Андрей Платонов в оценке Иосифа Бродского

                (Язык и стиль прозы А. П. Платонова в оценке Иосифа Бродского)

        Иосиф Бродский, являясь и сам признанным мастером философско-эстетической эссеистики и автобиографической прозы, высоко ценил Платонова как едва ли не лучшего прозаика в русской литературе ХХ века. Свое мнение он с изрядной долей категоричности высказал в интервью Соломону Волкову: «...лучшая проза в ХХ веке написана поэтами. Ну, за исключением, быть может, Платонова» [1, с. 268]. И когда в 1973 году  американское издательство «Анн Арбор» выпускало отдельным томом повесть Платонова «Котлован», редакцией было предложено именно Бродскому написать несколько слов об этом произведении. Сделанные им в статье «Послесловие к “Котловану” А. Платонова» наблюдения над отмеченными резким своеобразием и уникальностью языком и стилевой манерой платоновской прозы представляют особый интерес, поскольку принадлежат человеку с чрезвычайно острым лингвистическим чутьем, имевшему возможность судить о «Котловане» с позиций соотнесения русского языка со ставшим основным для эссеистских вещей Бродского английским.

        Главное положение статьи Бродского о прозе автора «Котлована» заключается в признании того, что бросающаяся в глаза необычность языка платоновской прозы прямо объясняется стремлением выразить в самом языке сущность мировоззрения переживаемой эпохи идеологизированного социального утопизма. В этом Бродский видит коренное свойство языка, неразрывно связанного с общественным мышлением. «Вообще следует отметить, – пишет он, – что первой жертвой разговоров об Утопии – желаемой или уже обретенной – прежде всего становится грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям; вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног, и вокруг них возникает ореол условности.

        Таков, на мой взгляд, язык прозы Андрея Платонова, о котором с одинаковым успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или – что точнее – обнаруживает тупиковую философию в самом языке» [2, с. 49].

        По мнению Бродского, основное назначение языка прозы Платонова состоит в том, чтобы, благодаря нагнетанию нарочито «темных», затрудненных для понимания, построенных по пропагандистским шаблонам синтаксических периодов, передать ощущение господства идеологической риторики над естественным течением жизни: «...Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее – о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость» [2, с. 51]. Как считает Бродский, именно русскому языку в наибольшей мере присуща способность создавать нелогические, псевдорациональные словесные конструкции; Платонов же сумел извлечь максимум возможностей из таких языковых предпосылок, поэтому «...в случае с Платоновым речь идет <...> о зависимости писателя от самой синтетической (точнее: не-аналитической) сущности русского языка, обусловившей – зачастую за счет чисто фонетических аллюзий – возникновение понятий, лишенных какого бы то ни было реального содержания» [2, с. 50].   

        В этом тщательном вслушивании в язык своего времени заключается, по мнению Бродского, подлинная оригинальность и новаторство Платонова. Справедливо отметив в качестве исходных истоков платоновской стилевой манеры «житийное “плетение словес”, Лескова с его тенденцией к сказу, Достоевского с его захлебывающимися бюрократизмами» [2, с. 50], указав на параллельные усилиям Платонова эксперименты целого ряда других прозаиков – от Бабеля до Зощенко (охарактеризованные как «стилистическое гурманство» [2, с. 50]), Бродский подчеркнул принципиальное различие творческой манеры Платонова от опыта предшественников и современников: «...Платонов <...> сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже больше не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами» [2, с. 50].

        Тщательная фиксация стиля мышления эпохи в ее языке делает Платонова, по оценке Бродского, подлинным выразителем мировоззренческих позиций своей среды. «Единственно, что можно сказать всерьез о Платонове в рамках социального контекста, это что он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык» [2, с. 50].

        В качестве ведущего приема стилевой манеры Платонова Бродский обоснованно рассматривает сознательное, заведомое нарушение им традиционных норм синтаксиса, демонстративную инверсию: «...главным его орудием была инверсия; он писал на языке совершенно инверсионном; точнее – между понятиями язык и инверсия Платонов поставил знак равенства – версия стала играть всё более и более служебную роль» [2, с. 51]. А поскольку процессы мышления теснейшим образом взаимосвязаны с их словесным закреплением, то инверсивность языка отчетливо сигнализирует о логическом сбое, глубинном неблагополучии в мышлении эпохи: «...наличие абсурда в грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но о человеческой расе в целом» [2, с. 50].

        Большой интерес представляют замечания Бродского об использовании Платоновым приемов абсурдизации происходящего. По мнению автора «Послесловия к “Котловану”...», «представители традиционно неодушевленной массы являются у Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу» [2, с. 51]. Но именно такая масштабность показа алогичности самой сущности утопической эпохи («бытия в тупике» [2, с. 49], по меткой характеристике Бродского) дает основания не просто отмечать постоянное в зрелой платоновской прозе придание реальности свойств абсурда, но и говорить о сюрреализме как о ведущем методе его творческой манеры: «...Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в “Котловане” следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом» [2, с. 51]. Мировоззренческой основой платоновской сюрреалистической манеры Бродский считает реакцию человека на происходящее, образно определяемую им как «форма философского бешенства, продукт психологии тупика» [2, с. 51].

        Еще одной чрезвычайно существенной чертой творчества Платонова была, как показывает Бродский, тесная связь с архетипами мифологического мышления: «Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего. Поэтому и сюрреализм его внеличен, фольклорен и, до известной степени, близок к античной (впрочем, любой) мифологии, которую следовало бы назвать классической формой сюрреализма» [2, с. 51].

        Таковы основные положения оценки Бродским языковой практики и стилевой манеры автора «Котлована», приложимые и к творчеству Платонова в целом, очень точно определяя вклад Платонова в радикальное расширение выразительных возможностей русского литературного языка. Однако как раз это языковое богатство создает колоссальные трудности переводчикам, пытающимся воссоздать закрепленный в языке платоновской прозы социальный опыт эпохи идеологической утопии. «Мне думается, что поэтому Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведен быть не может» [2, с. 51], – формулирует очевидный для него факт Бродский. Но, в конечном счете, благо и нам всем, поскольку проза Андрея Платонова навсегда вошла в русскую литературу как ясное предостережение против соблазна нового повторения утопического эксперимента, заводящего в тупик абсурда.      

                Литература

    1.  Волков С.  Диалоги с Иосифом Бродским. – М.: Независимая Газета, 1998. – 328 с.
    2.  Бродский И. А.  Сочинения: В 4 т. Т. 4. – СПб.: Пушкинский фонд, 1995. – 336 с. 

         Май 1999