Про нашу жизнь

ПРО  НАШУ  ЖИЗНЬ

Увидел я в газете статью, прочитал и продолжил.

КРУГИ  НАШЕЙ  ПАМЯТИ

    «Никаких нянек и гувернанток у нас в помине не было. Росли мы, как, вероятно, растет трава в поле: польет дождь — поднимется дружная зелень, нагрянет засуха — не увидишь ни колоса, ни цветка. Себя помню рано, кажется, с колыбели. Бабушек и дедушек при нас не было. Дед Николай Иванович Каравдин погиб в первую мировую войну, как и два старших брата отца — Степан и Николай. Бабка Мария Федотовна умерла в период колчаковщины от непосильного крестьянского труда, вскармливая оставшихся сирот погибших сыновей. Мой отец Сергей Николаевич прихватил первой миовой, воевал в гражданскую войну, погиб рядовым в октябре 1942 г. под Ленинградом сорока шести лет от роду. Получается так, что вся жизнь прошла на войне, хотя был он сугубо мир¬ным человеком — бухгалтером совхоза. Бабушка по материнской линии Настасья умерла совсем рано, оставив несовершеннолетних сирот. Дед Яков в третий раз женился, сделав мою мать, Вассу, девушку на выданье, нянькой  домработницей.

Когда в 21-м году за нее посватался мой отец, отвоевавшийся вдовец 24 лет (жена уме¬рла от тифа, не оставив детей), дед не дал согласия. И она ушла замуж в другую деревню без его благословения. Матери был 21 год, ждать других женихов было неоткуда, да и жених ей понравился.

Через год с первенцем Пашей на руках молодые приехали к деду Якову, чтобы вымолить у него прощение (без благословения жить было не по-христиански). Выйдя из дрожек, оба они ползли к нему на коленях от калитки до крыльца, чтобы вымолить прощение. Такова была воля деда. Деда Якова в нашем доме я не видела ни разу. Сама же я лет десяти по¬бывала в его доме, когда го¬стила у дяди: дед не приласкал, не спросил, как зовут, не проявил ко мне никакого интереса. Хотя мне очень хотелось иметь в родне «живого» деда, я не осмелилась завести с ним разговор. Одноглазая юркая мачеха матери потараторила малость, но угостить ничем не угостила. Этим все родственные связи ограничились. Хотя дед был уже старцем, но от молодой жены у него родился еще сын, который оказался гораздо моложе своих племянников.
Наша семья состояла из пяти человек: отец, мать, старший брат Павел, я и младший брат Леонид. В семье еще были дети, но умерли во младенчестве, я их не помню. Жили мы в бабушкином деревянном доме, первый этаж которого совсем осел в землю, окна и двери в нем были заколочены. До совершеннолетия с нами жили два племянника по погибшему брату отца Степану — Иван и Михаил, мать которых умерла от ти¬фа.
Нашим соседом был известный в округе фельдшер Алексей Иванович Дыньков  В молодости мой отец батрачил у него.

И даже после революции Дыньков воспринимал его как батрака, который всегда был  под рукой. Принимая приезжих больных из дальних деревень  Алексей Иванович обычно говорил: «Поживете недельку у Сережки Гарамзина (так часто произносили нашу фамилию в деревне) — и отец вынужден был принимать на постой людей безропотно, так как доктор нас «бесплатно» лечил. Действительно, родители всегда обращались к нему, когда тяжело заболевали дети. Когда мне было годика два, со мной приключилась тяжелая детская болезнь, и Дыньков сказал «умрет» (незадолго до этого у нас умерла восмимесячная  Манечка, о которой сильно горевали). Мать умоляла на коленях, целовала руки Дынькову чтобы он спас единственную девочку, но Алексей Иванович сказал, как отрезал: «Не реви, вы молодые, у вас еще будут дети». По внешности и замашкам он был настоящий барин: дородный, вспыльчивый и крутой. Однако он взял¬ся меня лечить, и я выздоровела. Он был неплохой лекарь. Так, после тяжелой и затяжной лихорадки вывел мою мать из клинической смерти. Он был суров по натуре, немногословен, но помогал (разумеется, за плату) многим больным. Сам Дыньков не избежал трагической участи многих:  большой, страдающий сильной одышкой, он был арестован в 37-м годy и в тюрьме умер. Видя способности моего отца и зная его с детства, Дыньков говорил моей бабушке: «Мария Федотовна, Сережка должен учиться». Но учиться было негде, кроме церковноприходской школы, да и обстановка в стране не способствовала этому. Однако, сколько помню, в доме, у нас всегда бы¬ли книги. Сначала это были то¬ненькие книжечки с ятями из серии «Вокруг света». про раз¬ные диковинные путешествия. Отец их читал нам вслух вече¬рами, особенно  зимой.

Совсем маленькими нас с младшим братом часто оставляли дома одних, надо было пахать-сеять, убирать урожай, а поле было не близко. Мать наказывала не ходить в баню, в конюшню — там живет «буканко» или «бука». Буку я представляла черной и курчавой, как овечка, и часто видела во сне, от страха просыпалась и даже плакала. Еще я боялась крика филина, который жил где-то неподалеку и залетал в деревню. Он жутко и монотонно   кричал   по   ночам:   «Фу-бу!  Мать крестилась и говорила: «Не бойтесь, это сыч добычу ищет». Двор у нас был большой, весь зарос спорышем и лебедой, где паслись куры, ночевали гуси, возвратившись с озера. Старая кошка Марфушка играла с нами и отгоняла от нас петуха и гусей.

Смутно, но помню, как начали раскулачивать зажиточных крестьян. Устроили торги – отец принес с торгов красивую кашемировую кофту кирпичного цвета, расшитую бисером для матери. Отец с матерью говорили, что и нас могли бы раскулачить, если бы год назад проезжие цыгане не украли у нас четырех лошадей, которых мы завели в период нэпа. Это было большое несчастье, но даже оно в эти лихие годы показалось удачей.

В организовавшуюся коммуну мы привели свою Пеструху с теленком, несколько овец и даже гусей. У мельника Речкалова активисты реквизировали мельницу и в её усадьбе создали коммуну. Отца взяли счетоводом, а мы всей семьей приютились в доме мельника, где разместилось правление и контора. Мельница стояла в бору, на небольшой речке, которая впадала в озеро. Незабываемо красивыми были эти места, богатые дичью, грибами и ягодами. Грузди тогда носили на ведрами, а целыми коробами.

В коммуне всем заправляли деревенские активисты, среди которых была и жившая в нашем краю Марья Исаковна. Насколько помню, должного уважения к ней у коммунаров не было. По ночам пapни и молодые  мужики, подвыпив, орали частушки под гармошку, в том числе и о ней:
Тырны-тырны —
шаньги сырны.
Сырные калачики.
То ли дома ночевать,
То ли у Исачихи:

— Охальники,  — говорил отец.

Был голодный 21-й год, когда поженились родители. Теперь наступил такой же голодный 33-й год. Засуха и бесхозяйственность вконец разорили коммуну с оптимистичным названием «Новая жизнь». Новая жизнь не получилась: коммунары стали разбегаться, кто куда мог. Скот было кормить нечем, самим было поесть нечего, пекли хлеб из мякины, гнилой картошки, примешивали жабрей, от которого люди не могли ходить — действовал на ноги. Уйдя из коммуны, отец поехал на  станцию Мишкино и там нашел место счетовода в совхозе им. ОГПУ на третьей ферме. Так лишившись всего в родной деревне, мы поехали в чужие для нас края , хотя и не такие дальние.

Ферма только создавалась,  стояла в лесу, жилья почти не было, оно еще строилось, зато в центре стояла большая силос¬ная башня и рядом деревянные крытые коровники с окошечка¬ми, длинные, как бараки. Так вот в одной из баз поселились несколько семей колхозников, в том числе и мы, а за дощатой переборкой стояли коровы. Днем они, правда, выгонялись на пастбище. До осени мы жили в соседстве с коровами. Есть до нового урожая и здесь было нечего — нас спасал жмых подсолнечный, который шел на корм скоту. Еще мы ходили в лес, собирали съедобные травы и варили зеленую похлебку. Особенно часто в дело шла молодая крапива. Мать работала дояркой, значит, всем «хозяйством» заправляли сами во главе с одиннадцатилетним братом Павлом.

А потом нам дали казенную квартиру. Отца повысили в должности, перевели в бухгалтеры. Квартира же была дана на две семьи: кладовщик Морозов жил с семьей в кухне, а мы в комнате. Обычно в нашей семье не было ссор, мы жили между собой дружно, а вот отец с Морозовым не поладили из-за того, кому жить в комнате. Нас было пятеро, нам в кухне не разместиться, а их  было трое с маленьким ребенком. Однажды в 12 часов ночи, когда мы все уже спали, Морозов схватил топор и кинулся на отца. То  ли мать была начеку, то ли бог уберег — не удалось кладовщику убить отца. Теперь ночами кто-нибудь из родителей не спал, дежурил. Так долго продолжаться не могло, директор уже знал об этом случае, и вскоре Морозова отселили от нас. Три года, проведенные в этом совхозе, вспоминаются  в общем-то с удовольствием. Мы росли, у нас было много свободы и много интересного вокруг. Для старших, может быть, было это не так. На вопрос знакомых, как живете, отец отвечал шуткой: «Живем в лесу, молимся колесу». И верно, иконы у нас остались на чердаке старого дома, как-то совершенно безболезненно простились с ними родители. Кроме «Господи, Иисусе Христе!» ни одной молитвы я не знала. Не знали их и окружающие нас дети. Помню, как бабушка Морозова давала «уроки» Закона Божьего, четырехлетнему внуку Саньке. «Саня, повторяй за мной: «Отче наш иже ecи на небеси...». Санька долго молчал, а потом спрашивал. «Бабушка, а почему часы все тикают и тикают?» Его больше занимало то, что происходило вокруг.

В 34-м году настала пора мне идти в школу. Павел уже учился. Своей школы на ферме не было, пришлось ходить за три километра лесной проселочной дорогой в соседнее село. Весной и осенью мы ходили пешком, собираясь группами по 3—4 человека.
Учиться в школе я любила, впрочем, мы все трое хорошо учились. Начальная школа была маленькая, аккуратная, с резным крыльцом и уютным двориком, с тетей Дашей  в коридоре и с медным колокольчиком. И любила я свою первую учительницу – молодую красивую девушку Нину Емельяновну».
 
Нина Сергеевна Картовая (Каравдина).

Это я прочитал в газете «Вечерний Челябинск» 4 августа 1992 г. Я понял, что речь идет о нашем селе «Караси» и о его жителях. Я разыскал Нину Сергеевну. Ее дед Николай Иванович Каравдин и два его сына Степан и Николай погибли на той войне, оставив двух сирот, а третий сын Сергей, вернулся с войны, женился и родил Павла, Нину и Леонида, повоевал еще в гражданской войне и погиб в отечественную в 1942 г.  46 лет. Погиб и его сын Павел Каравдин 1924 г. рождения. А дочь Нина Сергевна – автор этой статьи 26 г.р. тоже воевала зенитчицей, а после войны вышла замуж за своего командира.

Но в Карасях при мне жил Кирилл Иванович Каравдин, видимо, родной брат Николая Ивановича и, возможно, двоюродный брат моего деда Каравдина Семена Илларионовича. У Кирилла был сын Андрей – друг моего отца. Он побывал на финской войне (1939-40 гг.) и при мне приходил к отцу, рассказывал про войну и говорил, что скоро будет война с Гитлером. Потом я удивлялся, почему для Сталина война был внезапной, а рядовой солдат ее предвидел. Андрей и мой отец Александр погибли на войне.
В 1937-38 г. в селе арестовали 15 человек, в том числе моего дядю Якова Семеновича, дочь «богомаза» Лидию Григорьевну, фельдшера Дынькова и директора школы Маткина Михаила Ивановича. Дынькова расстреляли, а все остальные получили по 10 лет. Вернулся живым один Маткин через 12 лет. Он работал на пищеблоке. Мне было 5 лет, я был заморыш, мама водила меня к врачу. Он сказал, что у меня малокровие. Она повела меня к Дынькову. Он рявкнул: «Кормить нужно лучше и всё». Я тоже как и Нина Сергеевна думал, что Дыньков умер в лагере, но нашел «Книгу памяти Курганской области и узнал, что его расстреляли. Он был 1860 г. р. Оттуда же я узнал, что Маткин был родом из деревни Малая Рига, где я жил два года, работая в МТС. Мир тесен.

Паровую мельницу Речкалова, о которой упоминает автор, я  знал. Мои родители работали на кирпичном заводе возле Карасей, в колхозе никогда не были. И вот за год до войны кто-то предложил моему отцу работу на мельнице. Он пришел к директору кирпичного завода, с заявлением на увольнение. Директор ему сказал, что вышел указ, запрет на увольнения. Уволить можно только за прогул. Так и сделали. Отец стал работать на мельнице, недалеко от нашего дома. Я часто ходил (десятый год), носил ему обед из дома. Видел паровой котел, куда он бросал дрова и паровую машину с регулятором Уатта.

Что было тогда? ВКП(б) и КПСС мечтали построить безрыночную экономику по образу семьи. Все будут честно работать, там где укажут, а все заработанное – в общий котел. Откуда получать по труду, а потом по потребности. Это я узнал у Ленина в 44-м томе. В 1918 году ввели продразверстку. Крестьяне не хотели даром отдавать хлеб. Его забирали силой. Они просто не стали сеять. Начался голод, много людей умерли. Начались крестьянские восстания и даже кронштадтское восстание. Если бы их не было, то Ленин всю Россию уморил бы голодом. Но он отступил, вернулся к рыночной экономике (НЭП). Сталин продолжил дело Ленина. Чтобы не восставали, разделили крестьян на кулаков и бедняков. Кулаков выселили, а бедняков согнали в колхозы, где они работали не за деньги, за трудодни. Так и приучали к бесплатному труду через сизифов труд. И в 33-м году начался новый голодомор. Мои родители с родителями мамы уехали в Омскую область в совхоз Любинский. Там проработали два года? и вернулись.

В «Железной дороге» Некрасова описано кто ее построил? Граф Клейнмихель и тысячи рабочих. Некрасов лучше Маркса знал политэкономию. Пока есть богатый граф и бедные мужики. Есть движущая разность.  Разве миллиардер больше нашего ест и пьет? Ну если только повкуснее. Но он нанимает инженеров, делает проект, а потом рабочие его осуществляют. Все в деле. Не могут одни рабочие  ничего построить. Разве что баньку в саду. Вы что забыли, как после разрушительной гражданской войны, Сталин стал восстанавливать страну с помощью освобожденного от эксплуатации рабочего класса. Клейнмихель нанимал мужиков, худо-бедно платил им. А Сталину нечем было платить. Специалистов он садил в «шарашки», где они за похлебку проектировали. А их проекты осуществлялись кем? Кто работал за похлебку  в Гулаге? Разве не рабы?

За что боролись, на то и напоролись.  Павел Каравдин 25.10.2029