Би-жутерия свободы 163

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 163
 
Когда за рулём такси восседает любовный эксперт Виктор Примула (по мачехе Бигония), родившийся при загадочных обстоятельствах и неспортивном поведении соседа, всё былое сразу становится на свои места под его неподвижным взором.
Этот бульдозерообразный Витёк в процессе достижения корыстных целей заметил, что врачишки ведут себя «спокойно и просто...», как пел легендарный голливудец Юл Бринер.
Сжатые плоскогубцы упрямо-квадратного рта Витька Примулы-Мышцы наподобие Юликова, который всегда считал, что возраст не помеха – помеха то, что не соответствует возрасту, выдают мужество, но не под пытками докторских взглядов. В этом не раз убеждались представители левого правопорядка, когда задерживали Витюню, заработавшего от жизни «строгоча», за вожделение в непотребном виде. Переговариваются друзья-медики в его присутствии шепотком, стараясь не раздражать незатейливо напевающего сентиментального шефа:

                Спросите у бармена,
Был трезвый как стекло,
В упор не видел пены,
Не по усам текло,

Но в рот не попадало.
Обозревая зал,
Она меня сымала,
Не я её сымал.

Клянусь, не я затеял
В тот вечер кутерьму,
Официанта Федю
В свидетели возьму.

Через него послала
Записочку, а в ней
Лежал кусочек сала
С вопросом, вы яврей?

Ну, я ж не отрицаю,
За столик к ней подсел.
Мы заказали цаю,
Я с цаю окосел.

Потом, не помню точно,
Кто отвозил кого,
Спросите гардеробщицу,
Не то дала манто.

Кокетка-незнакомка
Цвела как алыча
И прихватила сумку
С соседкина плеча.

Призналась скороспело,
Встала не с той ноги
И... ловко ножки вдела
В чужие сапоги.

Спроси того у бара,
Покажет, не соврал.
У важного швейцара,
Что двери открывал.

Он прокричал нам «Горько!»
У выходных дверей
Она ж хыпнотизёрка
А мы все жертвы ёй.

Раз в отчётный квартал проктолог Тыберий Гуревичикус  и его друг Горджес Озверян – гинеколог-родоначальник у многих женских особей на сносях, обратившихся к нему за профессиональной помощью, вызывали Виктора Примулу (заочного студента Йельцинского университета) для прогулки в такси с элементами отказа от мазохизма с тенденциями к самоистязанию. Поездка планировалась не по какому-то там Булонскому лесу, а по Брюквинскому ПромОушен Парквею с плотно прилегающими к нему похотливыми стритами. Задача совместной вылазки состояла в том, чтобы предоставить не вдовому таксисту возможность вдоволь выговориться, почерпнув из него информацию за прошедший квартал.
Витя был снисходителен к врачам вообще и к этим в частности. Они представлялись ему не академией наук, а хазарским каганатом с неслаженным дуэтом скрипачей, которые без канифоли в...влезут.
ПромОушен Парквей вёл к Атлантическому океану по прямой в три витых ряда. Витёк предпочитал ездить, по селёдке, чтобы не сковывать мельтешение незрелых глазных яблок, даже когда вертопрах-вертолёт зависал над ним с прожектальным указующим перстом движения в противоположную сторону.
В разговоре метафизик Витя заглатывал несогласные с ним буквы, как промысловая рыба крючок, что не вязалось ни с недоеданием в бутузном детстве, ни с мимолётной связью со светской львицей киномехаником Люкой Проматай, наставлявшей подозрительных на путь истинный из рогов и откинутых копыт. Люка подкармливала его в перерывах фильмов и в местах обрывов целлулоидной плёнки. Благодаря благоприятной международной обстановке он-детинушка вымахал под палисандровый потолок кооперативной квартиры, украшенной колбасными фресками, которую ему посоветовал приобрести для вклада денег и ума друг Арик, оказывавшийся на пляже не у тел, когда искал подгоревшую сдобную булочку, чтобы пристроиться сбоку припеку.
С Витьком, по левую руку, Арик гордо в полной безопасности прохаживался вдоль берега, упражняясь в злословии и подкачке икроножных мышц. На Арике были меховые плавки, символизирующие волосато-звёздный флаг, а на груди потёртая наколка с эпитафией: «Не забуду мать...». Учитывая, что он был подкидышем, это звучало прямым вызовом загорающим. Но кто знал, что когда-то он был джентльменом, провожавшим после бурно проведённой ночи женщин взглядом до дверей своей квартиры.
В сотый раз Арик, первым в мире измеривший силу тока водки «Луиджи Бородёнкин» из бутылки в амперах, поучал Примулу:
– Витя, я живу в себе, подпитывая рудиментарное сознание. Это тебе не мундштук муштровать на подходе к «Бранденбургским воротам» (что-то крылось за старой солдатской прибауткой, но никто не мог понять что именно). Зачем мне гудение надоедной толпы? Чтобы воспрянуть духом, глядя как она подписывает бессрочный контракт на массовое самоубийство на улице или у меня в голове? Извини, на это я не способен. Я не певец новой школы, по-детски хлопающий в ладошки с первыми тактами какафонической песенки. Такой исполнитель, вымогающий аплодисменты у всеядной публики, вызывает жалость, хотя отвратительное пение само по себе зачастую жестоко пресекает попытки принудиловки. Если бы занудный тип не пел, он сослужил бы неоценимое одолжение искусству и я бы поддержал отмену находящегося на рассмотрении закона «Удержания с воздержания». Люди, не хватающие грозди звёзд с неба, серенадят о любви с подмостков, а не под окнами, когда соловьи затыкаются на ночь. Запомни, Витя, человека работающего на совесть, семья мало заботит, ведь душа – это дырявая посудина. Но кто снимет с неё накипь? Чем разбавить концентрат горечи, накопившейся в воспалённом желчном пузыре подозрений? Ответь мне, Витёк, – не за всё, конечно, на кой ляд тебе всё это сдалось... без сопротивления?
– Да, я... – начал, было, мастер прокатных станов у девчонок.
– Ты сначала выслушай бывалого, пострелёнок. Была у меня сумасшедшая женщина, когда нормальные денежки водились. С нею я был готов на всё, вплоть до близости с уведомлением. Она откровенно чирикала: «Я люблю тебя за бабки. Ты можешь сгинуть в любое время, но не уничтожай при жизни хрустящих как собак. Оставь, Арик, о себе добрую память, а я уж с кем-нибудь вспомню о тебе. Это была девушка не способная на подлость, когда представлялась возможность делать гадости. Он происходила из стольного града Киева, которому не удалось подоткнуть Подол, что и подтолкнуло её к эмиграции. А если честно, сбежала она от мужа. Умный мужик был – два журнала выписывал «Удлинитель жизни» и «Жизнь на продлёнке».
– Это он сам тебе сказал?
– Нет, она и представь себе без поощрительной премии.
– А она что к нему в писсуар заглядывала?
– Какой ты, Витёк, недогадливый и грубый!
– Уж не взыщи, какой есть.
– С твоего позволения я продолжу. Я познакомился  с классным кадром, точнее с голосом за ним, молотившим ночь напролёт кофемолкой. Думаю, что дама потянула бы на двести фунтов, не считая языка с нижней челюстью. В тот вечер её речь Посполитая напоминала щебет дам на насесте в ложе Бенуа в антракте, или неумолчный говор посудомоечного аппарата. Скажу больше, она работала хоуматтендентом. Из сострадания к ней меня обуяло чутьё специалиста физики высоких намерений. Есть, Витёк, порода баб, ухоженных подобру-поздорову. Они обрушиваются на жертву подмытой скалой в ревущий от страсти стремнине потока. К ним нужен особый кошерный подход. А ты привык рубить с плеча – не сошлись характерами – разошлись телами. Прислушиваясь к бульканью в животе, я пытаюсь войти в его положение и испускаю дух солидарности. По сравнению с нами, стеснительными пентюхами, в Германии это повсеместное явление, немцы не мучают себя газами. О других не скажу, на кой ляд ворошить пришлое. Я, например, выдержал испытания, оставшись целым и непердимым, чего и тебе желаю. Мы, Витя, стоим на кромке, на бифуркации, то бишь развилке дорог, одна ведёт в океан, другая... да что там говорить!
– Спасибо за лекцию пригодную для гармонистов «Неурядицы в трёхрядке». Сколько я тебе за неё должен?
– Ничего, – Энтерлинк попробовал воду коричневым от курева ногтём большого пальца левой толчковой ноги и добавил:
– С годами я, мой друг, несказанно убедился, что полезно научиться воспринимать людей касторочно такими как они есть, и по возможности сокращать часы приёма.
Витино лёгкое заикание, принятое специалистами в родном Носорожье за дефект речи, здесь придавало его таксистскому английскому особую пикантность. К вечеру, когда улицы фонарели, общедоступные девчонки, что покоряют простотой, липли к Витьку на заднем сидении, как мухи к ветровому стеклу, расплющиваясь. Каждая из них мечтала, чтобы он её  отпассажирил. Когда на крыше такси загоралась лампочка «Свободно», они слетались мушками на пасечный мёд, пользуясь закодированной фразой
– У вас есть каппучино?
– Нет, он подался в монахи! – отвечал Витя, женщина для него была, как охмелевшая река, в одну и ту же воду он не входил.
  Это не отразилось на его ораторском зуде при покупке квартиры, когда Губнушка ударилась в слёзы и брызги разлетелись (переговоры вела  уже не его половинка, а на три четверти она, пользовавшаяся бесследной помадой). Несмотря на свою худобу Диззи была для Витька неминуемой женщиной, а ей он грезился генетически улучшенным, вечно занятым поисками дебютантки разделённой любви. Правда, всё прекратилось, когда у одной из его преследовательниц при родах вместо вешних вод отошло оливковое масло. Бардопоэт и словесный бомбардир Опа-нас Непонашему посвятил плодоносному Витьку тарантеллу, воспевающую стальную арматуру с бицепсами, трицепсами, квадрицепсами и пустоцвету его глаз. А позапрошлой весной доктор Гуревичикус пообещал послать Примулу к знакомому логопеду Зондер Команде, подвизавшемуся спасателем от себя на винно-лодочной станции, где оставшиеся в живых были ему за это признательны. Поначалу Витёк Примула, на которого время работало без учёта пауз, не стал возражать. Решив перестраховаться, он подтянул непромокаемые трусы и набрал телефон Арика – своего ментора и консультанта по внебрачным связям и судебным вопросам. После трёх минут нечленораздельного мычания и блеяния г-на Арика Энтерлинка в трубку, набравшийся от него ценной информации таксист разразился наваристыми выражениями, к которым он прибегал трусцой для разминки памяти. В большинстве своём они были позаимствованы из идиоматического словаря для заключённых в объятия безжалостного свода законов. И Витёк отослал проктолога к многострадальным словам... мать непонятно кого.
На этом прецедент был исчерпан без заметных телесных повреждений обеих сторон, ведущих переговоры о потолочных чувствах межполовых связей. Стоит обратить внимание в бегство, что красавец при родах Витя, до конца дней врачей своих, сохранял присутствие духа в зачатке при пассажирских перевозках. Его обескураживающая фиксатая улыбка, в придачу к налитой геликоновой груди, волновала девушек на пляже, вынуждая одних идти на сближение, а других оглядываться с нескрываемой завистью на тех, кто пошёл. Многим становилось нехорошо от не асфальтированной мысли основоположника, что какая-то счастливая избранница взгромоздит взбалмошную головку на Витькину накачанную в гимнозалах грудь. Они-то и дали Витьку незамысловатую кличку – Мышца. Забыть девчонок Витёк не желал. Подобный статус кво вызывал у Диззи недовольство и бурю возмущения в переполненном негодованием стакане, которым, вне зависимости от содержимого, она не пренебрегала. Опрокидывая коктейль «Отчаянье на насыпи надежд в себя», она надеялась на то светлое времечко, когда Витя отречётся от рассола по утрам и, образумившись, забросит монетку в щёлку её смотрин или в память о стёршихся совместных приключениях в непритязательном сером веществе мозга. Короче, если он являл собой кремень, то Диззи со слезами, скатывавшимися по крутым откосам её скул, соответствовала каменоломне на лице старушки Земли, где Белые пятна сменяются пигментными, и только кроту особенно жировать не приходится, дано было перерыть носом весь дом, чтобы найти в нём кусочек счастья или безжалостно уничтожить многочисленные улики.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #164)