Тысячеглазый. Часть третья. Глава 9

9

        Стоял прозрачный октябрь. Даже в центре города, среди столпотворения людей и машин, было много воздуха и какого-то нетронутого, девственного света. Солнце делилось им вежливо, словно за лето усвоило правила хорошего тона: не жечь, не слепить, не топить в белом жаре, а лишь подкрашивать и подогревать.

        В скверах и парках пахло влажной землёй и сырым деревом. Палая листва лежала плотным мягким ковром.

        Таким же ковром на всём лежала тишина.

        Лера Каракосов и Ариоль Цветных шли по аллее Измайловского парка и разговаривали. Девушка держала молодого человека под руку, внимательно смотрела себе под ноги и старательно перешагивала через мелкие лужицы. Лера говорил, тихо и разборчиво. Рассказ получался долгий. Ведь они не виделись больше трёх месяцев и даже не созванивались. Почему так?

        - Не хотел тревожить тебя, понимаешь?
       
        – Наверное, я могла бы помочь тебе.
       
        – Бывают вещи, которые мужчина должен сделать сам, один.
       
        – Конечно. Но мне было тоскливо без тебя.
       
        – Теперь я с тобой. Давай говорить о чём-нибудь другом.
       
        – Как хочешь. Но по-моему, тебе надо выговориться».

        Ариоль была права. Она тонко чувствовала, что изводит её друга.  Смерть мамы после той операции словно обожгла его. На волосах и бровях появились седые следы, как опалины, кожа на щеках и руках утратила гладкость. Теперь она шершавилась и заметно потемнела. Голос стал суше и намного холоднее. Странная вещь. Он выгорел и выстудился одновременно. Иногда Ариоль коротко взглядывала на Леру, как бы ища прежнего романтичного, мало интересующегося реальностью выдумщика. Но он пропал и, скорее всего, пропал навсегда. Лера смотрел холодно и жёстко, как будто решил про себя какую-то однозначную и почти неподъёмную вещь.

        Девушка почувствовала, что побаивается этого человека. Она любила его, восхищалась и в то же время опасалась. Три чувства сливались в единое целое и смутно будоражили в ней всё то, что называлось женственностью, чувственностью, сексуальностью.

        Они стояли на берегу небольшого пруда. Серая вода была покрыта лёгкой рябью. По воде плыли мелкие обломанные веточки и зазубренные кленовые листья. На том берегу два спортсмена в красных костюмах скакали вокруг друг друга с мультяшной скоростью.

        - Странная у вас в семье фамилия, - сказал Лера. – Я первое время никак не мог запомнить. Гладких, Круглых, Цветных. Как будто выбираешь материю на костюм.

        - Я взяла бабушкину фамилию: Никонова. Ариоль Цветных – это что-то для цирка.

        Лера даже не улыбнулся. Он смотрел на воду и мыслями уходил во что-то своё.

        Ариоль чуть повысила голос:

        - Представь себе, я сейчас перевожу один американский роман для «Иностранной литературы». Там такая коллизия. Семья из северного штата переезжает на юг. И не может вписаться в жизнь городка. Мыслят южане и жители севера по-разному.  Сын влюбляется в местную девушку, его начинают преследовать аборигены. Особенно злобствует жених этой девушки. Тогда мать-северянка подстраивает убийство этого жениха. Когда следствие неожиданно начинает обвинять её сына, она сознаётся в преступлении и идёт на электрический стул. Сначала мне показалось это писательской выдумкой. Но потом подумала, что любая мать ради спасения сына готова идти буквально на смерть. И никогда не подставит его под топор палача. Такова материнская любовь. В ней нет логики, в ней есть только любовь. Кровная, самая сильная. Верно? Почему ты меня не слушаешь?

        Молодой человек пристально посмотрел на девушку, словно открывая в ней что-то новое, малоприятное. Потом неожиданно выдернул свою руку, но лишь для того, чтобы обхватить её за плечи и крепче прижать к себе.

        Ариоль побледнела от испуга.

        Но Лера стал целовать её в висок и шептать прерывающимся голосом:

        - Верно. Любовь матери – самая сильная. Только ты рассказала всё это, чтобы спросить что-то важное. Пожалуйста, спрашивай. Скорее всего, мне тоже очень важно ответить на этот вопрос.

        Ариоль прижалась виском к его губам.

        - Всё-таки ты - Тысячеглазый, - сказала она. – Видишь и угадываешь то, чего ещё нет, но произойдёт обязательно.
         она помолчала и продолжила совсем другим тоном: 

        - Я хотела тебя спросить вот о чём.

        - Не надо. Я понял.

        - Что ты понял?

        - Вопрос.

        Девушка почувствовала, что он сильно взволнован, и предложила:

        - Нет, если не хочешь, можешь не отвечать.

        - Перестань. Слушай. После того, как моя мама высказалась за операцию, три раза она разговаривала со мной для того, чтобы отговорить меня от моего решения. Она говорила, что её кровь слишком отравлена болезнью и пересадка органов ничего не даст. Я упирался. Не понимал, что она боится за меня, а не за себя. Уговаривал её, уламывал, почти кричал. А она смотрела на меня такими светлыми синими глазами и повторяла:  «Если с тобой что-нибудь случится, я  этого не переживу».               
 
        Лера отпустил Ариоль и побрёл вдоль пруда. Девушка догнала его и осторожно пошла рядом.

        - «Если с тобой что-нибудь случится…» - повторил он. – Мама, мама. Со мной ничего не случилось. Отрезали кусочек печени, зашили и отправили восвояси. «Здоров, как бык», - усмехнулся врач. А тебя больше нет, хотя ты тоже должна была быть здорова.

        Он вдруг побежал вперёд и, отбежав метров на пятьдесят, закричал во весь голос:

        - Тысячеглазый! Какой я Тысячеглазый? Я дерьмо, дерьмо, дерьмо! Не разглядел такой ясности, как мамина смерть! Мама, прости меня! Мама! Мама!

        Спортсмены на том берегу замерли и несколько секунд всматривались в даль.      

        Звонкий октябрьский воздух разносил крик над холодным прудом, шафрановым ковром из листьев, полураздетыми деревьями. Ариоль стояла, замерев. Ей казалось, что внутри у неё тоже что-то разрывается и кричит. Она не знала, что делать, и стояла, пережидая, когда этот крик утонет в ней и улетит в дальнюю даль над парком.

        Оставим на время наших героев. Сейчас Лера и Ариоль зашли в глубину парка, укрылись среди деревьев и предались телесной любви. Пусть так. Любовь часто игнорирует воспитание и даже здравомыслие. Зато взамен она дарит любовникам сон наяву. Какое нам с вами удовольствие наблюдать за спящими, верно? Так что давайте покинем парк и наедине с собою поумничаем.

        А для этого сменим стиль повествования.

        Итак, мы преодолели дистанцию романа. Несколько страниц до финишной ленточки – и всё. Что в итоге? В принципе, это зависит от того, прочтёте вы эти последние страницы или нет. Я их уже написал и кое-что знаю. Вы – нет. Чувствуете моё преимущество?

        Сначала мы были равны. И вы и я начинали с «Жизнь – драгоценный камень, обработанный ювелиром». Потом некоторым из вас это надоедало, а я продолжал ювелирную обработку. Некоторые сидели рядом и терпеливо ждали: что у него – то есть у меня – получится?

        Тут-то и начиналось непознаваемое. Оказывалось, что каждый из нас в гранях драгоценного камня – жизни! (и, извините, романа!) – видит разное. Поезд как бы молотил по рельсам в одну сторону, а мы, пассажиры, наблюдали совершенно непохожие друг на друга картинки, так как смотрели в окна вагона с двух разных сторон.

        Сравнение так себе. У Флобера с его зеркалом, которое он несёт вдоль дороги, лучше. Но Флобер кое о чём всё-таки умолчал. Зеркала, поезда и все прочие приспособления у нас у всех разные. Это наши мозги. Наши сердца. Души. Ну и воображение. Конечно, воображение, без которого не оживить ни несчастную мадам Бовари, ни любого другого литературного героя.

        А дальше вообще фантастика. Миллионы читали про Бовари – и на свет появились миллионы Бовари. Понимаете? Вот работа читательского воображения.

        Я хочу сказать, что рассказывал историю одного Леры Каракосова, а в конце концов окажется, что этих Каракосовых… ну, допустим, сотня. Вы понимаете, с чего начали и куда пришли? Или с чего начали и чего не дождались?

        А ещё последние странички романа? Самый лакомый кусочек для вашего воображения. Можно, конечно, не читать, но неужели вам всё ясно с вашим Лерой Каракосовым?

        Не по сюжету, а по тому, как вы относитесь к себе и к своей собственной жизни?

        Ну ладно. Дальше, дальше, дальше.

        Поговорим о тонкостях. В том смысле, что в наших жизнях всё висит на волоске и одно от другого тоже отделяется тончайшими волосками. Да, кстати, и сама жизнь тоже. Вроде как неприезд Пушкина на Сенатскую площадь в момент восстания декабристов или отмена казни Достоевского по указу Императора. Там заяц дорогу перебежал, тут мысль о милосердии. Но суть, повторяю, в тончайшем волоске, отделяющем бытие от небытия.

       Тут и мой роман как раз кстати. Леру от меня отделяет тончайший волосок. Я писал его характер и поражался тому, «что уделала со мной моя Татьяна». Потому что любой роман пишется автором для себя. Чтобы узнать напоследок, что же она (это образ, возможен «он», «оно», «они», понимаете?) там с ним уделает.

        Читателю тоже интересно – что? Только уже с ним, с читателем.

        Видите, мы с вами очень похожи. Потому что пишем-читаем про то, что нам всего интереснее. Про самих себя.

        Если вам не интересно – не читайте последних страниц. Про Каракосова там ничего не будет. Там будет про нас с вами. Между ним, мной и вами тончайший волосок, название которому… нет, нет, нет – не воображение, а - постижение.
Знаете, что я открыл в себе, закончив этот роман? Что я ещё не стал настоящим писателем. Как Лера Каракосов. Прочтите последнюю фразу романа – и поймёте, почему.

        Возможно, что и про себя, как читателя, тоже поймёте.

        Домой на Якиманку они приехали в восьмом часу вечера. Данилы Ивановича и Серафимы Петровны ещё не было. Ариоль и Лера разделись догола и долго мылись вдвоём в душе. Теперь всё было можно. Робость и сдержанность остались там, под отсыревшим деревом в Измайлове. Девушка и молодой человек смотрели друг на друга сквозь тёплые пары ванной комнаты, говорили глупости, нежности и без остановки смеялись.

        Потом, одетые и вполне благопристойные, они сидели в кухне и поедали то, что нашли в холодильнике. Пили кофе, добавив в него немножко французского коньяка из папиных запасов.

        Телефон отключили, решив, что он сейчас ни к чему и будет только действовать на нервы.
 
        Лера иногда тянулся через стол и целовал Ариоль в губы. Она тогда прикрывала свои оленьи глаза и широко раскидывала руки, словно взлетала высоко в небо.

        Наконец, обоих настигло успокоение. Воцарилась тишина, чуть взбалтываемая, как вода в стакане, шумом проезжавших по улице автомобилей.

        Ариоль положила перед собой руки, а на них голову, словно девочка-школьница. Каракосов сидел, подперев рукой щёку, и смотрел на свою возлюбленную.

        Время остановилось.

        Свет тоже погас.

        - Спишь? – спросил Лера.

        - Думаю, - ответила Ариоль.

        - О чём?

        - Как хорошо, что мы не встретились раньше.

        - Почему?

        - Потому что всему своё время.

        Каракосов почесал щёку и согласился:

        - Да. Получилось хорошо.

        Стукнула входная дверь, в прихожей послышалась возня и голоса Цветных.
Потом голоса стихли и дверь на кухню немного приоткрылась. Пришедшие наблюдали.
Через секунду дверь закрылась, опять раздались голоса, которые удалялись. Цветных вежливо скрылись в глубине квартиры и больше себя никак не проявляли.

        Ариоль поднялась и, взяв Леру за руку, потянула его за собой.

        - Пошли ко мне, - сказала она почти шёпотом. – Там наговоримся, а родители пока отдохнут.

        Комната у девушки была совсем небольшая. Застеклённые полки с книгами, по двум стенам, от пола до потолка. Уютный письменный стол, стулья, кресло, накрытая синим с бежевым покрывалом кровать с резной деревянной спинкой. На стенах несколько литографий с дарственными надписями.

        - Это один художник-эмигрант. Бывший мой одноклассник. Садись в кресло, а я, с твоего разрешения, лягу на кровать.

        Каракосов уселся в кресло и спросил:

        - Чем мне теперь заниматься? Может, взять свой диплом инженера-машиностроителя и пойти на какой-нибудь завод?

        - Для чего?

        - Спокойно работать. Правильно жить. И «эти», - он кивнул в потолок, - наконец отвяжутся.

        Девушка перекатилась на кровати с боку на бок и, хохоча, сказала:

        - «Эти» теперь от тебя никогда не отвяжутся. Как и от меня. Я их осведомитель, чтобы иметь возможность переводить зарубежных авторов и общаться с ними.  А ты им своим романом огромную козу состроил. Ты у них теперь по гроб жизни на карандаше. Машиностроитель!

        В последнее слово она вложила всю дарованную ей природой иронию и захохотала ещё громче, выкрикивая:

        - Инженер человеческих душ! Перец с яблоками! Бригадир с маслёнкой!

        Она перестала хохотать, улеглась на живот и, подперев кулачками подбородок, заговорила:

        - Слушай меня, Каракосов-Абрикосов. О заводе забудь. Будешь писать у меня, как проклятый. Рассказы, повести, романы, эпопеи. Устрою тебя в наш журнал переводчиком. Я буду давать тебе подстрочники, а ты писать нормальные переводы. Я в этом ни бум-бум. Деньги поделим  40 процентов на 60. Семейный подряд. То есть все 100 процентов наши.

        - А если я не согласен?

        Она показала ему кулачок и продолжила:

        - Моя бабушка Анна Сергеевна Никонова уезжает жить к своей сестре в Питер, а нам с тобой оставляет двухкомнатную квартирку на Рождественском бульваре. Жить будем там. Сначала опубликуем твой фантастический рассказ «Юль» в питерской «Авроре», потом рассказы «Следовая полоса» в московской газете «На страже границы» и начнём готовить площадку для «Бунтаря». И никаких! Сядешь вот за этот стол – его мы перевезём на Рождество – и работать, работать, работать.

        И очень серьёзным голосом сказала:

        - Всё прошлое – в прошлом. А ты как хотел, Каракосов?

        Лера встал с кресла и, глядя на чёрное окно, повторил с удвоенной силой:

        - Прошлое – в прошлом.

        И добавил ещё смелее:

        - А ты как хотел, Каракосов?


                КОНЕЦ


                *   *   *