих устремлений, наряду с религией, искусством, литературой, историей, философией. Строить небоскреб, вооружившись только знанием Библии, — столь же безответственно, как вести нравственную жизнь, руководствуясь лишь достижениями науки. Должен быть нравственный стержень в основе человеческого существования, но это не значит, что таким стержнем является именно религия и только религия.
— Что ж, думаю, как дарвинизм, так и христианство лишь обогатили споры с другими философиями и мировоззрениями. Возможно, это верно и в случае с проблемами эволюции. Задача заключается в том, чтобы изучать все и бороться с противоречиями, пока не будет найдено решение. Это может оказаться недостижимой целью, однако процесс важнее достижения цели.
— И, как говорил Дарвин: «Размножайтесь, меняйтесь, и пусть сильнейшие выживают, а слабейшие умрут».
— Вот в этом Ницше с ним солидарен!
— Ура! Нам удалось найти точку соприкосновения и примирить ницшеанство с дарвинизмом.
— Но только в одной точке.
— Пусть. Но как важно находить эти точки соприкосновения!