Дантовские мотивы в поэзии Николая Оцупа

        В творчестве одного из наиболее значительных представителей литературы русского зарубежья первой волны эмиграции Николая Авдеевича Оцупа (1894–1958) обращение к идейно-художественному наследию великого флорентийца занимает особое место. Можно без преувеличения сказать, что с середины 1930-х годов образы и мотивы Данте являлись ключевым элементом духовного мира Оцупа, своеобразно взаимодействуя и перекликаясь с традициями русской поэтической классики, прежде всего – поэзией Пушкина, заветами отечественного литературного модернизма «серебряного века» (кстати, приоритет введения в оборот самого этого термина принадлежит именно Оцупу) (I), особенно поэзией Анненского и Гумилева, а также с ощутимым влиянием духовного потенциала Ветхого завета и интенсивной полемикой с персоналистским течением во французской философской мысли 1950-х годов. Результатом такого уникального взаимодействия самых разных культурных пластов стало создание неповторимого художественного мира, воплотившего собой свойственный литературе русской эмиграции органичный синтез отечественной ментальности и западной эстетической ауры, что и обусловило высокую значимость творчества Оцупа в контексте литературы русского зарубежья (II).   
   
        В очень сложном, культурно богатом и идейно насыщенном интеллектуально-эстетическом поле творчества зрелого Оцупа дантовская составляющая несет функцию своего рода фундамента, на котором основывается развитие главной для Оцупа темы, причем не только литературной, но и жизненной – темы духовного спасения и возрождения человека под воздействующей преображающей любви, высшим выражением которой становится образ дантовской Беатриче, приходящей в греховный мир для оказания благодетельной помощи страдающим тяжелыми духовными недугами и страстно жаждущими просветления и очищения людям. Переосмысление и существенная модернизация образа Беатриче с особенной наглядностью проявилась в известном прозаическом романе Оцупа «Беатриче в аду» (1939), уже само название которого свидетельствует об определенной смысловой переакцентировке и трансформации Оцупом дантовской концепции. Однако обстоятельный анализ оцуповского романа требует отдельной статьи, тогда как материалом настоящего сообщения является рассмотрение эволюции художественного воссоздания образов и мотивов Данте в поэтическом творчестве Оцупа, поскольку именно поэзия осознавалась им как «единственное священное дело на земле», а проза (как, впрочем, и литературная критика, и поздняя публицистика, и мемуарные этюды) оставалась все-таки на периферии его творческих интересов.

        Дантовская струя пробилась в поэзии Оцупа далеко не сразу, хотя, несомненно, с наследием знаменитого создателя «Новой жизни» и «Божественной комедии» он был с юности хорошо знаком – обучение в классической Царскосельской гимназии, слушание курса лекций в Коллеж де Франс и годы учебы на историко-филологическом факультете Петербургского (в то время Петроградского) университета давали прекрасные возможности для полноценного освоения гуманитарной классики, включая, разумеется, и Данте. Но в самом начале творческого пути молодой Оцуп находился под преобладающим влиянием весьма модного в ту пору французского модернизма и во многом ориентирующегося на него русского акмеизма гумилевской школы, полноправным участником которой Оцуп стал в 1918 году. Вероятно, этот фактор наложил заметный отпечаток на дебютную поэтическую книгу начинающего автора – «Град», вышедшую первым изданием в начале 1922 года в Петрограде и переизданную год спустя в Берлине, уже в эмиграции. По всей видимости, Данте тогда еще не играл заметной роли в эстетическом сознании Оцупа, не стал еще важнейшим внутренним собеседником и духовным вождем, способствовавшим углублению психологического самоанализа и раскрытию новых ментальных горизонтов, выводящих человека из удушливого дыма трагической современности. «В дыму» – так образно и очень выразительно была названа вторая поэтическая книга Оцупа, изданная в 1926 году в Берлине. Здесь тоже еще нет прямого обращения к дантовским образам и мотивам, но уже ощутимо предчувствие достаточного скорого и близкого соприкосновения личного жизненного и душевного опыта постепенно приближающегося к 35-летнему возрастному рубежу поэта с завораживающей и властно подчиняющей себе дантовской всеобъемлющей аурой. Одно из стихотворений – «Любовь» (1926), включенное в завершающий берлинскую книгу раздел, ретроспективно воспринимается как свидетельство первого по времени приобщения Оцупа к дантовской концепции мировой любви, управляющей звездами и светилами и способной преобразить вселенную:

                И если только череда
                Блаженно-смутных обольщений
                Истает дымом – лишь тогда,
                Лишь в холоде опустошений,
                Лишь там, где ничего не жаль,
                Забрезжит нам любовь иная,
                Венцом из света окружая
                Земли просторную печаль [1, с. 76].

        Для верной интерпретации этого стихотворения существенны не только реминисценции рая как мистического топоса, «где ничего не жаль», и даже не столько сам явственно выраженный характер «иной», небесной любви, способной гармонически просветлять и преображать всё земное (что уже, безусловно, прямо соотносимо с дантовской концепцией), – более всего важен отказ Оцупа от «блаженно-смутных обольщений», от череды безрадостных и мучительно осуждавшихся им самим скоропреходящих любовных увлечений, в которые он оказался против своей воли втянут в берлинские годы (1922–1926), в одиночестве на чужбине, навсегда оставив в России свою первую жену. Отчетливое осознание потребности в высшей, духовной, просветленной любви, стремление к поиску абсолюта, в котором воплотилось бы это интуитивное тяготение души к преображающей и возвышающей стихии мировой любви, стало тем окончательным решающим шагом, который позволил Оцупу вплотную подойти к дантовской этико-философской концепции поистине великой любви, воплощенной в образе Беатриче. Этот новый этап оцуповского поэтического творчества воочию раскрылся уже в следующей его книге – поэме «Встреча», вышедшей в 1928 году в Париже.

        Название новой книги стало глубоко символичным, отразив поворотный рубеж жизненного и творческого пути поэта. Еще в 1926 году, когда завершалась работа над сборником «В дыму», в жизни Оцупа произошла судьбоносная встреча, превратившая его, по удачному определению Луи Аллена, в «рыцаря дантовской Беатриче, певца женского героического духовного начала, женской красоты и силы» [2, с. 3]. Он познакомился с Дианой Александровной Карэн – молодой и очень красивой женщиной с большим талантом и сильным характером, бывшей в то время актрисой немого кино, исполнявшей роли незаурядных героинь, отмеченный роковой печатью трагической судьбы. Для Оцупа, крайне болезненно, подлинно трагически воспринимавшего послевоенный быт Европы как торжество пошлости и бесчеловечного забвения пережитых целыми поколениями еще небывалых в истории кровавых бедствий, страданий и потрясений, трагедийное киноамплуа Дианы Карэн оказалось внутренне более чем созвучным, а ощущение мощного духовного потенциала, озаренного такой удивительной красотой и обаянием, довершило психологический эффект, красноречиво обозначенный поэтом в одном из стихотворений сборника «В дыму»:

                К печали сердце приготовь,
                Я полюбил тебя навеки [1, с. 74].
 
        Таким образом, одновременное наложение двух планов – скорбного переживания новейших страданий человечества, воспринимаемых как земной эквивалент ада, и осознание жизненной потребности в «небесной» любви, отчаянный порыв от угрозы неминуемой духовной гибели к страстной надеже на спасение, очищение и преображение, – всё это привело к тому, что именно дантовская аура оказалась для Оцупа не просто очень близкой, но поистине внутренне родственной. В какой-то мере можно даже говорить о сознательной идентификации Оцупом собственного духовного опыта с дантовской концепцией первой части «Божественной комедии» – тех песен «Ада», в которых дано изображение мучений грешных душ и воссоздан образ Беатриче, покровительствующей лирическому герою Данте и выводящей его из кругов ада к свету и спасению. Именно такой идентификацией объясняется наличие в поэме «Встреча» нескольких весьма заметных в общем ее контексте обращений к образному ряду «Ада». События первой мировой войны воспроизведены Оцупом с непосредственным отсылом к дантовской поэме:

                И стонущие души
                В дыму и пламени скользят,
                Как грешники, кругами ада,
                За тенью тень, за рядом ряд,
                И длится, длится канонада [1, с. 81]. 
               
        Другое обращение к образному строю «Божественной комедии» связано не только с внутренними психологическим причинами, но и с внешней средой разворачивания лирического сюжета оцуповской поэмы, многие фрагменты которой посвящены поэтической фиксации образов Италии, в том числе знаменитых микеланджеловских фресок Сикстинской капеллы. В свете трагедийного мировосприятия Оцупа сюжет Последнего (Страшного) суда закономерно соотносился с поэтическими картинами дантовского «Ада», что позволило сопоставить их и как бы дополнить друг другом. Именно таким взаимно акцентированным и двуплановым виделось Оцупу воплощение роковой судьбы человечества:   

                Ты помнишь ли Последний Суд?
                Земли значенье роковое
                В сиянии таких картин
                Запечатлели только двое.
                Аид восстановил один
                И вывел дивными кругами
                К любви, владеющей звездами.
                И так нарисовал второй
                Последний час земного лона,
                Что валкую ладью Харона
                Мы ощутили под собой [1, с. 85].

        При этом единственно возможной альтернативой всеобщему земному страданию у Оцупа выступает, в полном созвучии и согласии с космогонией Данте, этическая концепция мировой любви, преодолевающей муки и скорбь, просветляющей хаос и вносящей в него преображающую гармонию. Такую патетически восславляющую великую чудесную силу любви жизнеутверждающую декларацию, с прямым указанием на поэму Данте как на первоисточник, Оцуп провозглашает в одном из своих стихотворений 1927–1929 годов, посвященных Диане Карэн, давшей согласие стать его женой и необходимой ему спутницей жизни:

                Как живется не в этой системе
                Солнечной, на планетах иных,
                Мы не знаем пока, но в поэме
                Данте ясно о звездах других,
                Движимых, как и солнце, любовью,
                Сказано, и горячим лучам
                Светом можно делиться и кровью,
                Или тем и другим – пополам [3, с. 28].   

        Отныне и всепоглощающая безграничная любовь Оцупа к жене, и его напряженное поэтическое творчество становятся для него поистине неотделимы от художественного мира дантовского творения, а собственная судьба эмигранта психологически соотносятся с печальной участью флорентийского изгнанника:

                Стал и я изгнанником вдвойне.
                Потерявший родину земную,
                Но в любви иную обретя... [1, с. 498]

        Более того: фигура Данте настолько прочно укореняется в эстетическом сознании Оцупа, что занимает центральное место непосредственно рядом с образом и наследием Пушкина, символизировавшими для литераторов русского зарубежья идею неразрывной культурной преемственности с духовными заветами национальной классики. Оцуп же расширяет эстетические и ментальные горизонты, интенсивно приобщая западную культуру, в частности, итальянскую, к духовному достоянию русской диаспоры, приобретающей, таким образом, надгосударственное, транснациональное, поистине всемирное измерение:

                Поэт в изгнании. Его смягчают муки:
                Он полюбить успел чужой народ,
                И хоть нерусские вокруг он слышит звуки,
                По-русски об Италии поет.
                Она ему уже настолько верный друг,
                Что флорентийский мул, и костромской битюг,
                И нашей песни стон, и здешнее bel canto,
                Сирокко жгучее, и вой сибирских вьюг,
                И к Пушкину любовь, и Данте
                Расширили земных владений круг,
                Границы родины поэта-эмигранта [1, с. 105].

        Наиболее значимо при этом то, что внутренним стержнем, связующим звеном между русской духовностью и мировой культурой, между Пушкиным и Данте, становится восходящая непосредственно к дантовской концепции Беатриче высшая сила возрождающей и преображающей любви, персонифицированной для поэта в образе его жены:

                Муза может быть и другом рая:
                Данте, Пушкин, к вам, навстречу вам,
                Свет жены моей благословляя,
                Я иду, как верующий в храм! [1, с. 150]

        Элементы сакральной символики («рай», «храм») в этом контексте – отнюдь не чисто эстетические атрибуты. Для глубоко и истово религиозного человека и мыслителя, каким Оцуп сформировался к середине 1930-х годов, настоятельная идея подвижнического служения своей духовной спасительнице – жене, воплотившей в себе высшие ценности духовности и культуры, становится основным пафосом творчества. Эта магистральная тема отразилось и в упоминавшемся ранее романе на автобиографическом материале «Беатриче в аду», и в главном поэтическом произведении Оцупа – монументальном, объемом более 12 тыс. строк, «Дневнике в стихах» (1935–1950), явившемся одновременно и психологической исповедью автора, и повествованием об истории его взаимоотношений со своей Беатриче на трагическом фоне событий второй мировой войны, и выражением этико-философской программы Оцупа, во многом перекликающейся с дантовской концепцией, не говоря уже о плотной насыщенности текста «Дневника» образами и реминисценциями из творения Данте.

        С первых же строк, уже с самого определение «Дневника» в русле «любви чистейших поэм», Оцуп тесно координирует свой лирический сюжет с историей духовного предстояния Данте к Беатриче, ориентируя читателей на эту знаменитую и образцовую для последующей поэтической традиции параллель, послужившую прообразом для множества поэм о любви, в первую очередь для оцуповского «Дневника в стихах».

                Дух и женщина, лицо и лик,
                Муза и носительница света –
                Сердце полонила и дневник [1, с. 223], –

такой по-дантовски двуплановый и предельно возвышенный образ своей главной, подчиняющей себе весь ход лирического сюжета героини вводит Оцуп в начальных строфах «Дневника». Присутствие ее, являющейся одновременно и героиней, и главным адресатом поэмы, на протяжении большей части текста характеризуется теми же свойствами, что и мистическое общение Данте с Беатриче – не физический контакт, а духовное, мысленное общение, непреодолимая дистанция, некое инобытие, в которое погружены образы обеих героинь (у Данте – мир блаженных душ, у Оцупа – долгая разлука в военное лихолетье). И даже сам фон заочного общения во многом схож – инфернальные измерения «Божественной комедии», грозные катаклизмы мировой войны «Дневника в стихах». Но на таком темном, грозовом и трагическом фоне тем ярче, сокровенным светом, выделяется заветный образ:

                Голос смерти и ее кортежа
                Покрывают наши злобы дня,
                Но другой, и слух, и сердце нежа,
                Явственней доходит до меня:
                Голос женский, сладостно-щемящий,
                Как последний, может быть, ответ,
                И мучительно переходящий
                В то, что вынесло двух тысяч лет
                Испытания и, всем на диво,
                Возле гроба и сегодня живо... [1, с. 222]

        Оцуп отнюдь не стремится затушевать очевидную литературную ассоциативность, как бы некоторую эстетическую «вторичность» образа своей главной героини. Напротив, он открыто говорит о существовании внутренней взаимосвязи между нею и великими прообразами литературной классики, однако подчеркивая при этом ее жизненную реальность и достоверность, способность быть на той же духовной высоте, что и воспетые Данте и Петраркой идеальные женские типы:      

                ...Я по-новому и с болью новой
                Слышу сквозь сгорания твои –
                Сердце жизни и литературы,
                Сердце Беатриче и Лауры [1, с. 227].

        Этот мотив является чрезвычайно существенным для понимания своеобразия оцуповского замысла создания образа героини «Дневника в стихах». Образ ее оказывается диалектически неоднозначным, основанным одновременно на типологическом сближении с дантовской Беатриче и, вместе с тем, на акцентировании принципиального различия между ними, подчеркивании земной природы своей героини, ее жизненности, укорененности в реальном мире, полном трагизма и страданий. Поэтому и роль, выпавшая на долю новой Беатриче, становится гораздо более сложной, чем у представительницы идеального мира блаженных душ. Новой Беатриче предстоит не просто постоянно находиться в земном аду, но и прилагать все усилия к реальному спасению погибающих и остро нуждающихся в ее благодетельной духовной помощи:

                Всё чернее делалось и диче,
                И явилась ты, как Беатриче.

                Нет, не Беатриче, ведь она
                Только символ красоты небесной
                И в поэзии наделена   
                Благодатью после жизни честной
                И обыкновенной. Встреча с ней
                В переулке слишком мимолетна,
                И поэту от ее речей
                Радостно, когда она бесплотна
                И когда он лучшее свое
                Выразил стихами за нее.

                Ты не Беатриче, ты другая –
                И, не только вечностью жива,
                Говоришь со мною не из рая,
                И свои лишь у тебя слова [1, с. 185–186].

        Однако, вне зависимости от существенного отличия человеческой природы героини поэмы Оцупа от послужившей ей прообразом идеализированной дантовской Беатриче, их воздействие на своих поэтов оказывается во многом сходным. Суровый моральный суд, строгая этическая назидательность, властное духовное учительство и вождение становятся необходимыми для того, чтобы суметь радикально возвысить падшую натуру земного человека, подвигнуть его на напряженное осознание нравственных законов мироздания:

                Беатриче льстивого привета
                Не произнесла, и слез и мук
                Данте стоила в преддверье рая
                Отповедь ее. Меня такая

                Ты остановила на земле.
                Без лирического поцелуя
                Ты со мной, потерянным во зле,
                Так заговорила, негодуя.
                И давно знакомые слова
                Солнце слушало и все другие
                Звезды, и на миг едва-едва,
                Как понявшему на литургии
                Смысл ее, – мне приоткрылось то,
                Что забыл я и бездонно что... [1, с. 188]

        Суть нравственных уроков новой Беатриче, преподанных ею своему поэту, как раз и составила идейную, точнее – этико-философскую основу «Дневника в стихах». Здесь система нравственных ценностей, воспринятых и подробно выраженных Оцупом, лишь отчасти соотносится с мировоззрением Данте, ориентируясь в большей степени на традиции русской религиозной философии, аскетизма и подвижничества, на методику праведнического очищения и просветления сердца. Но все-таки и влияние дантовского духовного самоиспытания, прохождения кругами ада и удостоенности созерцания заветного рая, продолжает оставаться для Оцупа значимым фактором внутренней работы нравственного преображения личности. Не случайно поэтому устами новой Беатриче формулируется, с прямой апелляцией к духовному опыту Данте, мысль о высшем даре Бога человеку, налагающем в то же время и максимальную меру ответственности, – способности судить себя судом своей совести. Этот дар не каждому по силам, его мог достойно принять и вынести только Данте, поэтому-то на него, как на авторитетнейший нравственным образец, и указывает своему поэту героиня «Дневника в стихах»:

                «Самого ответственного дара,
                Если не по силам, не желай.
                Это – наслаждение и кара,
                Это – ад, чистилище и рай.
                Это – грозной Дантовой терцины
                Стиль не устаревший, но старинный» [1, с. 305].

        Единственная возможность для грешного человека быть оправданным перед судом собственной совести, согласно этической концепции Оцупа, – это нечто вроде повторения пути Данте. Но только в современном мире в поисках духовного спасения человеку предстоит странствовать не по кругам несколько отвлеченного, как бы литературного ада, а мысленно спуститься вглубь собственного сердца, что достижимо посредством напряженной религиозной медитации, полной сосредоточенности на явственном осознании процессов внутренней душевной жизни, с тем, чтобы постоянным духовным трудом постараться преодолеть свою испорченность и порочность, достичь нравственного очищения и просветления. Эта методика действительно отчасти ассоциируется со странствиями дантовского лирического героя в инфернальных пространствах, поэтому Оцуп свой глубоко индивидуальный, субъективный опыт исследования тайников собственного сердца обоснованно соотносит с образным строем первой части «Божественной комедии»:

                В сердце человека, вечный ад,
                Я схожу, не двигаясь и плача.
                Не озер кипящих серный чад
                Предо мной, а трудная задача
                На печальном опыте своем
                В вещий час предутренней дремоты
                Узнавать, каким оно путем
                Нас ведет. Какие извороты
                Грозные (как Дантовы круги)!
                Что в начале? Ничего. Ни зги [1, с. 319].
      
        Правда, выносимый себе автором «Дневника в стихах» итоговый приговор рокового омертвения сердца преимущественно соотносится уже не столько с концепцией Данте, сколько с лирико-психологическим медитативным опытом Блока («Сердце – крашеный мертвец»), но сам факт того, что именно дантовская модель нравственного испытания путем прохождением кругами ада внутренней личной порочности послужила для Оцупа исходным материалом для целенаправленного поэтического и психологического медитирования, настоятельно подчеркивается в «Дневнике», опять-таки в связи с образом новой Беатриче, подвигнувшей своего поэта на такой мучительный суд совести, служащий залогом возможности нравственного исцеления:

                Так по-своему на путь толкнуть
                Подвига и вдохновить, конечно,
                Могут многие, но жизни суть
                И настойчиво, и человечно
                Перед изнывающим раскрыть –
                Дело Беатриче... С мудрой Биче
                Снова я дерзну тебя сравнить,
                Славя от нее твое отличье:
                Ты не в облаках, в пыли земной –
                Чудо, смертный, страстный гений мой! [1, с. 329]

        Раскрытие многообразных глубоких граней образа новой Беатриче становится подлинным лейтмотивом «Дневника в стихах», причем даже сугубо артистическая биография героини интерпретируется автором почти что в провиденциалистском ключе, словно бы сама судьба вела ее к приобщению к духовной ауре высокого итальянского искусства, в котором ключевое место занимал, безусловно, Данте:

                Вдруг отрезанная от России
                Слишком неожиданно: войной, –
                Без отчаянья, без истерии
                С Данте и Виргилия страной,
                Словно пересаженная роза,
                Ты свыкалась, ты была полна
                Звуками, как Mater Dolorosa,
                Если бы спустилась с полотна
                Перуджино или Рафаэля
                Жить под крышей скромного отеля... [1, с. 251]

        Как следует из «Дневника», именно общая, совместная погруженность автора и его героини в эстетическую и ментальную ауру итальянской культуры, одухотворенной идеалами Данте и его литературных преемников, во многом обеспечила то нерасторжимое духовное единство межу ним и ей, которое сформировалось в результате их встречи и последовавшего тесного общения. Примечательно, что общение включало в себя и интеллектуальную составляющую, где светло и гармонично совпадало всё, даже общность историософских интересов по отношению к богатейшему итальянскому контексту, колыбели европейской цивилизации, со всеми ее компонентами – литературным, религиозным, этическим:
      
                Я давно с тобою, как в своем –
                В веке Данте и уже Петрарки.
                Что за тем великим рубежом?
                Там века перерезают Парки:
                Раньше – христианство, дальше – срыв...
                Только даже и сейчас похоже,
                Что назад, всезнания вкусив,
                Мы идти готовы. Ну и что же –
                Из столетий веры и огня
                Путь к тебе открылся для меня.

                Там еще не шалости амура,
                А любви горячие лучи,
                Там не только песни трубадура,
                Но забрало, четки и мечи [1, с. 262].

        Кстати сказать, полученное смолоду блестящее гуманитарное образование и присущий Оцупу глубокий интеллектуализм наши заметное отражение в «Дневнике» (III). При этом многие историософские и культурологические построения Оцупа выявляют достаточно тесное переплетение со своеобразно переосмысленными им дантовскими идеями – в частности, с концепцией мировой монархии как идеальной модели государственного устройства, призванной гармонично соотнести Град земной с Градом небесным. Несколько схематичное, конспективное изложение фрагментов этой концепции дано в одной из строф «Дневника»:

                В глубине истории – корона
                Кесаря (империи орел)...
                Ведь ее уже во время оно
                Ваш, первосвященники, глагол:
                «Несть бо власти аще не от Бога», –
                Осеняет. Козней и коварств
                Много в ней, но славы также много,
                В новой или древней Книге Царств,
                И недаром Данте и Виргилий
                Рим и мир монарху подчинили [1, с. 248].

        Сам Оцуп не был монархистом – в послереволюционные годы, в кругу гумилевского «Цеха поэтов» его считали даже политически «левым», да и позднее, в эмиграции, он держался в стороне от различных промонархических союзов, поэтому его сочувствие дантовской концепции мировой монархии имеет вовсе не политические, а глубинные религиозные корни, представляя собой требование нравственной оправданности земной власти ее служением духовным идеалам. Вот почему, вслед за Данте, Оцуп с такой горечью указывает на исторические примеры резкого расхождения между духовным идеалом Града земного и реальной корыстной политикой монархической власти, на протяжении многих веков конфликтовавшей с церковью за европейское главенство, забывая о своем исконном нравственном назначении:         

                Светский о духовный бьется меч.
                И неправда в том и этом стане.
                Знать бы, за кого костями лечь...
                С Римом Алигьери в вечном плане
                И с земли монархами – в земном,
                И для нас не легче перелом [1, с. 249].

        При всем несомненном уважении Оцупа к церковно-монархической концепции Данте, он отнюдь не закрывает глаза на ее историческую ограниченность и невозможность реализации идеала Града земного в условиях современного всеобъемлющего политического кризиса, в эпоху жестоких потрясений двух мировых войн:

                Догма – как скала для Алигьери.
                Сколько в ней пробоин с тех времен! [1, с. 336]

        Беспристрастное критическое осмысление исторического опыта непростых взаимоотношений церкви и государства в Европе приводит Оцупа к выводу об исторической обреченности и несостоятельности дантовской концепции, в противовес которой он с большим сочувствием склоняется к признанию правоты славянофильского идеала приоритетности религиозной народной соборности над внешними формами государственной церкови, олицетворением которых на католическом Западе являлись, в глазах автора «Дневника в стихах», как грандиозные готические соборы, так и пронизанная церковным пафосом поэма Данте:
               
                Да, готика священна,
                Сей крестовый в небеса поход,
                И Божественная несравненна
                Дантова комедия, но был,
                Прав, конечно, и славянофил [1, с. 351–352].

        От католицизма отчуждает Оцупа и свойственная римской церкви конфессиональная нетерпимость, отдельные отголоски которой он усматривает даже в «Божественной комедии»: 

                Данте называет имена
                Грешников, но пощадим друг друга.
                Есть у каждого своя вина,
                Если не у каждого заслуга [1, с. 321].

        В этом случае Оцупу ближе не Данте, а скорее Пушкин с его гуманистическим «милость к падшим призывал», ставшим основой именно русской духовной и литературной традиции. Что же касается Данте, то его художественную гениальность Оцуп особенно ценит в потрясающей выразительности образов мирового страдания и зла, оказывающихся столь актуальными для переживаемого человечеством трагического военного безвременья:

                Свет на дно отчетливый и резкий.
                Спугнутый зашевелился спрут:
                Слишком плотно дантовские фрески
                К плоскости недвижной пристают [1, с. 373].

        Впрочем, бездушие, жестокость и трагизм современной эпохи, вошедшие едва ли не в плоть и дух мировой цивилизации, обоснованно казались Оцупу даже превосходящими масштабы и колорит картин дантовского «Ада». Примечательно однако, что для поэтического воплощения образа воцарившегося в мире зла, метафорически представляемого им в виде легендарной Медузы Горгоны, Оцуп (в незаконченной поэме «Красавица», явившейся в начале 1930-х годов первым подступом к более позднему «Дневнику в стихах») обратился именно к традиции Данте, контрастно противопоставив современному зловещему мифу прежние инфернальные аллюзии, значительно уступающие по силе новейшему разгулу стихий зла в человеческих душах:      
    
                Если б голову, вместо волос
                Вьющимися венчанную змеями,
                Гений мщения к Данте поднес,
                Прежде чем Беатриче лелеемый
                И Виргилию милый поэт
                Отвернулся, – ему до чистилища
                Не дойти бы, сомнения нет,
                Потому что не сила, а силища
                У Медузы, и фурия зла
                Не туда бы его увела [4, с. 51].   

        О том, куда  завели человечество вырвавшиеся из-под контроля страшные и разрушительные силы зла, Оцуп впечатляюще поведал во второй части «Дневника в стихах», создававшейся им в годы второй мировой войны, когда ему непосредственно пришлось пройти в чем-то внутренне созвучный дантовскому тягостный и мучительный путь по кругам земного ада – арест итальянским фашистским командованием, тюремное заключение, неудачный побег, концлагерь, угроза расстрела, второй побег, убежище от преследования в стенах бенедиктинского монастыря, боевые действия в рядах итальянского движения Сопротивления... На фоне таких трагических событий обращение к тематике и образному строю дантовского «Ада» закономерно резко актуализировалось, что и получило зримое воплощение на страницах «Дневника». Для характеристики духовного состояния Оцупа в тот период через призму мотивов Данте в высшей степени показателен эпизод, повествующий об укрытии, которое предоставили беглецу монахи-бенедиктинцы. У поэта появилась возможность глубже и яснее обдумать происходящее, и в таком контексте сюжет дантовской поэмы предстал в несомненном сходстве с трагедийной современностью, однако суровый пафос строф Данте на этот раз не вызвал созвучия у исстрадавшегося человека, отдыхающего душой и телом от только что пережитой смертельной опасности:

                С автором «Комедии Священной»
                Каждому сегодня по пути,
                Но в обители благословенной
                Он почти не радует... Прости!
                Дух расправы, и суда, и мести,
                Ты в раю не очень-то на месте [1, с. 464].

        Испытанные поэтом душевные потрясения, крайняя усталость и временная разочарованность в надеждах на возможность гуманистического переустройства мира привели к переоценке не только общего пафоса дантовской поэмы, но и на какой-то, пусть совсем не долгий срок, затронули даже образ главной героини – той благодетельной второй Беатриче, в реальности жизненной встречи с которой отчаявшийся в многолетней разлуке с любимой женой Оцуп начинает сомневаться, отвергая уже больше не утешающие его литературные аналогии – ни дантовские, ни петрарковские:         

                Правда, Беатриче... Но живой
                Ты ее не видел в испытаньях,
                И она, как мудрость, – над тобой.
                Так Лаура только о желаньях
                Своего поэта, о тоске,
                Как его мучительница злая,
                Говорит на ясном языке
                Станса и сонета. Но живая –
                Не предмет любви, – она сама –
                Вымысел высокого ума [1, с. 464].

        Эти почти раздраженные по своей интонации строки – яркое свидетельство переживавшегося Оцупом мировоззренческого кризиса, признак колебания прежде незыблемых духовных ценностей, низшая точка долгого пути к своей Беатриче. Но надо отметить, что черты кризисности сознания присущи всей этой части «Дневника в стихах» и являются ни в коей мере не следствием разочарования в былых духовных идеалах, а лишь закономерной реакцией человека, стремящегося в борьбе за жизнь, в буквальном смысле – за выживание опереться на реальность, на саму жизнь, не позволять литературным шаблонам и даже высоким авторитетам подавлять развитие собственной мысли, отгораживать ее инерцией эстетической традиции прошлого от насущных потребностей дня. Возможно, этим и обусловлена проскользнувшая мимоходом полемическая реплика Оцупа по адресу Пушкина, интуитивно сопоставленного с именно Данте, поскольку отпущенный русскому классику срок земной жизни почти совпал со знаменитым возрастным критерием начальной строки «Божественной комедии». И хотя сам Оцуп был на тот момент значительно старше, приближаясь уже к пятидесятилетию, однако и он ощущал свою жизнь находящейся на роковом переломе, требовавшем углубленного самосознания и поиска дальнейших путей. В этой ситуации чужой жизненный опыт, чужая творческая манера воспринимались едва ли не помехой:

                Кто мне всех дороже по напеву?
                Данте? Пушкин? В центре жизни всей
                Вот кто «растекашеся по древу
                Мысли и пущаше... лебедей»...
                Но для творчества чужая муза –
                Остановка, если не обуза [1, с. 442].

        Тем не менее, для человека, всей своей жизнью неразрывно связанного с писательским трудом и литературными интересами, сколь бы то ни было длительное отталкивание от внушенных поэзией образов и аллюзий было психологически невозможным, поэтому и Данте, и Пушкин, и Достоевский весьма скоро вновь занимают весьма значительное место и в духовном мире поэта, и на страницах его «Дневника». И они не просто возникают там в виде цитатных отсылок или ассоциативных персоналий, но и прямо вступают с автором в интенсивное духовное общение, в спиритуальный диалог, подробно и отчетливо фиксируемый строфами оцуповской поэмы. Необходимо оговориться, что в данном случае речь идет не о внедрении элементов фантастики или мистики в ткань лирического повествования, а о проявлении того психологического состояния автора, которое он сам охарактеризовал свойствами ментального пребывания в «накаленной добела / Светлой и безумной атмосфере / Полубытия, полумистерий» [1, с. 460].

        В некоторой степени это состояние соотносимо с положением лирического героя дантовской поэмы, также постоянно вступавшего в духовное общение не только с Беатриче и Вергилием, но и с многочисленными душами покинувших земную твердь. Нечто подобное имеет место и в поэме Оцупа, и знаменательно, что первым из этих мысленных собеседников находящегося в болезненной лихорадке поэта становится именно Данте вместе со своим провожатым Вергилием (Оцуп писал его имя через «и»). Духовно-спиритуальный диалог между ними и автором «Дневника» отчетливо демонстрирует как первоочередную значимость для мировоззрения Оцупа этической ауры «Божественной комедии», так и характер понимания им сущности нравственных заветов «высочайшего поэта» и его спутника, свободно и весьма своеобразно интерпретируемых в следующих строфах «Дневника»:
 
                Все, кто умер, то есть раньше был,
                Продолжают жить, пока любимы.
                Всех, кто мне хотя бы в слове мил,
                Встретил я, стихами их палимый.
                Первым был, конечно, Данте, с ним
                Рядом им возлюбленный Виргилий.
                «Те, кто умер, но еще любим, –
                Оба словно эхо повторили, –
                Продолжают жить». Сквозь облака –
                Лик луны и лики – сквозь века

                Смутно я увидел. «Алигьери, –
                С наслаждением мой смертный рот
                Произнес. – И ты бы должен вере
                Послужить, как можешь». Строго тот,
                Чье назвал я имя: «Ты земную
                Любишь славу, а ведь я в твоем
                Сердце потому и существую,
                Что и ты божественным огнем
                Жить хотел бы». – «Но твои терцины
                Для меня – поэзии вершины».

                «Что они без духа? Благодать
                Радостнее, чем искусство слова,
                И сильней ребенка любит мать,
                Чем поэта любят дорогого».
                И быстрее, чем явились мне,
                Оба вдруг исчезли великана... [1, с. 418]

        Здесь следует хотя бы вкратце отметить специфику восприятия Оцупом роли Вергилия как центральной, ключевой фигуры в контексте не только «Божественной комедии», но и олицетворяемых ею для Оцупа фундаментальных основ всей европейской цивилизации:   

                Европейское... оно пошло
                От Виргилия. Друид, ученый
                Муж (и государственный зело),
                Монархист (как Данте) убежденный,
                Он и будущему своему
                Спутнику недаром стал вожатым:
                Христианство брезжило ему,
                Между Августом и Меценатом
                Он стоит в венке, и только он
                Для творца «Комедии» – закон [1, с. 216].

        Как явствует из этой характеристики, образ Вергилия в европейской культуре в целом и в «Божественной комедии» в частности осознавался Оцупом в качестве необходимого связующего звена между материальными силами и возможностями просвещенной государственной власти (персонифицированной именами императора Августа и патриция-вельможи Мецената) и мощным духовным потенциалом религии. Соединять же их усилия во имя созидания реального Града земного по образу чаемого Града небесного призвано было искусство, представляемое сначала самим Вергилием, а позже более крупной и величественной фигурой Данте. При этом Вергилий осуществлял функцию не только посредника, но и передатчика культурного наследия дохристианской эры, которое, будучи по-новому одухотворено и просветлено идеалами христианства, обретало способность во многом даже превзойти сугубо языческую стихию античной эстетики. Вероятно, поэтому Оцуп по-своему акцентирует наставническую роль Вергилия, который, в его интерпретации,            

                как ни потрясающе умен,
                Всё же, главным образом, учитель,
                И недаром ученик его
                Не слабей Гомера самого [1, с. 217].

        А поскольку современная западная цивилизации, согласно распространенной и вполне разделявшейся Оцупом точке зрения, основывалась на античном эстетическом наследии, обогащенном христианской духовной традицией, одновременным медиатором которых выступал, в контексте «Божественной комедии», спутник Данте, то Оцуп с полным основанием охарактеризовал культурно-символическую функцию Вергилия емкой формулой: «А Виргилий – к Западу подстрочник» [1, с. 217].

        Возвращаясь вновь к спиритуальному диалогу автора «Дневника в стихах» с автором «Божественной комедии», нельзя не обратить внимания на стержневую мысль, артикулированную голосом Данте, о божественной природе того огня любви, которым стремился жить внимающий ему поэт. Так искусно и тонко замыкался круг размышлений и психологических медитаций Оцупа, образно говоря – из рук самого Данте читателем принимался ключ к замку лирического сюжета столь обширной оцуповской поэмы: духовное возрождение человека, его обращение к Богу и высшим нравственным ценностям жизни достигалось через высшую земную любовь, являвшуюся отражением небесной любви Творца ко всему своему творению. Для Оцупа такой великой земной любовью стала его жена, отождествлявшаяся им, по ее спасительной роли в его судьбе, с образом дантовской Беатриче. Уже по завершении «Дневника в стихах», незадолго до смерти, в одном из своих поздних стихотворений, обращенных к Диане Александровне, поэт подвел словно бы лирический итог своей поэмы, четко выразил устойчивое восприятие своей спутницы жизни в свете дантовского идеала:

                Лежат за нашими плечами
                Воспоминания грехов,
                И мир всё тот же перед нами
                Всё так же пожирает пламя.
                Не до любви, не до стихов
                Такой эпохе. Но, быть может,
                И нам по праву дела нет
                До этих сумасшедших лет.
                Твой тихий голос мне поможет
                На этом свете одному.
                Всё безобразнее и диче
                Земля. Но, бледная в дыму,
                Ты к изголовью моему
                Склонилась – ангел, Беатриче [3, с. 74].   

        Таким был итог долгого и трудного духовного пути Николая Оцупа, плодотворный результат глубокого усвоения и своеобразного переосмысления им дантовской поэтической традиции. При всей кажущейся внешней камерности содержания оцуповской лирики, сосредоточенности на кропотливом психологическом анализе драматических перипетий любовных взаимоотношений двух людей, на самом деле, как представляется, значение творческого наследия замечательного поэта русского зарубежья все-таки гораздо шире. Оно обращено не только к спутнице его жизни, но и к самой многообразной читательской аудитории, в том числе и к людям последующих поколений, до которых Оцуп настойчиво стремился донести мысль о первостепенной важности прочных и истинных духовных основ жизни, преемственности оказывающихся всегда такими актуальными и насущными заветов великой, спасающей и преображающей любви, идущих сквозь века от бессмертной поэмы Данте:   

                Ну а ты, потомок отдаленный,
                Ты узнаешь ли, зачем живем,
                Заменить сумеет ли ученый
                Наши мифы знанья торжеством?
                Или же и вы непостижимым,
                Как он опыта ни расширяй,
                Будете дышать и в нестерпимом
                Зле про ад, чистилище и рай
                Снова наши песни запоете,
                Не наивные – в конечном счете?.. [1, с. 337]

        Прошедшие почти полвека во времени смерти Оцупа в полной мере подтвердили правоту его поэтического предвидения и верность творческой интуиции. 

                Примечания

        (I)  Подборку материалов по истории вопроса о приоритете формулирования термина «серебряный век» применительно к отечественной модернистской литературе начала ХХ века см. в комментарии Р. Д. Тименчика к статье Оцупа «“Серебряный век” русской поэзии» в издании: Оцуп Н. А.  Океан времени: Стихотворения. Дневник в стихах. Статьи и воспоминания о писателях. –  СПб.: Logos, 1994. – С. 609.   

        (II)  Общая характеристика литературного наследия Оцупа на различных этапах его творческого пути дана в работах: Аллен Л.  Николай Оцуп (1894–1958) // Знамя. – 1990. – № 12. – С. 173; Крейд В. Николай Оцуп (1894–1958) // Ковчег: Поэзия Первой эмиграции. – М.: Политиздат, 1991. – С. 488;  Померанцева Е. С.  Оцуп Николай Авдеевич // Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918–1940). Т. I. Писатели русского зарубежья. – М.: Рос. полит. энцикл., 1997. – С. 300–303; Ратников К. В.  Эволюция поэтического творчества Н. А. Оцупа: Дис… канд. филол. наук. – Челябинск, 1998. – 174 с.   

        (III)  Об интеллектуальных и эстетических исканиях Оцупа подробнее см.: Еремина Л.  Рыцарь культуры // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 9–11. 

                Литература

    1.  Оцуп Н. А.  Океан времени: Стихотворения. Дневник в стихах. Статьи и воспоминания о писателях. – СПб.: Logos, 1994. – 616 с.    
    2.  Аллен Л.  «С душой и талантом…»: Штрихи к портрету Николая Оцупа // Оцуп Н. А.  Океан времени: Стихотворения. Дневник в стихах. Статьи и воспоминания о писателях. – СПб.: Logos, 1994. – С. 3–24.    
    3.  Оцуп Н. А.  Жизнь и смерть: В 2 т. Т. 1. – Париж, 1961. – 199 с. 
    4.  Оцуп Н. А.  Жизнь и смерть: В 2 т. Т. 2. – Париж, 1961. – 221 с. 

         Май 2003