Под меркнущей звездой Габсбургов

Фронтовой опыт имп. и кор. польских солдат на Востоке

Пётр Шланта

Из сборника статей под редакцией Бернхарда Бахингера и Вольфрама Дорника «По ту сторону окопа. Первая мировая война на Востоке: опыт – восприятие - контекст»

Выражаю благодарность Станиславу Кельнеру за неоценимую помощь в переводе данного текста

Методологическая проблема
До сих пор польские историки, занимающиеся ПМВ, концентрировались прежде всего на ходе боевых действий (особенно «польских» частей) и на политическом процессе государственного возрождения Польши. И напротив, лишь изредка занимаются поляками в армиях держав, разделивших Польшу. Лишь с недавнего времени это начало меняться. Во всём мире тема фронтового опыта в последние годы тоже, кажется, встречает растущий исследовательский интерес.
Настоящей статьёй я хотел бы ближе рассмотреть опыт имп. и кор. польских солдат на Восточном фронте. Что это за опыт? И как его исследуют? Похожие на термин «опыт» понятия – пережитое, память и воспоминание. Опыт это также философская категория познания. В этом тексте я определяю опыт как переживание, которое умственно проанализировано.
Причём мы тут же оказались у следующей методологической проблемы. Существует ли такой единый, стандартизированный групповой опыт? Насколько можно обобщать фронтовой опыт? Тем более что война воспринимается каждым по-другому, индивидуально, для каждого это неповторимый опыт. Но, наконец, существуют универсальные, межнациональные фронтовые переживания, как, например, страх перед смертью и увечьем, тоска по семье, голод, холод, истощение и отупляющая монотонность.
Персональный фронтовой опыт зависит от большого числа переменных, к примеру, от занимаемой должности, звания, рода войск, в котором служат, личного, а также этнического состава подразделения, степени риска и опасности для жизни. Восприятие солдата в штурмовой роте отличается от солдата в интендантстве, пехотинец видит войну иначе, чем артиллерист, а опыт фронтового офицера опять-таки не сопоставим с опытом штабного офицера. Существенное влияние имеют личность солдата и его психическая конституция, которая меняется из-за войны и военных переживаний.
Кто есть упомянутые в заголовке поляки? В этой статье они определяются по субъективному критерию идентификации – поляк тот, кто считает себя поляком. По официальной статистике 8 % имп. и кор. солдат были польской национальности. Среди кадровых офицеров доля составляла менее 3 %. По данным комиссии, которая во 2-й польской республике оценивала польские потери в ПМВ, в и. и к. армию было призвано 1,4 миллиона поляков, из которых 220 000 погибли и 311 000 были ранены.
Большие части I (краковского), X (ярославского*) и XI (лембергского) корпусов, в которых преимущественно служили польские солдаты, были задействованы против России. Некоторые подразделения, которые принадлежали к этим корпусам, названы тут для представления. 2-я пехотная дивизия начала кампанию битвой у Красника и только в июле 1918 г. была переброшена на Изонцо. 12-я пехотная дивизия прибыла туда с Восточного фронта в июне 1917 г., после того как вела бои в окрестностях Люблина и участвовала в битвах при Лапануве и Горлице, а также в боях на Волыни. Некоторые части 30-й пехотной дивизии [см. прим. в конце] лишь осенью 1918 г. попали в Сербию, тогда как 11-я пехотная дивизия всю войну сражалась на Восточном фронте. 45-я стрелковая дивизия была в апреле 1918 г. переброшена с Восточного фронта в Боснию, а 46-я стрелковая дивизия в марте 1918 г. с Восточного фронта на Итальянский. Из приведённых примеров можно сделать вывод, что большинство польских солдат скорее дольше сражалось на Восточном фронте.
Кроме того встаёт вопрос, как определять понятие «фронт» и какова была его протяжённость на глубину. Помимо непосредственной боевой зоны нужно прибавлять и тыл, который при условиях тотальной войны стал существенно шире, причём разделение между фронтом и тылом всё больше и больше стиралось. Контакт с семьёй, в форме писем и отпусков домой, имел влияние на фронтовой опыт.
Что касается коллективного, национально-специфического фронтового опыта, то я предполагаю, что таковой должен существовать и что на основании источников можно узнать его общие основные черты и идентифицировать схожие признаки в биографиях солдат. Источниковая база настоящего текста – воспоминания, сообщения прессы, стихи, песни, случайные тексты (среди них пропагандистские листовки), а также несколько архивных документов.

Реакции на начало войны
В первые недели войны в польском обществе в Галиции и в Тешенской Силезии идея борьбы против России была очень популярна. 18 августа 1914 г. национал-демократический политик и лембергский депутат рейхсрата Ян Заморски, который постоянно стремился противодействовать австрофильскому настроению в Галиции, писал: «Сама война крайне популярна. Я не знаю, найдётся ли несколько дюжин поляков, которые считают эту войну чем-то иным, нежели войной за присоединение Царства Польского к Галиции, т.е. войну за возрождение Польши». Резервисты, которые не были призваны, записывались на военную службу добровольно. Некоторые для этой цели специально возвращались из заграницы.
Поляки в Галиции по сравнению со своими земляками в двух других частях разделённой Польши имели самую сильную связь с государством, что проявлялось также в их отношении к армии. На улицах галицийских городов в конце июля - начале августа 1914 г. прошло много патриотических демонстраций, марширующих солдат осыпали цветами, им вручали маленькие подарки. Например, вечером 30 июля в Лемберге 20 000 человек под звуки австрийских и польских патриотических песен, которые играл военный оркестр, пришли маршем к памятнику Мицкевичу, резиденции наместника, штабу корпуса и офицерскому собранию. Встреченных по пути офицеров приветствовали возгласами ликования или несли через толпу на руках и кричали «ура!» державе.
Годами позже Винцентий Витош писал: «Представьте всё то, что тогда происходило, были неизбежно убеждены в том, что всё общество одержимо лишь одной мыслью, и что Австрия ещё располагала огромным капиталом воодушевления и доверия». Легионер Хенрик Петжак выразил это ещё ясней: «Людьми овладела дикая жажда войны. Неописуемой радостью светились их лица». «Польское общество в Галиции видело в ней [войне] предвестника освобождения отчизны. Призванный под знамёна народ, крестьянин или горожанин, шёл на войну с патриотическими песнями и убеждённостью, что будет биться за Польшу», отзывался пару лет спустя Михал Бобжиньски.
Конечно, среди солдат, отправляемых на фронт, присутствовал страх перед смертью. С началом войны наблюдалась растущая религиозность, которая, пожалуй, была также попыткой придать смысл экстремальной ситуации. Это наверняка не типично польский феномен. Во время мобилизации солдаты шли по галицким улицам с образами Матери Божьей во главе. Этнограф и учитель Себастьян Флизак описал настроение, царившее на вокзале Мшаны Дольной, откуда поезд с призванными резервистами отправлялся в Новы Сонч (Нойсандец), следующим образом: «Проявилось так много скорби и отчаяния, как будто настал час всеобщего уничтожения, конец мира». Когда в свою очередь подразделения 32-го пехотного полка ландвера «Новы Сонч» шли через лежащую северней Жешува деревню Нивиска, отдыхающие солдаты попросили отпереть церковь и толпами исповедовались до самой ночи. Их хорватский начальник показался помещику Яну Хупке поражённым религиозным рвением своих подчинённых.

Аспекты польского фронтового опыта
Важнейший аспект польского фронтового опыта на Востоке, по крайней мере доступные мне источники подсказывают этот вывод, – братоубийственный характер борьбы. Ведь ПМВ по натуре была и польской гражданской войной. Это с самого начала осознавалось солдатами, призванными тремя разделившими Польшу державами.
На фронте часто происходили польско-польские столкновения. Американист Роман Дыбоски, профессор Ягеллонского университета, рассказывает следующую ситуацию: «21 декабря [1914 г.] я во главе роты 16-го пехотного полка ландвера «Краков» на болотистом берегу реки Ниды перешёл к атаке на возвышенность южнее городка Пинчув, занятого московитами. Когда мы наконец продвинулись к вражескому окопу, я наткнулся там на русского офицера, который лежал у своего пулемёта, из которого он всё утро стрелял по нас. Наши санитары уже набросились на офицера и как обычно сперва забрали его часы, прежде чем заняться раной. Когда раненый услышал польскую ругань наших старых бойцов и увидел мои офицерские знаки различия, он крикнул: «Спасите меня, мой господин! Я поляк!». Несколько часов спустя Дыбоски из-за контратаки попал в плен к русским.
Вот фрагмент воспоминаний уланского ротмистра Войцеха Коссака из 2-й половины августа 1914 г., когда он вместе с 1-й армией генерала Виктора Данкля шёл маршем к Люблину: «Мы спешились и под аккомпанемент русских картечей быстро сожрали наш паёк. Когда мы возвращались к лошадям и следили за тем, чтобы не наступить на лежащих на земле «московитов», общались по-польски. У ворот мы заметили группу немецких канониров, которые поднялись, когда услышали польский, а их командир, унтер-офицер, обратились к нам на чистейшем великопольском диалекте: «Милосердное небо, мы просим высокородных панов о кусочке хлеба, ведь мы со вчерашнего ничего не ели!». На этом мы схватились за карманы, но немецкий канонир остановил нас: «Денег у нас довольно, но нет хлеба, ради Бога, хлеба». Я обратился к одному из своих молодых офицеров: «Дорогуша, беги к офицеру-снабженцу и возьми пару буханок хлеба». Вслед за этим отдыхавшие рядом русские «служаки» поднялись, салютовали по-русски и тоже умоляюще, но на мазурском польском попросили: «Сжальтесь, панове, и дайте нам тоже хотя бы кусок». Эти «московиты» были мобилизованные в последнюю минуту резервисты из окрестностей Люблина. А поскольку этих пленных стерегли пехотинцы из 13-го краковского полка, в этом ужасном военном бедствии все мы без исключения были сыны одной земли». Русский офицер Эугениуш де Хенниг-Михаэлис в свою очередь на польском призывал окружённых польских солдат сдаться и говорил с пленными на этом языке. Такого рода опыт был многократно выбран в качестве темы тогдашней лирики и иконографии.
Эти чуть более длинные цитаты отсылают к другому важному аспекту.
Война развёртывалась по большей части на польской земле. Позволим Коссаку высказаться ещё раз: «Так я ехал в Варшаву, снабжённый всеми необходимыми документами, ехал по земле горя и развалин. Я видел трагические маски одичавших людей, которые при шуме мотора на краткий миг с ужасом смотрели из руин своих крестьянских хат, чтобы тут же исчезнуть как призрак; я видел в лесах изнурённых женщин, которые не реагировали на человеческий окрик, ища что-то в хвое».
Схожим образом писал штатский Винцентий Витош: «Бушующий уже шесть месяцев небывалый хаос войны разразился со всей силы над нашей землёй и уничтожил всё, что ему встретилось. Целые края, сотни некогда цветущих деревень и городов представляют сегодня чрезвычайно жалкое, душераздирающее зрелище. По одиночке стоят оставшиеся закопченные дымовые трубы, всюду уголь и пепел, осколки, кучи щебня – это всё, что оставили огонь и пули. Но что это за земля? Это священная польская земля, наша любимая кормилица, вся в ямах и канавах, изборождённая пулями и копытами лошадей».
Несмотря на тяжесть и ужас, война на Восточном фронте давала польским имп. и кор. солдатам возможность быть близко к польской природе и домашней местности. Война дала определённым общественным группам шанс, который они никогда раньше не имели. Так, прежде всего солдаты-крестьяне имели уникальную возможность познакомиться с миром, соприкоснуться с другими обычаями, диалектами и языками.
Австро-венгерские позиции на Восточном фронте находились либо прямо в Галиции, либо недалеко от неё (Царство Польское, Волынь, Буковина, Подолия). Это означало, что польские имп. и кор. солдаты защищали свою землю, свои семьи и своё добро. Война была для них, как минимум частично, также войной за освобождение. В песне без автора «Течёт Висла», которая воспевает храбрость «польских» имп. и кор. полков, сказано: «Тут ты видишь, кайзер, что у тебя есть для поляков, как ты, дай Бог, объединишь Варшаву и Краков». Правда, оборона родины de facto окончилась фиаско, т.к. лишь пять западных округов Галиции избежали русской оккупации. Это неизбежно подорвало дух поляков в серо-синей униформе и влияло на их восприятие фронта и Австро-Венгрии.
Частью опыта на Восточном фронте была также бытность оккупантом в окрестностях Кельце и Люблина, равно как в юго-западных губерниях России, в которых жили многочисленные польские помещики и крестьяне. Польские оккупанты встречали поляков, которые находились под их властью. Например, в жандармерии австро-венгерского военного губернаторства Люблин весной 1916 г. служило около 400 поляков. В остальном польские чиновники в Галиции, знакомые с языком и менталитетом местного населения, не всегда соответствовали задаче – по крайней мере, если верить их начальникам. Их упрекали в том, что они оказывали дурное влияние на население – быть ленивым, жадным и бесчестным. Отношения между польскими оккупантами и польскими оккупированными складывались по-разному. Например, начальник австро-венгерского анклава Ясна Гура докладывал, что польские жители Царства Польского считали своих галицких земляков плохими поляками, что определённо отражалось в их отношении к оккупационной власти. Советник по польским вопросам при имп. и кор. верховном командовании майор Рудольф Мицка в свою очередь считал чиновников, знающих язык и менталитет подчинённых им людей, достойными доверия, он был убеждён, что они имеют позитивное влияние на отношения оккупационной власти с местным населением. Схожий опыт – быть оккупантом по отношению к лицам своей национальности, в имп. и кор. армии получили кроме этого лишь украинцы и до известной степени евреи.
Фронтовой опыт был тесно связан с военным пленом. По оценке Михала Яника от 100 000 до 200 000 солдат-поляков имп. и кор. армии попали в плен к русским. Это тоже показывает братоубийственный характер войны. Для пленных польских имп. и кор. солдат, которые осенью 1914 г. были депортированы из Варшавы во внутреннюю область России, варшавцы организовывали мессы и, что не менее важно, собирали тёплые вещи и обувь. Помимо прочего польские военнопленные работали в Подолии, где всё ещё много имений находилось в руках поляков. В других регионах и при других обстоятельствах они тоже соприкасались с русскими поляками. Судьбы военнопленных – тема сама по себе, которую в последние годы исследуют всё больше.
Негативное воздействие на дух, не только поляков, имели поражения и колеблющееся доверие к компетентности военного командования. Или словами тогдашнего офицера австро-венгерской кавалерии Юлиуша Клеберга: «Потери Австро-Венгрии проявляются не только потерями людских жизней, орудий и другой материальной части; в большой мере исчезли также порядок, дисциплина, доверие и, в конечном счёте, всякие планомерные и целенаправленные действия военного руководства. Вопреки достаточным человеческим ресурсам, ведущие австро-венгерские военные, несмотря на идущую несколько месяцев войну, не были в состоянии сформировать одинаковые полноценные резервные части, они могли ещё обеспечить соответственно подготовленный запас для сражающихся на фронте подразделений». Эту оценку подтверждает офицер 58-го пехотного полка Станислав Сосабовски, который описывает отступление на линию Сана в ноябре 1914 г. следующим образом: «Пронизывающий осенний холод. Мокрый снег. Раскисшие дороги, истоптанные тысячами солдатских ботинок, изборождённые колёсами телег и запряжками артиллерии. Марш с полной выкладкой. Дизентерия свирепствует. Ночевали в открытом поле или в сараях, продуваемых ветром. Невыносимая усталость – отдых в сырых канавах на обочине, где засыпаешь на месте. Еда по ночам, как только полевая кухня прибывает в роту. И наконец худшая мука солдата – вши, вши и ещё раз вши. Не было ни места, ни времени чтобы их уничтожить». «Нижние чины измотаны и пали духом. Что газеты пишут о жажде войны, теперь ложь», судит в то же время жешувский адвокат Винцентий Данец. 
Восприятие фронта менялось также под влиянием «физического отделения», которое поляки совершили от монархии Габсбургов. Отсюда и цитата в заголовке текста. О меркнущей звезде Габсбургов на польском небе говорил 20 февраля 1918 г. депутат-социалист Игнаций Дашиньски в речи перед рейхсратом, в которой он незадолго до того резко критиковал заключённый с Украиной мирный договор. Есть целый ряд причин изменённого отношения поляков к габсбургской монархии. Среди прочего можно назвать репрессии против мирного населения после освобождения Галиции от русской оккупации весной 1915 г., которую многие поляки пережили как вторую оккупацию; фактическую отмену автономии Галиции и учреждение военной администрации («военное наместничество»); растущую зависимость от мощной Германии, противостоящей польским устремлениям к независимости; усиливающуюся с начала войны проблему продовольствия и прогрессирующее «усыхание» государственных структур. Чашу переполнила  уступка Украине округа Хелм по т.н. хлебному миру, который был подписан в Брест-Литовске в феврале 1918 г. Всё это подорвало авторитет государства в глазах его польских подданных и оказало деструктивное влияние на дух польских солдат и офицеров.
С растущей продолжительностью войны обострились проблемы национальностей во фронтовых частях – причём опрометчивые обобщения здесь были неприемлемы. Как воспринимались поляки другими национальностями Дунайской монархии? Согласно Йозефу Шрайберу, судетскому немцу, который служил с массой поляков, польские солдаты осенью 1918 г. были недисциплинированной толпой, вели себя как дикая орда и даже офицеры и унтер-офицеры в гарнизоне Пшемысля из страха перед ними при посещении казарм носили заряженное оружие. Говорили, будто чехи считали поляков слишком рьяными, тогда как немецкие и венгерские офицеры часто упрекали их за отсутствие рвения при исполнении служебных обязанностей и третировали их с изощрённой жестокостью. От находящегося в Ильковце в отпуске Войцеха Женсы Витош слышал, что терроризируемые начальниками польские солдаты думают о дезертирстве, уклоняются, где только можно, и надеются на поражение Центральных держав. Офицер 80-го пехотного полка Юзеф Блоньски пишет в своих воспоминаниях, что в его подразделении к концу войны не было австрийского государственного патриотизма, единственное, что объединяло солдат различных национальностей, это пение песен и воспоминания о школьном времени. Миколай Герцунь, солдат 13-го пехотного полка, отмечал весной 1915 г.: «Долг, служба, солдатская честь, заслуги перед Богом и императором. Для нас старые, избитые и пустые фразы, которыми нас кормят чаще, чем хлебом насущным. Через отчуждение от смысла они потеряли свою глубину и святость и вызывают лишь сострадательную усмешку или грубую ругань».
Фронтовой опыт получила также группа гражданских кучеров, которых немцы и немецкоязычные австрийцы называли «панье» (от слова «пан» - господин) или «хайташ» (от слова «хейта»). Они были призваны со своими повозками и должны были помочь покрыть дефицит транспортных средств. Они делили тяготы фронтовой жизни с солдатами и часто платили за это своей кровью. Трудно оценить статистически численность этой группы, но наверняка их были десятки тысяч.

Дезертиры
Важным и, конечно, не специфически польским аспектом бытия на Восточном фронте был опыт дезертирства, который к концу войны всё больше выпадал на долю солдат, тем более что к дезертирам примыкали бывшие военнопленные, выпущенные из русских лагерей, которые делали всё, чтобы их не призвали в армию снова. Среди этих «возвращенцев» в апреле и мае 1918 г. как в Галиции, так и в области военного губернаторства Люблин произошли многочисленные мятежи и беспорядки. Солдаты открыто спрашивали о смысле дальнейшей борьбы и продолжительности войны. Социалист и депутат рейхсрата Анджей Морачевски описывал проблему недостающей безопасности в Галиции так: «Были дезертирства в невиданной мере. Термин «польский отпуск» приобрёл в армии печальную известность и огромное число дезертиров заполонило страну. В лесах вокруг Бохни, Жешува, Ярослава и Кальварии, во всех предгорьях Карпат от Живца до Санока возникли «зелёные кадры». Так называли лагеря дезертиров. Несколько карательных экспедиций австро-венгерской армии остались безуспешными». Такая акция среди прочего состоялась в первых днях июля 1918 г. – с ограниченным успехом. Во время акции произошли эксцессы в отношении местного населения. Деревни, которые подозревались в том, что предоставляли убежище дезертирам, окружал плотный кордон, а затем их систематически прочёсывали. При этом имели место многочисленные нападения на гражданское население (разбой, увечья, изнасилования). 18 октября 1918 г. староста Тарнова сообщал наместнику, что преступность в подчинённом ему округе выросла и жандармы по причине ограниченности личного состава, не справляются с вооружёнными бандами. Запуганное население не выдаёт властям укрытия дезертиров. Вблизи больших лесов, например, Неполомицкой пущи, жандармы боялись нести службу, т.к. не хотели ставить на карту свою жизнь. Бывало и так, что местное население сотрудничало с дезертирами, предупреждало их о перемещениях армии, а взамен имело долю в добыче, полученной преступным путём, к примеру, при налёте на поезд. Дезертирства происходили также в подразделениях, отправленных на борьбу с дезертирами (например, в состоящем главным образом из польских солдат резервном батальоне 16-го стрелкового полка). В гарнизоне Жешува офицеры были вынуждены сами нести караульную службу, чтобы предотвратить бегство подчинённых в окрестные леса Будзивоя и Ланьцута. К концу войны (летом 1918 г.) число дезертиров в Галиции составляло около 40 000, т.е. в десять раз больше, чем число сил правопорядка, размещённых в этой провинции. Говорили, будто представители интеллигенции, а также священники (на исповеди) подстрекали поляков к дезертирству. Государственные органы были бессильны, а престиж монархии страдал от этого, подобно как при виде изнурённых, едва держащихся на ногах, попрошайничающих или роющихся в мусоре мародёров. С 1917 г. в тыловых подразделениях начались ослабление и падение дисциплины, что среди прочего выражалось в растущем количестве симулянтов и своевольно продлеваемых отпусках, но также и в установлении контактов с членами тайной польской военной организации и с бывшими легионерами, с целью в подходящее время дерзнуть на переворот.

Перспектива легионеров
Несколько иначе выглядит опыт имп.-кор. легионеров. Они смотрели на «чёрно-жёлтых» если не с открытым презрением, то как минимум с чувством превосходства, и называли имп. и кор. солдат «вояками» и «дурнями», поскольку «кроме униформы и жуткой муштры они не имеют солдатских свойств, на которые можно положиться, и когда они на фронте где-то рядом, нужно укреплять свои позиции и обеспечивать проволокой. В ином случае, если эти меры предосторожности не соблюсти, с их стороны в любой миг можно ожидать сюрпризов». Кадровые австро-венгерские части имели репутацию быстро обращающихся в бегство распространителей пораженческих настроений. Не любили венгерских жандармов, которых из-за характерных чёрных перьев называли «кукареку». Легионеры боялись их, прежде всего на фронте, когда те использовались как резерв, чтобы заткнуть брешь, т.к. это всегда влекло за собой очень высокие потери. Между легионерами и имп. и кор. солдатами происходили многочисленные драки, ссоры из-за убежищ, кражи, бестактности и непонимание. Например, оркестр легионов при смотре генералом оказался не в состоянии сыграть австрийский гимн. В другой раз произошёл инцидент между легионерами и частями гонведа, при котором стороны использовали оружие и окопались на своих позициях. Напротив, между легионерами и немецкими военными царили в целом хорошие отношения и взаимное уважение. Немцы ценили легионеров за храбрость, а те в свою очередь немцев за эффективное ведение войны.
Существовавшие с 1914 г. польские добровольческие части, которые сражались против России на стороне Центральных держав, давали полякам уникальную возможность просить о переводе из кадровой армии в легионы. Прежде всего такого перевода добились многие офицеры. Более того, с усиливающимся падением дисциплины и потерей веры в окончательную победу после февральской революции 1917 г. в России появилась альтернатива сменить фронт, чтобы примкнуть к польским армейским частям, которые формировались там на стороне русской республиканской армии. Вызванный большевистским переворотом в России хаос благоприятствовал их развитию. Этой возможностью воспользовались возмущённые брестским миром солдаты польского вспомогательного корпуса под командой генерала Юзефа Галлера. Однако часть из них была взята в плен и помещена в лагеря в Венгрии. Польское общество поддерживало беглецов из этих лагерей. С другой стороны часть польских имп. и кор. солдат презирала и ненавидела имп.-кор. легионеров, т.к. не понимала, как можно добровольно пойти на войну. Однако статистическая численность польских легионов никогда не превышала 30 000 солдат. По сравнению с польскими имп. и кор. солдатами это была маленькая и элитарная группа

Резюме
Описанные выше аспекты опыта Восточного фронта оказывали негативное воздействие на дух польских имп. и кор. солдат и ослабляли или рвали психические узы с государству, которые у них были в начале Великой войны, так что оно резко потеряло прежнюю легитимность у своих формально подданных. Это вело к радикализации воззрений.
Из того факта, что польские солдаты в армиях разделивших Польшу держав лояльно выполняли свой долг, нельзя вывести, что их можно воодушевить национальными идеями этих государств, писал в меморандуме для прусского министерства внутренних дел в ноябре 1915 г. знаток поляков и многолетний чиновник администрации провинции Позен фон Хельманн. Польские солдаты, с одной стороны, находились в стеснённом положении, а с другой участие в войне казалось им возможностью осуществить свои национальные идеалы. Это прежде всего относится к образованным полякам. Эту оценку я могу лишь разделять.
А что было с необразованными поляками? Я склонен утверждать, что братоубийственный характер войны на Восточном фронте, который большей частью на польской земле или той, на которую претендовали поляки, имел огромное влияние и на них. Столкновения с земляками, которые сражались на другой стороне фронта, заставляли спрашивать о смысле войны, да и о собственном отношении к ней. При этом были заново установлены границы между «мы» и «они», а термины «отечество», «нация» и «патриотизм» переопределялись. Это неизбежно вело к усилению национального сознания польских солдат, даже тех, кто до сих пор избегал идентифицировать себя с этническими категориями. Это углублялось вражеской пропагандой, среди прочего адресованными полякам листовками, которые разбрасывались над фронтом.
Эта смена воззрений, которая была следствием опыта Восточного фронта, не означала автоматически, что поляки были готовы активно прилагать усилия для независимости Польши. Ведь поведение в первую очередь определялось инстинктом самосохранения (желанием выжить, крайней усталостью от войны), а также существовавшими после осени 1918 года австро-венгерскими политически-военными структурами. Об этом свидетельствует уже один тот факт, что в конце октября - начале ноября 1918 г. возвращающиеся галицкие имп. и кор. полки тут же расформировывались, хотя новые власть имущие признавали их частями польской армии и тогда началась борьба за польские границы, среди прочего войны с Украиной за Лемберг и Восточную Галицию. Анджей Морачевски писал об этих днях: «Между тем со всех направлений в страну стекались польские части бывшей австрийской армии в Италии, Украине и Польше. Как только солдат достигал галицкой земли, он оставлял свою часть и торопился домой. Самовольная, дикая демобилизация затопила всю страну бандами солдат, которые наобум спешили домой и по пути разграбляли города и деревни. Хаос, царивший в Галиции, был неописуем»



* 10-й корпус «имел резиденцию» в Перемышле
Прим. 30-я дивизия с течением войны приобрела смешанный характер и к 1918 г. поляки едва ли составляли значительную её часть, она была чешско-немецко-польско-русинской.