Женитьба Марвина Хаттинга

Женитьба Марвина Хаттинга


“Eyes of grey – a sodden quay,
Driving rain and falling tears
As the steamer puts to sea
In a parting storm of cheers
Sing, for Faith and Hope are high-
None so true as You and I
Sing the Lover’s Litany:
“Love like ours never die”…..
Rudyard Kipling “The Lover’s Litany”


«Серый взгляд – причал продрог,
Лупит дождь, и слезы льют,
Разрывается гудок,
И кричит, прощаясь, люд.
С Верой и Надеждой пой –
Нет правдивей нас с тобой –
Всех влюбленных гимн святой:
«Не сгубить Любви такой!»…..
Редьярд Киплинг «Молитва влюбленных»
перевод Владимира Бойко


Моей жене Ольге

В октябре 189.. года на перрон железнодорожной станции Кроссчёрч сошел одинокий пассажир.
Едва его ноги прочно утвердились на залитой дождем деревянной платформе, как кондуктор, короткой трелью дав сигнал к отправлению, поспешно скрылся за вагонной дверью.

Локомотив, отрывисто свистнув в ответ, дернул, пробуксовывая на мокрых рельсах, короткий состав и стал набирать ход.

Человек, оставшийся на платформе, проводил взглядом красный фонарь последнего вагона, быстро скрывшийся в плотной завесе из мороси и дождя, ходившей ходуном под налетавшими порывами ветра.

Поскольку человек, по-видимому, никуда не спешил, воспользуемся этим и рассмотрим его поподробнее.

Незнакомец был среднего роста, но сильно развитые плечи и привычка стоять на широко расставленных ногах придавали его фигуре так называемую «кряжистость» и составляли общее впечатление основательности и силы.

По случаю сырой и ветреной погоды стороннему взгляду оставалось доступным только его лицо, черты которого были не лишены мужской привлекательности, прямой, правильной формы нос только дополнял это впечатление, морщинки возле внимательных серых глаз давали повод думать о том, что в кругу друзей их обладатель ценился за общительный и веселый нрав, а четкие линии губ указывали на такие свойства характера, как прямота, решительность и упорство.

Отсутствие растительности на чистом и загорелом лице могло свидетельствовать о молодости – возраст незнакомца и в самом деле едва перевалил за черту, что разделяет беззаботную юность и познавшую себе цену мужественность, – равно, как о принадлежности к младшему командному составу, если бы речь шла о службе в армии или на флоте, или, в случае гражданской службы, к многоликому легиону младших клерков всевозможных казенных и коммерческих учреждений.

Поэтому теперь самое время обратить внимание на его внешний вид.
Его наряд составляли добротная, суконная, двубортная куртка, из-за пренеприятного сочетания ветра и дождя застегнутая наглухо, под самое горло, модный в те времена пуховый котелок, по тем же причинам надвинутый на самые брови, черные суконные брюки и крепкие башмаки.

И если после этого оставались вопросы относительно рода занятий незнакомца, то его багаж: обернутый в кусок парусины сундучок и весьма искусно украшенный разнообразными стежками, узлами, замысловато заплетенными шнурами матросский мешок – безоговорочно указывали на его принадлежность к одной из профессий, связанных с морем.

Поскольку дождь не только не думал стихать, но наоборот – выказывал явное намеренье продолжать изливаться из низко летящих туч, а пассажирская платформа имела лишь сквозной, открытый всем ветрам летний навес, то незнакомцу следовало как можно скорее позаботиться о более надежном укрытии.

Надо отдать ему должное: в данных обстоятельствах он не склонен был проявлять поспешность, свойственную людям, избалованным упорядоченной жизнью на суше.

Вместо того, чтобы без промедления отправиться на поиски приюта под крышей постоялого двора или таверны, у жарко пылающего очага, незнакомец не спеша и самым обстоятельным образом занялся разглядыванием беспокойного неба, очевидно, делая из увиденного какие-то выводы.

А выводы были следующие: всем командам судов, находившихся в Ирландском море, в ближайшие сутки предстояла выматывающая душу из ко всему привычного матросского тела, изнурительная работа на выписывающих круги и петли мачтах, поочередно беря рифы на парусах, переходя с галса на галс, нередко – чтобы, идя в крутом бейдвинде, продвинуться хотя бы на милю вперед.

Судам же, находившимся в Атлантике, по ту сторону Ирландии, ничего не оставалось делать, как штормовать, оставив из парусов только фор-стеньги-стаксели.

Еще хуже было котельным командам паровых судов: им приходилось выполнять свою работу в дикую качку, в жарком и тесном пространстве трюма, наполненном поднятой угольной пылью, при тусклом огне фонарей и адовом пламени топок.

Это незнакомец прекрасно знал из собственного опыта, поскольку восемь лет плавал кочегаром на небольших судах в Восточных морях, омывающих пряные острова Малайского архипелага, и на собственной шкуре в полной мере испытал все тяготы котельной вахты во время бушующего тайфуна.

Прошло три дня, как он прибыл в Плимут на борту трехмачтового парусно-парового барка «Салли Спринг», вышедшего в рейс из Манилы с грузом копры ровно пятьдесят одни сутки назад.

Начав этот рейс простым кочегаром, он закончил его помощником котельного механика.
Этому способствовали случай и характер, свойственный многим парням, покинувшим свой остров из-за магического зова Неизведанного и дерзкой решимости принять этот вызов.
Характер, выкованный столетними традициями присутствия Британского флага на всех материках, морях и океанах.

Пожалуй, стоит рассказать, как это было.

На двадцать восьмой день плаванья они вошли в ту часть океана, которая издавна носит название «конские» широты».

Как и положено, океан был безмятежно тих и добродушен.

Бесконечный синий купол Неба.
Безбрежная синяя чаша Океана.
И в центре этой сферы крошечная скорлупка, будто застывшая на месте.

Еще полсотни лет назад именно так и было.
Название этих вод тому свидетель.
Но пар и машина все изменили.

Барк, убрав за отсутствием ветра все паруса, посредством упрятанных в машину ста шестидесяти неутомимых конских сил каждый час оставлял за кормой очередные восемь миль синего пространства, за сутки «поднимаясь» по меридиану на три градуса широты.

Палубная команда предавалась счастливому безделью, в то время как трюмная трудилась «в чертовой преисподней».

Даже ночь не приносила облегчение, так как вентиляция была бесполезна, гоня в трюмы почти такой же жаркий воздух, что был у топок.

На восьмой день, после того, как барк благополучно пересек экватор, что было отмечено короткой остановкой, купанием команды и дополнительным стаканом кислого филиппинского хереса, случилась авария - вышел из строя главный котел.

Чтобы найти и устранить неисправность, котел потушили и стали ждать, когда он остынет настолько, чтобы можно было осмотреть его изнутри.

Впервые за время плаванье трюмная команда, к неудовольствию боцмана вывалив на верхнюю палубу в полном составе, получила возможность перевести дух, отстирать просоленные потом и замаранные углем робы, смыть забортной водой въевшуюся в кожу угольную пыль.

Но их простодушному блаженству очень скоро был положен конец, - из капитанской каюты пришли дурные вести: начал «падать» барометр, и чем ниже он «падал», тем нетерпеливее становился капитан.

Океан оставался по-прежнему плоским и вялым, но небо стало мутно-белесым, с темной каймой по всему горизонту.

Матросы палубной команды бросили прохлаждаться и под сердитые окрики боцмана принялись тщательно крепить на палубе все, что могло оказаться доступным яростной силе надвигавшегося шторма.

Боцман был сердит не из-за злого или придирчевого характера, а потому что, как всякий боцман, более всего на свете терпеть не мог беспорядка на вверенной его заботе верхней палубе, а в том, что шторм постарается свести все его усилия на нет, можно было не сомневаться.

Поэтому, подобно искушенному стратегу перед сражением, он педантично и заботливо укреплял одну позицию за другой.

Больше медлить с ремонтом было нельзя, и когда механик выкликнул добровольца лезть в неостывшую топку котла, он вызвался первым.

Обернутый в кокон из тряпья, с обрезками досок, прикрученными проволокой к подошвам прогарных ботинок, чтобы выдержать жар неостывших колосников, он забрался в топку и довольно быстро обнаружил причину аварии – лопнувшую пружину воздушного клапана.

Доложив механику о неисправности, он сам же вызвался ее устранить.
Меняя пружину, он провозился больше получаса.

Его несколько раз окликали через открытую горловину топки, справляясь о его состоянии.

По правде говоря, к концу работы он почувствовал, что рискует превратиться в печеное яблоко на блюде с рождественским гусем, но тем не менее действовал не спеша, понимая всю лежащую на нем ответственность за надежную работу машины.

Когда он выбрался из топки, его подхватили под руки и вывели на верхнюю палубу.
Некоторые горячие головы хотели остудить его забортной водой, но бывалый капитан запретил это делать, справедливо полагая, что резкое изменение температуры тела может быть губительным для организма, и вместо этого приказал боцману налить ему для выравнивания наружного и внутреннего теплового баланса стакан яванского рома, не уступавшего по крепости ямайскому.

После он лежал на спардеке, обдуваемый набиравшим силу ветром.
Капитанское средство оказалось вполне эффективным.

Пропустив одну вахту, следующую он отстоял полностью уже в качестве помощника механика.

Между тем, барк и шторм двигались встречными курсами.

Капитан и не думал уступать дорогу.

Наоборот, пользуясь заметно окрепшим, к тому же – попутным, ветром, он распорядился ставить все паруса.

Будто стремясь на свидание с давним кавалером, «старушка «Салли» проявила редкую для нее прыть, увеличив ход до одиннадцати узлов.

Встреча состоялась вечером следующего дня.

Два последующих дня, в течение которых они сражались с взбесившимся океаном, слились в один, без времени суток, с короткими урывками сна прямо на куче угля, с напряжением сил на границе человеческих возможностей.

Осталась в памяти только та жуткая минута, когда показалось, что барк прямым ходом стал проваливаться в бездну. Ему запомнились перекошенное ужасом лицо мулата Али, даже под слоем угольной пыли ставшее пепельно-серым, и вой гребного винта, крутящегося в пустоте. Потом барк будто наткнулся на некую преграду, задрожал, заскрипел всем старым дубовым корпусом и после нескольких роковых мгновений отчаянной борьбы медленно…очень медленно пополз вверх.

Они вышли из шторма лишившись всех разбитых и унесенных волнами шлюпок, сломанной фок-мачты, половины снесенной дымогарной трубы, главного компаса на мостике, разбитого обломком упавшей грот-брам-реи, и четырех человек команды, включая боцмана, смытых за борт гигантской волной-убийцей.

Придя в Плимут, барк после выгрузки был поставлен на ремонт в док, команда получила расчет и была отпущена в двухмесячный отпуск с выплатой четверти жалования.

Таким образом, он был свободен, при деньгах и с отличной перспективой отправиться в следующий рейс на отремонтированном судне в своей новой должности.

Скорее повинуясь долгу, чем родственному чувству, он решил навестить дом, в котором родился и который покинул двенадцать лет назад.

Он был младшим сыном, поэтому, едва оказавшись способным держать в руках лопату, считался у отца-фермера чем-то вроде бесплатного батрака.

Когда в тринадцать лет он сказал отцу, что решил поступить на какой-нибудь корабль юнгой, тот лишь напомнил ему, что на следующей неделе его черед пасти овец на дальнем пастбище.

Но он не забыл, как мать, проводив его до калитки в каменной изгороди, при прощанье украдкой сунула ему в руку монету в целую гинею.

Была еще причина, заставившая его отправиться в родные края.

В то утро, когда с единственной сменой белья в узелке и полученной гинеей в кармане он навсегда покидал отчий дом, то вместо того, чтобы сразу свернуть на тропинку, ведущую к оживленной Чеппельсноутской дороге, он дал крюк в две с половиной мили до известной ему дыры в изгороди поместья Вудхаус, принадлежавшего их соседу – эсквайру мистеру Тобиасу Уайтли.

И надо признаться, что эти усилия были потрачены им отнюдь не ради того, чтобы получить доброе напутствие этого благородного джентльмена, кстати сказать, с которым у его отца была давнишняя вражда из-за двух акров спорной земли, на которых один отстаивал свое право охотиться на кроликов, а другой – пасти своих овец.

Так что же за причина заставила его избрать для начала самостоятельной жизни столь окольный путь?

У этой причины было удивительное имя – Ливия Уайтли, один звук которого, так полагал он тогда, должен был отпустить все грехи неуступчивому и горячему эсквайру, ибо оно принадлежало самой младшей и самой хорошенькой из его пяти дочерей.

Оказалось, что прежде, чем сделать первый шаг на выбранной им жизненной стезе, ему было важно увидеть, как мисс Ливия, несмотря на ранний час, уже умытая и тщательно причесанная, свежая, как только что распустившийся розовый бутон, выведет пастись на лужайку перед домом двух своих ручных белых козочек.

В настоящий момент его очень интересовало – по-прежнему ли мисс Ливия выводит пастись своих коз, которые должно быть здорово подросли за это время.

Особенно это стало для него важным после разговора с капитаном, когда при расчете тот объявил, что доволен им и при докладе владельцам компании подтвердит свое решение о его назначении на должность помощника механика, но просит учесть, что эти образцово добропорядочные и солидные господа считают желательным, чтобы начальствующий состав, плавающий на их судах, составляли люди женатые. При этом капитан, усмехнувшись, подмигнул ему и, крепко пожимая руку, пожелал удачи.

И надо вам сказать, что после этого разговора его мысли о мисс Ливии и ее козах были столь реальны и определенны, что он был бы очень озадачен и даже неприятно удивлен, если бы выяснилось, что мисс Ливия поменяла свои привычки.

Еще садясь в поезд, он вовсе не рассчитывал, что ему легко удастся заполучить руку и сердце такой красавицы, как мисс Ливия, которая к тому же была дочерью джентльмена.

Но поскольку, заплатив за проезд крону и два шиллинга, он освободился от необходимости кидать уголь в топку, и в пустом вагоне третьего класса не оказалось никого, кто бы мог помешать ему представить в воображении (за дорогу он успел придумать по меньшей мере три варианта) их новую встречу с мисс Ливией, то всякий раза оказывалось, что все препятствия их счастливому союзу тем или иным способом устранялись и, получив от растроганного их нежной любовью мистера Уайтли благословение (и щедрое приданое), под прощальное блеяние неразлучных коз, они отправлялись в Лондон, где, сняв недорогую, но приличную квартиру, проводили «медовый месяц», за время которого он успешно сдавал экзамен на звание судового механика и затем, будучи назначенным хозяевами компании механиком на только что построенный пароход, отправлялся в плаванье, вернувшись из которого обнаруживал миссис Ливию в компании двух светлоголовых карапузов, количество коих было выбрано не случайно, ибо он справедливо рассудил, что для миссис Ливии будет привычнее заботиться именно о двух подопечных.

Только странным образом в его воображении белокурая миссис Ливия время от времени вдруг делалась жгучей брюнеткой, сразу становясь похожей на жену второго помощника капитана мистера Кастро, носившую изысканнейшее имя Мария де лос Анхелес Кордова.

Тут следует упомянуть, что команда боготворила миссис Кастро за ее веселый нрав, доброту и отсутствие чопорности, свойственную женам других офицеров.

Когда Джеку Коллинзу так ударило блоком по его здоровенной башке, что кровь ручьем потекла из рассеченной раны, никто иной, как миссис Кастро, сняв с себя белый шарф, сделала ему перевязку, да так хорошо, что парень тут же встал на ноги как ни в чем не бывало.

Итак. Теперь, когда мы знаем почти все о прошлом и о ближайших планах незнакомца, было бы неплохо наконец-то узнать его имя.

Но наберемся еще немного терпения.

Станция, вернее было сказать – скромная платформа, своим названием была обязана церкви Креста Господня, чей шпиль привычно возвышался над крышами пяти или семи построек, вместе составлявших поселок, носивший одно имя со станцией.

Возможно, жители поселка меня тут же поправят, что все ровно наоборот: это станция переняла имя поселка. Пусть будет так.

Напротив церкви, возведенной во времена кровавой вражды роялистов и «круглоголовых», помещалось двухэтажное заведение с вывеской «Гуси и лисы», хозяин которого – Томас Баккет с истинно провинциальным радушием мог предложить любому желающему, за его денежки, разумеется, стол и кров.

В солнечный день тень от шпиля с венчавшим его крестом ложилась аккурат на гостеприимное заведение, так что всякий посетитель, покинувший его после радушного и щедрого приема, оказанного ему хозяином, на своих, частенько – не совсем твердых ногах, в зависимости от расположения духа мог с полным на то правом считать, что все его недавние деяния были совершены с одобрения Небес, или наоборот, – почувствовать искреннее раскаяние и дать себе клятву больше не уподобляться глупому гусю, попавшемуся в лапы хитрому лису, о чем спешил сообщить своей благоверной, уже поджидавшей его на противоположной стороне дороги с большим запасом упреков и придирок.

Пожалуй, стоит отметить , что упомянутый Томас Баккет густотой и цветом своих волос мог быть поставлен в пример любому лисенку, когда-либо родившемуся на всем протяжении от Лонсестона до Корнуола.

Но вернемся к нашему незнакомцу.

Поскольку был уже вечер, а осенью смеркается рано, то окна владения рыжего Томаса Баккета светились путеводной звездой, а в нашем случае лучше сказать – маяком, указывающим путь в уютную и безопасную гавань.

Правда, наискосок через дорогу от этой сухопутной гавани (но никогда не пересыхающей) светились еще два окошка небольшого строения.
Фонарь, подвешенный над его входной дверью, позволял прочитать на вывеске два слова «POST OFFICE», недвусмысленно указывавших на местонахождение одновременно почтовой конторы, телеграфа и билетной железнодорожной кассы.

Окна остальных строений поселка, едва различимых в быстро сгустившейся темноте, к тому же усиленной непрекращавшимся дождем, из-за деревенской привычки хозяев рано ложиться спать, были темны.

Темнота и не утихавшие ветер и дождь не помешали незнакомцу, державшему курс на особенно уютно светившие в этот вечер окна таверны, вскоре услышать над собой бряцанье раскачиваемой ветром вывески и под звон дверного колокольчика очутиться внутри помещения, прямо перед стойкой, за которой восседал сам хозяин, широкой, геркулесовой фигурой, спутанной медно-красной шевелюрой, такой же бородой и багровым цветом полнокровного и добродушного лица более напоминавший калимантанского оранг-утана, ради шутки обряженного в рубаху, штаны и жилет с часовой цепочкой.

Он широкой улыбкой и взмахом крепкой ручищи, как старого знакомого, приветствовал своего нового гостя и заговорил вполне по-человечьи:
- Хэй! Добро пожаловать, мистер. Погода нынче разыгралась хоть куда. Поневоле захочешь найти местечко, где можно просушиться от дождя и пропустить стаканчик теплого грога. А может мистер нуждается в ночлеге?

Прежде, чем ответить, наш незнакомец аккуратно пристроил свои вещи в угол рядом со стойкой и, выпрямившись и сняв с головы котелок, оглядел помещение.

Справа от входной двери и стойки с хозяином располагалась большая общая зала с единственным, но длинным и широким столом, возле которого, будто приготовившись разойтись в разные стороны, в беспорядке толпились стулья.

У дальней стены, правее стола сквозь чугунную решетку гудел огнем и сыпал искрами внушительных размеров камин, а еще правее его, между двух окон, закрытых изнутри решетчатыми ставнями, стоял громадный диван с вытертой до белизны кожей обивки. Все остальное пространство залы было свободно и, вероятно, вечерами использовалось для танцев.

Между тем, в зале находились люди.

На стульях, загораживая проход между столом и диваном, сидели двое мужчин, напротив них, на диване сидели третий мужчина и женщина.

Все четверо встрепенулись и как по команде повернули головы в сторону вновь вошедшего….и также одновременно вернулись в прежнее положение.

Нашему незнакомцу, хотя он потратил на разглядывание залы не более десятка секунд, почудилось в их позах напряженное ожидание чего-то или кого-то.

Наконец он обратил свое внимание на ожидавшего его ответа хозяина.

- Добрый вечер. Не подскажете, может кто-нибудь подвезти меня до Блэчнистоуна?
- Сегодня да по такой погоде – нечего и рассчитывать. Завтра утром обратитесь к Оксинхэму. Пожалуй, он свезет вас. Он единственный, у кого есть коляска.
- Ну, что же. Недаром говорится, что «утро вечера мудренее».
- Что верно, то верно. Могу предложить комнату наверху. У меня все по-простому, но никто еще не жаловался, что Томас Баккет кладет своих гостей спать на голые доски.
- Пожалуй, стоит попробовать. Давно я не спал на настоящей постели.
- Выспитесь за милую душу. Ведь еще и так говорят: «Лучший совет находят утром на подушке». Как вас записать, мистер….? – хозяин вытащил из-под стойки регистрационную книгу и чернильницу…с гусиным пером.

Живо представив название таверны, наш незнакомец с трудом сдержал улыбку.

- Марвин Хаттинг. Помощник механика парового барка «Салли Спринг», третьего дня прибывшего из Манилы в Плимут.

При последних словах ему послышалось, что скрипнул диван.

Пока хозяин, высунув от старания язык, медленно выводил буквы, подтверждая тем самым, что переход в состояние, требующее ношения штанов и прочих предметов гардероба, полагающихся человеку, дался ему нелегко, Хаттинг, как бы от нечего делать, решил более внимательно осмотреть залу.

Что скрывать, его глаза прежде всего обратились на пару, сидевшую на диване.

Мужчина, будучи уже в солидном возрасте, до сих пор имел великолепную грудную клетку, а черты лица, смягченные годами, тем не менее сохраняли свидетельства суровой и властной натуры.

Его соседка, напротив, имела внешность, один взгляд на которую тут же вызывал непреодолимое желание воскликнуть «Чудо как мила! Прямо как свежая сдобная булочка».
И в самом деле, она была вся пухленькая, с чуть полноватым, вызывавшим безотчетное желание, глядя на него, улыбаться, удивительно располагающим лицом, которое очень украшали синие глаза, привыкшие к улыбке и пению губы и чуточку вздернутый, задорный носик. Тень от капора делала ее брюнеткой, что при ослепительно белой коже придавало ее облику некую пикантность.

Сопоставив свои впечатления, Хаттинг решил, что ей не более восемнадцати лет.

По какому-то случаю оба были одеты, вероятно, в свой лучший, праздничный наряд.
Суровый мужчина был в темном сюртуке, белой рубахе с широким шелковым галстуком, завязанным на крепкой, загорелой шее пышным бантом, смотревшимся столь же фальшиво, как смотрелся бы на шее старого, матерого волкодава.

На девушке было надето цвета молодой травы атласное платье с высоким лифом, самым выгодным образом подчеркивающим ее налитую живительными соками молодую грудь. Сверху ей на плечи была накинута белая косынка.

Пара была странная и вызвала у Хаттинга много вопросов.

Но в это время хозяин, кончив писать, обратился к нему, предложив подкрепиться с дороги. При этом он широко распахнул дверь буфета, до этого скрытую его могучей спиной, представив взору и вправду успевшего проголодаться гостя блюда с нарезанной крупными ломтями телятиной, при одном взгляде на него удесятерявшим аппетит бело-розовым беконом, белым мясом индейки, жареной рыбой и, наконец, знаменитым лессерширским пирогом с бараньими почками. На верхних полках стояли бутылки с напитками, помогавшими справиться с обильной и сытной едой.

- Может, хотите яишницу из гусиных яиц? – игнорируя любые сплетни и небылицы, искушал его рыжий хозяин.
- Отлично, яичница из полдюжины яиц с беконом. Я вижу, тут у вас стоят банки с консервированным молодым горохом. Откройте одну для меня. И сдобрите горох оливковым маслом. Еще подайте вон тот пшеничный пирог с мясной начинкой. Последние полтора месяца команда питалась сухарями, которыми хорошо забивать гвозди. И подайте бутылку…
- Рома? – услужливо подсказал довольный его заказом хозяин.
Но Хаттингу вдруг захотелось поддержать честь своего корабля, помощник механика с которого может позволить себе напиток поприличнее.
- У вас есть портвейн?

Хозяин уже открыл было рот, чтобы ответить утвердительно и расхвалить его выбор, как дверь со звоном распахнулась, и в таверну вошел человек, в котором, несмотря на длинный и мокрый от дождя плащ и глубоко надвинутый котелок, сразу можно было угадать пастора.

Оставив без внимания хозяина, но взглянув быстрым и цепким взором на обернувшегося к нему Хаттинга, он без задержки прошел прямо к компании, продолжавшей в полном молчании сидеть в зале.

Сняв котелок и сложив перед собой руки, пастор обратился к сидевшей на диване паре.

- Я вижу, мистер Фостер, у вас произошла какая-то заминка. Я готов ждать еще полчаса. После этого я буду вынужден закрыть церковь.

Ему не успели ответить, как дверной колокольчик отчаянно звякнул, впустив еще одного гостя, опрометью бросившегося в залу.

Перехваченным от волнения голосом, он возбужденно и громко заговорил, спеша выложить принесенную новость.

- Он не приедет! Вот телеграмма! Мистер Фостер, слушайте, что он сообщает. Вот.. «Я не позволю водить себя за нос. Раз мистер Фостер не держит своего обещания, я возвращаю его дочери свое» И это еще не все! Вы только послушайте, что дальше пишет этот нахал! «Пусть она оставит себе все подарки, что я ей обещал». Каков негодяй!

Хаттинг с жадным интересом следил за девушкой, которой, как он мог догадаться из услышанного, жених отказывал в самый день назначенной помолвки или свадьбы.
Он ожидал всего, что угодно, но только не того, чему стал свидетелем в числе прочих присутствовавших.

Девушка, обернувшись к своему соседу, которого вестник с телеграммой называл мистером Фостером, положила руку на его стиснутые кулаки и спокойно сказала:
- Что ни делается, все к лучшему, отец. Я даже рада, что так все закончилось. Признаться, это был ваш выбор, а мне этот Юджин Барроуз ни капельки не нравился. Но скажите, что послужило причиной столь неожиданного и…своевременного отказа этого господина?

В ответ мистер Фостер, сидевший с красным от стыда и гнева лицом, словно бы через силу, стараясь не глядеть на дочь, непослушным языком выговорил:
- Молли, я написал ему, что наша мельница требует починки, и поэтому я не могу дать за тобой ранее обещанных пятисот фунтов.
- Сколько же вы обещали господину Барроузу, чтобы отделаться от меня? – спросила, улыбаясь, Молли, рукой повернув голову отца лицом к себе.
Тот после некоторого молчания неохотно выдавил из себя признание:
- Половину…Но почему ты говоришь, будто я хотел отделаться от тебя? Ты же знаешь…
Но Молли, не переставая улыбаться, не дала ему договорить, закрыв ему рот своей ладошкой.
- Знаю, дорогой. Но благодаря именно вам, я чуть не стала женой этого ушастого господина. Обещайте же при всех, что впредь не будете пытаться устроить мою судьбу, не спросясь моего мнения.
- Молли, я ведь только хотел, чтобы ты стала женой обеспеченного человека, жила бы в городе, получила бы все, чего заслуживаешь.
- Но почему вы не пожелали меня спросить, хочу ли я этого? Обещайте же, что позволите мне самой выбрать себе мужа. Обещаете?

Мистер Фостер неохотно сдавал свои позиции.
- Молли, это все теперешние нравы. Дети норовят не слушать родителей. Скажите, пастор, разве это не противоречит закону Божьему?

Но пастор, загадочно улыбнувшись, ответил весьма дипломатично:
- Браки свершаются на небесах…Насколько я понял, –  я могу закрывать церковь прямо сейчас. Посему позвольте удалиться. На прощанье могу еще только добавить: «Над пролитым молоком горевать бесполезно». Хотя, кажется, горевать-то никто и не собирается.

Едва он, нахлобучив на голову котелок, покинул таверну, ее хозяин постарался взять ситуацию в свои руки.

- Мое дело, конечно, сторона. Но поскольку вы, мистер Фостер, как изволили сами сказать, владеете мельницей, то вам ли не знать, что «все перемелется – мука будет». Но уверяю вас, поскольку имею в этом деле большой опыт, что ничто так не помогает справиться с жизненной кутерьмой, как свежая и здоровая пища. И наоборот – на пустой желудок любая, самая мелкая неурядица способна выбить у человека землю из-под ног. Поверьте, стоит вам съесть хороший бифштекс или баранье жаркое с жаренным картофелем и тушеной фасолью да запить все кружкой доброго эля, увидите сами, как ваша неприятность станет для вас сущей пустяковиной. Ей, Богу так! А для вашей премилой дочери, примите, сударыня, мое искреннее сожаление, со всем к ней уважением я предложу свежайший шепардский пирог с румяной корочкой и паштет из гусиной печенки.

И надо сказать его учтивая речь достигла своей цели.

Мистер Фостер, взглянув по очереди на дочь и трех джентльменов, предложил:
- И в самом деле, не отужинать ли нам? Ведь, мы с полудня маковой росинки во рту не держали. Да и тащиться по темноте и в непогоду восемнадцать миль не с руки. Хозяин, у тебя найдется кров для еще пяти человек?
- Конечно. Каждый может рассчитывать на отдельную постель. Под шум дождя так-то хорошо спится. Пойду распоряжусь насчет ужина и комнат.

Он собрался было выйти через дверь, вероятно, ведущую на кухню, но Хаттинг остановил его:
- Послушайте, любезный, прежде чем заняться нашим ужином, извольте подать нам заказанный мной пирог и две бутылки портвейна с шестью стаканами.

Когда его распоряжение было исполнено и все перечисленное оказалось на столе, Хаттинг, стараясь изо всех сил выражаться как можно более любезнее, пригласил компанию мистера Фостера к столу.

- Пока хозяин хлопочет, не угодно, господа, и вам, мисс, заморить, как говорится, червячка?

Его предложение не вызвало возражений.

Когда все с готовностью расселись за столом, он, сбросив куртку и оставшись в новом, еще не обмятом сюртуке, на правах хозяина разлил вино по стаканам.

А вот с пирогом вышла заминка. Его нужно было разрезать, а хозяин ушел, не подав ножа.

Не долго думая, Хаттинг достал из кармана куртки свой матросский складной нож, размеры которого вполне позволяли вспороть брюхо акулы.

Когда пирог был разрезан, Хаттинг, стоя, предложил тост:
- Хочу предложить выпить за здоровье всех собравшихся в этот ненастный вечер у этого гостеприимного очага.

Мистер Фостер молча поднял бокал и в несколько глотков осушил его до дна.

Молли, оказавшись, когда сняла свой капор, темной шатенкой, наградила Хаттинга благосклонной улыбкой и, деликатно отпив пару глотков, не спеша принялась за пирог.

Хаттинг почему-то решил, что ее мать, должно быть, была ирландкой.

Двое других были родными братьями-близнецами – Дик и Чарльз Морганы. Причем, Дик родился на четверть часа позднее Чарльза, иначе это имя досталось бы ему, а не брату. Их ответное «Ваше здоровье» также имело между собой паузу, так что второе казалось эхом первого.

Третий, носивший звучное имя Олден Гренвайль, щеголявший в сильно зауженном в талии - по тогдашней моде - сюртучке в серую полоску и с бесполезным пенсне на носу, был пока лишь только помощником нотариуса, но, очевидно, имел про себя особое мнение. Именно он явился с телеграммой, содержащей отказ мистера Барроуза от назначенной помолвки с Молли Фостер, и теперь, заняв стул с ней по соседству, так увлеченно говорил ей что-то почти в самое ухо, что даже не счел необходимым ответить Хаттингу, чем вызвал у того чувство досады и…ревности.

Уже без прежнего энтузиазма Хаттинг повторно наполнил стаканы.

Только Молли скромно, но решительно отказалась, сказав, что ей достаточно того, что уже налито, почему-то еще больше огорчив этим Хаттинга.

Он опустился на стул и безо всякого воодушевления, как пьют воду, осушил свой стакан, а затем нехотя принялся жевать пирог, стараясь не смотреть в сторону беседовавших Молли Фостер и Олдена Гренвайля.

Его заставил очнуться громкий голос, обратившегося к нему мистера Фостера.
- Так значит, вы плаваете на «пьяной Салли»?

Будучи не в духе из-за безразличия к нему Молли Фостер, Хаттинг почувствовал себя оскорбленным из-за прозвучавшего из уст сухопутного мельника обидного названия своего корабля, но сдержался и ответил, постаравшись скрытым сарказмом дать тому понять всю глубину разделявшей их пропасти.
- Мы не называем так свое судно, сэр. Мы зовем его «старушкой Салли», сэр.

На это мистер Фостер насмешливо хмыкнул и, вылив из бутылки себе в стакан остатки вина, наставительно и с изрядной долей сарказма произнес:
- Это для вас она «старушка Салли», а для меня она – «пьяная Салли».

Хаттинг, чувствуя, что дело, кажется, идет к выяснению истины с помощью бокса, как всегда в таких случаях, сделался хладнокровным, что обыкновенно имело в подобных ситуациях решающее значение и очень часто помогало ему покидать поле боя с развернутыми знаменами.

- Какие у вас основания настаивать на этом, сэр? – сухо поинтересовался он.
- Какие у меня основания? Да любой, кто плавал на «Салли», вам скажет, что она, идя фордвиндом, виляет возле курса на пять, а то и на все десять градусов.

Хаттинг не мог этого знать, поскольку его место было в трюме, у топки, но признаться в этом – означало уступить самоуверенному невеже-мельнику. Поэтому он позволил себе с изрядной долей иронии в голосе поинтересоваться:
- Да, вам-то откуда это знать?
- Откуда мне знать? – переспросил мистера Фостер, и голос его приобрел низкие ноты, весьма схожие с теми, что слышаться в рычании сторожевого пса, предупреждающего о готовности пустить в ход свои клыки – Да будет тебе известно, сынок, что я отплавал на «Салли Спринг» почти пятнадцать лет и знаю о ней то, чего ты и представить себе не можешь!

Вот так дела! Хаттинга от неожиданности прямо в жар бросило.
- Так прежде вы тоже были моряком, мистер Фостер?
- Я был боцманом на «Салли Спринг» более десяти лет. А знаешь ли ты, почему она из просто «Салли» стала «пьяной Салли»?
- Не знаю, сэр, но хотелось бы узнать.
- Ну, так слушай. Когда на «Салли» поставили эту чортову машину и под корму запихнули винт, она стала хуже слушаться руля. При бакштаге это еще не так заметно, а когда ветер заходит с кормы, то удержать ее точно на курсе почти невозможно.

Возвращение хозяина с огромным подносом, уставленным тарелками со всякой всячиной, на время прервали их разговор.

Опорожненные бутылки мирно уступили место своим полным подружкам.

На некоторое время общий разговор смолк, и были слышны стук вилок о тарелки и звуки, которые свидетельствуют об условности правил этикета, навязываемых человеку цивилизацией, но более - о здоровых желудках и отменном аппетите участников застолья.

В описываемые времена люди умели ценить еду, как одно из благ, обязательность которого вовсе не гарантирована, а потому относились к процессу приема пищи очень серьезно.

Мистер Фостер ел медленно и основательно, долго выбирая очередной кусок прежде, чем подцепить его на вилку, причем, ломтики жареного картофеля всегда следовали за куском бифштекса.

Братья-близнецы Дик и Чарльз Морганы уплетали свою картофельную запеканку, словно два щенка, то и дело поглядывая на тарелку соседа, чтобы не отстать один от другого.

Олден Гренвайль и тут остался верен себе, держа вилку с далеко отставленным мизинцем. Обыкновенно он начинал с гарнира, оставив более вкусное напоследок. При этом он раз за разом отделял от материка пюре куски территории, и прежде, чем приняться за отторжение очередной части, разравнивал воображаемые холмы и лощины.

Молли Фостер ела весело, как и все, чем бы она ни занималась. Иногда она вспоминала, что уже взрослая девушка и напускала на себя серьезный вид, но ее хватало не надолго.

Хаттинг ел сдержанно, время от времени поднимая глаза от тарелки, чтобы взглянуть на Молли, и тогда невольная улыбка трогала его губы.

Наконец мистер Фостер, опустошив тарелку, откинулся на спинку стула.
Из рукава своего сюртука он вытащил платок и вытер им вспотевший лоб.
После чего с гримасой нетерпения на еще больше раскрасневшемся лице рывком развязал бант, стягивавший шею, и со словами «К чорту его» бросил его за спину, на диван.
Расстегнув ворот рубахи и сев поудобнее, он, неторопливо потягивая вино из стакана, с добродушной усмешкой уставился на Хаттинга.

За свою многолетнюю морскую службу он вправил мозги не одному десятку вот таких горячих молодых голов. Но Хаттинг понравился ему искренней преданностью общему для них обоих кораблю.

Тот, почувствовав этот взгляд, поднял глаза от тарелки. И встречный взгляд его серых глаз, недоверчивый поначалу, постепенно прояснился.
- Скажите, сэр (уже как привычная дань корабельной дисциплине), как вы оказались на суше, превратившись из моряка в мельника?

Мистер Фостер, простер правую руку, положив ладонь на склоненную над тарелкой голову дочери.
- Вот из-за этой мухи. Моя жена Кейт померла от дифтерита, оставив мне эту малышку, которая тоже тяжело болела, но выжила. Видишь, какая она теперь? Разве не хороша?

Молли сняла с головы тяжелую отцовскую руку и порывисто сжала ее обоими ладонями, бросив при этом мимолетный взгляд синих глаз на Хаттинга и тут же скромно опустив их как бы в ожидании ответа.

Который не замедлил прозвучать, не скрывая искреннего восхищения того, кто отвечал.
- Клянусь всеми жемчужинами Южных морей, - прежде мне не доводилось встречать девушку, подобную мисс Молли.

Щеки предмета их обсуждения немедленно порозовели.

Но Олден Гренвайль и тут решил доказать свое превосходство.
- Она – сама по себе жемчужина, которая вашим Южным морям и не снилась.

Эта грубая лесть, видимо, пришлась по нраву мистеру Фостеру, который, высвободив руку, принялся гладить волосы и плечи дочери, приговаривая «Ты - моя жемчужина».

При этом расстегнутый ворот его рубахи широко раскрылся, и через вырез показались хищные головы восточных драконов, когда-то наколотые в китайском квартале Порт-Келанга.

И тогда Хаттинг, мягко и, как кому-то могло показаться, безадресно улыбаясь, запел, негромко отбивая такт донышком пустого стакана по столу, старинную матросскую песню «Spanish Ladies»

«Прощайте, прощайте испанские дамы,
Прощай черный бархат испанских ночей.
Нам в Англию вышел приказ отправляться,
Но к вам мы вернуться клянемся, ей-ей…»

Он успел пропеть первый куплет, как песню подхватил низкий и сильный голос старого боцмана, который принялся отбивать такт кулаком, отчего его вилка ожившей серебряной сардинкой едва не упрыгала под стол.

Но главный сюрприз ожидал Хаттинга, когда, начав третий куплет, он услышал звонкий и высокий голос, присоединившийся к их мужскому дуэту.

Молли Фостер с разгоревшимся лицом и блестящими глазами, вся выпрямившись, как хорошо натянутый штаг, самозабвенно отдалась песне.

Это произвело на Хаттинга столь сильное впечатление, что перед тем, как пропеть оставшиеся два куплета, он поднялся в полный рост, расправив свои крепкие плечи.

И тут.. Да, все произошло именно так: с грохотом отодвинув стул, из-за стола поднялся старый боцман, а вслед за ним – со слезами восторга на необыкновенно синих глазах, прекрасная в этот миг Молли Фостер.

Втроем, стоя, они пели:

«И как подобает английским матросам,
Пусть каждый немедленно полнит бокал свой,
А после пусть каждый осушит бокал.
В вине и веселье тоску мы утопим -
Пускай же вино нас сразит наповал.

И как подобает английским матросам
Мы песнь свою грянем над бурной волной
И скоро в Ла-Манше измерим глубины
И тридцать пять лет – это путь наш домой.
Хэй! Хай-хо!»

- Неплохо спето, чорт возьми – прорычал старый боцман, стараясь за резкостью слов скрыть охватившее его волнение.

Обняв за плечи вот-вот готовую расплакаться от пережитого экстаза Молли, он добавил с ироничной усмешкой.
- Теперь это - вся моя команда.

Но с ним не согласились братья-близнецы – Дик и Чарльз Морганы.
- Мистер Фостер, мы тоже ваша команда.

Взмахнув рукой, будто отдавая им честь, старый боцман успокоил их:
- Дик, Чарли ! Простите, ребята. Конечно, как же без вас! Ведь, вы – мои компаньоны.

Но это было еще не все.

Разгоряченный их пением Томас Баккет, собственной персоной, поставил на стол бутылку старого бренди и торжественно провозгласил:
- Выпьем, друзья, за Англию, за британский флот, за королеву!

Все дружно выпили, ибо эти три слова выражали Символ веры любого британца, где бы он ни находился.

Но крепкий напиток сыграл злую шутку с Олденом Гренвайлем, который, решив раскурить свою изящную фарфоровую трубочку, подошел к камину и, чтобы достать уголек для раскурки, неосторожно взялся рукой за железные щипцы.

Он не учел того, что щипцы довольно долго стояли близко к открытому огню и успели сильно раскалиться.

Вскрикнув, Олден Гренвайль выронил щипцы, швырнул в сторону трубку и закрутился на месте юлой, отчаянно тряся обожженной рукой.

Все с интересом следили за безумным танцем незадачливого задаваки.

Надо признать, что Хаттинг не испытывал при этом христианского сочувствия к его страданиям.

Но совсем по другому повела себя Молли Фостер.

Она не стала охать, закрыв глаза ладонями.

Отнюдь, она решительно остановила бесполезное вращение Олдена Гренвайля и, усадив его на диван, строго пристыдила:
- Перестаньте стонать, Олден. Вы всего лишь немного обожгли себе ладонь. Ведите себя, как подобает мужчине – а затем деловым тоном обратилась к хозяину таверны:
- Мистер Баккет, у вас найдется гусиный жир? Так несите его скорее.

Когда Томас Баккет вернулся с плошкой, полной гусиным жиром, Молли смазала им обожженную ладонь несчастного Олдена Гренвайля, растерявшего всю былую самоуверенность, и перевязала ее своей косынкой.

Хаттинг смотрел на Молли Фостер с восхищением.

Беззаботная и решительная, веселая и серьезная, порывистая и сдержанная – она должна была казаться ему совершенством.

Он почувствовал, что без памяти влюбился в Молли.

Он так завидовал слюнтяю и неженке Гренвайлю, окруженному заботой Молли Фостер, что сам решил попытать счастья.

Он поднял отброшенные Гренвайлем щипцы, но то ли те успели остыть, то ли кожа его ладоней сильно огрубела, так или иначе, он спокойно вставил их в железное кольцо, специально для них предусмотренное сбоку камина.

Когда Олден Гренвайль понемногу успокоился и был уложен на диван, все, несколько утомленные суетой, присели на короткое время передохнуть за стол.

Хаттинг, чувствуя необычайное волнение, мешавшее ему глубоко дышать, каждой клеточкой своего тела чувствовал присутствие Молли Фостер, даже когда не смотрел на нее.

Возможно, просто чтобы заполнить затянувшуюся паузу Лоррей Фостер – когда-то боцман парусного барка «Салли Спринг», а теперь совладелец паровой мельницы и отец красавицы-дочери, обратился к Хаттингу с вопросом:
- Скажите, молодой человек, числится ли у вас в команде моряк по имени Арчи Уартлей по прозвищу «Маренго»? Он плавал когда-то со мной.
- Да, сэр. В этом рейсе, он исполнял обязанности старшего боцмана.
- Вот как! Что ж, Арчи уже тогда был отличным матросом. Не плохо было бы встретиться с ним за кружкой эля, поболтать про былое. Нам есть, что вспомнить, сынок.
- Боюсь, что сейчас это невозможно, мистер Фостер – покачав головой, с грустью в голосе ответил Хаттинг.
- Это почему?
- Во время шторма он был смыт волной за борт.
- Вот как. Где это случилось?
- Между Сан-Паулу и островами Зеленого Мыса. Нас крепко тогда потрепало.
- Господи, упокой душу моряка Арчибальда Уартлея. Пусть минуют его зубы акулы и чистый морской песок будет ему посмертным ложем…Вот почему, Молли, я никогда не дам согласия на то, чтобы ты вышла замуж за моряка. Его не будет с тобой, когда ты захочешь поделиться радостью при рождении первенца, его не будет с тобой, когда ты достигнешь расцвета, и любоваться твоей красотой будут другие, его не будет с тобой, когда твой дом посетят нужда и болезни, и тебе придется пережить все испытания одной. Тебе останется только молитва, чтобы твой благоверный когда-нибудь вернулся к тебе. И, можется статься, он вернется, но только не тем молодцом, что в первую ночь на вашем брачной постели. Нет, он будет возвращен тебе иссушенным малярией, скрюченным радикулитом, без зубов и волос на голове, пропитанным ромом, а может и чем похуже. Нет-нет, Молли, не дай тебе Бог быть женой моряка!

Когда он замолчал, наступила тишина.

Только с дивана доносилось бормотание спящего Олдена Гренвайля.

Все помертвело внутри Хаттинга, когда он слушал речь старого боцмана.

Через силу он поднял глаза на Молли Фостер.

Ее лицо было совершенно спокойно, как зеркало лесного озера, скрытого от ветра густой стеной деревьев.

В это время часы, что висели над хозяйской стойкой, пробили без часу полночь, и рыжий Томас Баккет, сверив время по своим карманным часам, громко зевая, настоятельно посоветовал всем отправляться «на боковую».

Они молча встали из-за стола и разошлись по своим каморкам, оставив Олдена Гренвайля в зале на диване.

Не смотря на обещание Томаса Баккета, Хаттинг долго не мог заснуть, и только под самое утро он забылся коротким, тревожным сном.

Ему приснилось, будто он на своем корабле, и Лоррей Фостер посылает его на фок-мачту, чтобы расправить запутавшийся в снастях вымпел: «Лезь, сынок, и ничего не бойся, смотри только вверх и не оглядывайся вниз. Тебе не подобает быть трусом. И если ты долезешь до топа мачты и справишься с вымпелом, то, так и быть, получишь Молли».

На этом месте он проснулся и больше не смог  заснуть, но поскольку за маленьким окном его чердачной каморки было темно, то не стал торопиться вставать с постели.

Собственно, торопиться ему было некуда.

Он отказался от прежних планов, и Ливия Уайтли вместе с ее козами занимала в его мыслях не больше места, чем встретившаяся ему в первом дальнем плаванье смуглокожая, обнаженная по пояс юная дикарка с Мадагаскара, перевозившая на осле в двух корзинах невиданные прежде самоцветные камни (тогда он не сомневался в этом) .

Он решил отправиться в Лондон, в контору судовой компании, просить, чтобы его отправили в рейс на любом, готовом к отплытию корабле.

Как только внизу послышались чьи-то шаги, он поднялся, оделся, заправил постель и спустился вниз.

Внизу пахло разогретым на сковороде маслом и сдобой.

Томас Баккет с торчащими рыжими вихрами на голове, правда, еще без жилета и часов, уже был на своем посту.

Поприветствовав Хаттинга, он указал, где тот может совершить утренний туалет, пока ему приготовят чай и оладьи со сливовым пудингом.

Мельком оглядев место вчерашних событий, Хаттинг увидел пустой диван, но не стал расспрашивать хозяина, куда подевался Олден Гренвайль.

После завтрака, он расплатился с хозяином за стол, в том числе за бутылку бренди, и ночлег, отдав за все более двух фунтов, при этом отметив про себя, что за эти деньги в Сингапуре он мог бы провести ночь в наилучшем из отелей с полным пансионом и ванной в номере.

Хаттинг поднялся наверх, забрал свои вещи и затем, спустившись вниз и простившись с хозяином, вышел на крыльцо.

Дождь, ливший весь вчерашний день и всю ночь, прекратился, но ветер был по-прежнему свежим и рвал серые тучи на клочки, и иногда в разрывах на короткий миг показывалась яркая синь неба.

Хаттинг стоял на крыльце, оглядывая потемневшие от дождя дома поселка, промытые дождем, росшие вдоль дороги шпалеры из жимолости и шиповника, и саму дорогу с непросохшими лужами, и не мог отдать себе команду сделать первый шаг.

Он чувствовал, что, сделав этот шаг, окончательно расстанется с надеждой увидеться с Молли Фостер хотя бы еще раз.

Пока он пребывал в нерешительности, к дверям церкви подошел вчерашний пастор и принялся возиться с замком. Ветер, налетавший порывами из-за угла церкви, надувал его плащ колоколом и старался сорвать с головы котелок, из-за чего пастору приходилось время от времени хвататься рукой за грозивший улететь головной убор, в другой пастор держал сложенный зонт, поэтому отношения с замком у него в это утро складывались непростые.

Хаттинг загадал, что как только пастор откроет дверь церкви, он тронется в путь.

В конце концов этот момент наступил.

Хаттинг, всегда верный своему слову, со вздохом закинул за спину матросский мешок, нагнувшись, подхватил свой сундучок и сделал первый шаг.

И в это самое мгновение он услышал, как за его спиной звякнул дверной колокольчик и негромко стукнула осторожно прикрытая кем-то дверь.

Чувствуя, кто это может быть, но малодушно боясь ошибиться, Хаттинг резко обернулся назад.

Это была Молли Фостер, одетая в капор и шерстяной жакет, который был слишком легким для ветреного октябрьского утра, но, очевидно, именно такой наряд позволил ей ускользнуть из-под опеки отца, избежав нежелательных расспросов.

То ли от ветра, то ли от скрытого волнения лицо ее разрумянилось и было еще милее, чем накануне вечером.

- Вы собираетесь уезжать, мистер Хаттинг? – обратилась она к нему в первый раз за все время их знакомства, при этом прямо глядя ему в лицо.

Ее голос от волнения казался ниже.

Буря чувств овладела им, и ему пришлось приложить изрядное усилие, чтобы попытаться привести в порядок свои мысли и более или менее вразумительно ответить.
- Да, мисс Фостер, пора поднимать паруса, ведь я, как вы знаете, моряк и не могу рассчитывать… - тут он запнулся и замолчал.

- Вы не могли бы проводить меня до церкви, мистер Хаттинг? – неожиданно спросила Молли, совершенно сбив с толку его этим вопросом.

Поспешно бросив на крыльцо свои пожитки, Хаттинг с готовностью подал Молли Фостер руку, на которую она оперлась, сходя с крыльца, и не выпустила после, когда они переходили дорогу.

В одном месте путь им перегородила лужа, и Молли Фостер остановилась в нерешительности. Хаттинг воспользовался этой заминкой и, сам удивляясь своей смелости, подхватил и легко перенес ее через препятствие.

Когда он ставил свою драгоценную ношу на ноги, то почувствовал благодарное пожатие ее руки.

Надежда осветила его душу ярче солнечного света.

Они вошли в церковь, по-прежнему держась за руки.

Пастор, хлопотавший у алтаря, обернулся на стук двери и, разглядев в полутьме молельной залы вошедших, поинтересовался:
- Что вы хотите, дети мои?

Хаттинг, чувствуя, что ему снова становится трудно дышать, взглянул на Молли Фостер, которая ответила ему прямым и ободряющим взглядом.

В одно мгновение у него пронеслось в голове «Ничего не бойся и смотри только вверх», и он решительно произнес:
- Обвенчайте нас, святой отец.

Они прожили долго, и ни один из них ни разу не пожалел об этих словах.

Было очень соблазнительно закончить рассказ именно таким финалом.
Но жизнь зачастую не считается с нашими желаниями.
 
В 1914 году тихим и пасмурным октябрьским днем из торговой гавани Саутгемптона вышел в рейс парусно-паровой барк «Андромеда».

Плавные обводы деревянного корпуса и архаичное парусное вооружение корабля определенно указывали на его преклонный возраст.

И не удивительно.

Старый барк был никем иным, как «старушкой «Салли», переименованной по воле ее нового владельца.

Согласно записи в судовом журнале судно держало путь в аргентинский порт Баия-Бланка, имея в трюмах шестьсот тонн железнодорожных рельсов и путейских механизмов для строящегося узкоколейного пути от Буэнос-Айреса до реки Рио-Колорадо. В обратный рейс барк должен был принять в трюмы семьсот тонн замечательной аргентинской пшеницы.

Выбрасывая из высокой трубы густой дымный хвост, «Андромеда» шла без парусов вдоль берега Корнуолла, мимо пустых пляжей и обезлюдивших прибрежных поселков, еще два месяца назад заполненных праздными толпами отдыхающих и туристов, покидавших на выходные задымленные и перенаселенные города и устремлявшихся на природу.

И это безлюдье, так же как потушенные огни маяков были приметой военного времени.
Вахтенный офицер прохаживался по квартердеку, то поглядывая на размытые дымкой очертания берега, то подходя к компасу и сверяя курс.

Это он делал скорее по привычке, поскольку каждый ориентир на берегу был ему хорошо знаком, и достаточно было взять пеленги на приметный утес и выглядывавший из-за упорно сохранявшей летнюю раскраску дубовой рощи шпиль деревенской церкви, чтобы точно определиться с местоположением корабля.

На шканцы поднялся капитан и тоже с начала подошел к компасу, затем, подойдя к левому борту и поднеся к глазам бинокль, долго всматривался в задернутый серой кисеей близкий горизонт.

В этот момент он думал о том, что через пять часов такого хода они достигнут точки, в которой, согласно указаниям Адмиралтейства, барк должен будет сделать левый поворот, чтобы войти в створ канала, оставленного для прохода судов в минных заграждениях.

Времени было еще достаточно, и капитан, достав трубку, не торопясь, принялся набивать ее пряным вергинским табаком, который предпочитал всем остальным.

Посчитав это знаком, что можно обойтись без официальной субординации, к нему подошел вахтенный офицер и, подождав когда капитан закончит свои хлопоты с трубкой, зажег спичку, дав прикурить капитану и прикурив сам.

Выпустив клуб ароматного дыма, капитан задумчиво посмотрел на дым, валивший из дымогарной трубы.

Не оборачиваясь к вахтенному офицеру, капитан ворчливым тоном сказал:
- Если Торвик еще раз поставит мне мелкий уголь, я откажусь от его услуг. Лучше буду брать уголь у Чартлейя. Пусть он дороже, но лучше горит в топке и не дает столько дыма.

Вахтенный офицер, в свою очередь посмотрев на дым, после тактичной паузы ответил рассудительно:
- Думаю, сэр, у Чартлейя уголь будет не лучше. Из-за войны Адмиралтейство подчистило все угольные запасы. Теперь нам, торговым, до конца войны придется довольствоваться жалкими остатками.

Капитан после глубокомысленной затяжки буркнул:
- Пожалуй вы правы, Понд.

Довольный капитанской, пускай не напрямую высказанной, но все же – похвалой вахтенный офицер успокоительно заметил:
- Ничего, как пройдем Грейт Сол, поставим паруса и с Божьей помощью пойдем со свежим ветром. А в Аргентине, капитан, нас ждет отличный уголь.

- Южная Атлантика весной весьма беспокойна, Понд. Чтобы добраться до вашего угля нам придется хорошенько потрудиться.

- Ничего, нашим ребятам не привыкать. – и, помолчав, спросил: Капитан, есть новости о сыне Хаттинга? Я не стал его самого расспрашивать, чтобы лишний раз не расстраивать, если что не так.

- К сожалению - пока ничего нет. Среди спасенных нашими судами его не оказалось, но вы же знаете, что команды со всех трех потопленных крейсеров «Абукира», «Хога» и «Кресси» первыми спасали голландцы. Есть надежда, что Майкл находится у них.

- А разве они не передали списки спасенных?

- Передали. Хаттинг сказал, что в списках его сына нет. Но он надеется, что при неизбежной в таких случаях неразберихе наверняка бывают упущения и неточности.

- Жаль парнишку. Из него мог получиться отличный моряк.

- Что ж. Он сам выбрал этот путь. Он знал какую судьбу выбирает.

- Каково теперь миссис Хаттинг? Для нее это ужасный удар. Хотя, с ней остались две дочки, но пережить потерю сына ей будет нелегко.

- Не забывайте, Понд, что миссис Хаттинг – дочь моряка, жена моряка и мать моряка. Лучше пожелаем ей дождаться добрых вестей о спасении сына.

- Помоги ей Господь.

- И Святой Николай…Как вы думаете, Понд, мы успеем засветло войти в канал?

- При ходе в семь-восемь узлов, думаю, к часам пяти мы будем готовы к повороту.
- В пять часов уже довольно темно.
- На море всегда светлее, чем на суше, капитан.
- Добро. Пойду к себе. Передайте Барнетту, чтобы он известил меня, когда будем подходить к повороту.

- Слушаюсь, капитан.

Вахтенный подошел к компасу справиться с курсом.

- Скажите, сэр – обратился к нему старший рулевой – это верно, что у мистера Хаттинга погиб сын?

- О нем нет точных сведений. Но есть надежда, что он оказался у голландцев. Нужно немного подождать. Если он найдется, нам дадут «радио».

- Жаль миссис Хаттинг, сэр. У этой женщины золотое сердце. Вся команда переживает за нее…И за мистера Хаттинга, конечно. Проклятые боши! Пусть их души окажутся в преисподней.

- Война есть война, Уолкер. Подверните на два румба левее.

- Есть, сэр, два румба левее.

Через восемь часов «Андромеда», пройдя канал, была готова покинуть мелководное Кельтское море и выйти на океанские просторы.

Была дана команда «Все наверх. Паруса ставить».

Капитан с помощниками стояли на квартердеке.

Капитан отдавал команды вахтенному офицеру, а тот через жестяную воронку рупора репитовал ее «марсовым».

Было уже совсем темно, и капитан, чтобы облегчить работу матросам, распорядился зажечь оба прожектора, направив их на фок- и грот-мачты.

Длинная, пологая зыбь мерно раскачивала корабль, ставившего одну за другой ловушки для океанского ветра.

В какой-то момент все почувствовали короткий удар в правый борт, и сразу грянул мощный взрыв, потрясший все судно.

Находившихся на палубе свалило с ног, с мачт сорвало матросов, упавших прямо на палубу и в поднятые взрывом волны.

Прожектора погасли.

В темноте раздались крики раненых и растерянных людей.

Оглушенный капитан, поднявшись на ноги, бросился к правому борту и, перевесившись через планшир, увидел ужасные последствия взрыва.

В борте, напротив трюма машинного отделения, зияла огромная дыра, не меньше пяти метров диаметром. Мало того, весь деревянный набор корпуса ударной волной был вывернут наружу.

Во вскрытый борт свободно вливалась океанская вода.

Капитан тотчас понял, что о спасении судна не может быть и речи.

Но он был опытным капитаном, и поэтому первая его команда была -вываливать шлюпки левого борта, который уже начал ощутимо подниматься.

Медлить нельзя было ни секунды. Крен на правый борт увеличивался очень быстро.

Всем было ясно, что через несколько минут крен увеличится настолько, что сорвет с места тяжеловесный груз, и тогда корабль затонет в считанные мгновенья.

Пока уцелевшие матросы при участии офицеров спускали шлюпки, капитан отправился в каюту за судовыми бумагами и кассой.

Внутри корабля всюду были следы катастрофического разрушения, и все было окутано дымом и паром.

Капитан тут же с беспокойством подумал, что в любую секунду может взорваться главный котел, находившийся под давлением в пятьдесят атмосфер.

Капитан попал в свою каюту, только выбив ногой заклинившую дверь.

Вернувшись на сильно наклонившуюся палубу с сундучком, в котором хранились судовые бумаги и деньги, он увидел, что все четыре шлюпки уже находятся на плаву по правому борту, и команда только ждет его приказа покинуть гибнущее судно.

- Все ли собрались?

Из толпы уцелевших вперед выступил Понд.
- Нет машинной команды, сэр.

- Вы сообщили им, что мы готовимся покинуть судно?

- Нет, сэр. Все трапы в машинное отделение затоплены, и там никто не отвечает.

Подумав мгновенье, капитан отдал команду:
- Садиться в шлюпки. Понд, возьмите это – капитан передал помощнику сундучок.
- Куда вы, сэр?
- Я хочу сам убедиться.
- Не задерживайтесь, капитан. Мы будем ждать вас, сэр.
- Садитесь в шлюпку, Понд. В любой момент может рвануть котел. Я не могу покинуть корабль не убедившись, что сделал все, что мог. Вы меня понимаете?
- Да, сэр. Тогда я пойду с вами. Барнетт, возьмите сундук и командуйте людьми.
- Понд, захватите фальшфайер. А лучше - два.
- Хорошо, сэр.

Они спустились в помещение надстройки под квартердеком и подошли к трапу, ведущему в трюм к машинному отделению.

Трап на две трети был залит быстро прибывавшей водой, которая ходила маленькими водоворотами.

-Здесь мы не пройдем.
- Можно попробовать спуститься через дефлектор.
- Это очень рискованно, Понд.
- Я все же попробую.

Они быстро вернулись на палубу, и Понд, сбросив плащ, полез с зажженным фальшфайером по скобам на изогнутую буквой «Г» вентиляционную трубу, шедшую в машинное отделение.
 Перед жерлом дефлектора Понд развернулся и пролез внутрь ногами вперед.

Он отсутствовал минуты две, не больше.

Выбравшись из трубы, он быстро спустился к поджидавшему его капитану.
- Сэр, я не смог спуститься к машине, трюмы затоплены.
- Спасибо, Понд. Будем считать, что мы сделали, что смогли. Пора и нам садиться в шлюпку. Возьмите свой плащ.
- Спасибо, сэр.

Полные людьми шлюпки отошли на полкабельтова от тонущего судна и остановились, чтобы дождаться конца.

Конец наступил через четверть часа. Сначала раздался глухой металлический звон, и барк лег на правый борт, окунув мачты в океан, затем раздался негромкий хлопок, и судно перевернулось килем вверх. Спустя две или три минуты барк начал уходить носом вниз, все круче задирая корму, пока не ушел вертикально в морскую пучину.

Команда молча простилась со своим кораблем.

Никто не брался за весла.

Капитан, достав часы, посмотрел на циферблат.
- Двадцать часов, двадцать одна минута.
- Как вы думаете, капитан, что это было? Сорванная с якоря мина?
- Может быть, Понд.

Капитан сделал движение, чтобы убрать часы назад в карман, но не успел это сделать, остановленный на половине движения яркой вспышкой, сверкнувшей низко над морем, и тут же голубоватый конус электрического луча зашарил по поверхности моря, постепенно приближаясь к дрейфующим шлюпкам.

Люди в шлюпках с затаенным молчанием и нарастающим беспокойством следили за приближающимся к ним лучом.

Наткнувшись на них, ослепляющий луч остановился, а после  стал приближаться .

Действительно, через какое-то время послышался глухой стук дизелей, а затем из темноты показался освещенный отсветом прожектора корпус подводной лодки, которая остановилась не далее десяти метров от шлюпок.

Она находилась так близко, что стук дизелей глушил все остальные звуки.

Из-под ослепляющего прожекторного света послышался усиленный рупором голос, говоривший на их родном языке, но сильным немецким акцентом.
- Кто вами командует?

Прежде чем ответить капитан окликнул второго помощника Барнетта, командовавшего второй шлюпкой.
- Барнетт, у вас мой сундучок с бумагами?
- Да, сэр.
- Слушайте, Барнетт. Если они попытаются обыскать нас, немедленно бросайте сундучок в воду.
- Есть, сэр.

Голос раздался снова.
- Я повторяю свой вопрос: кто командует вами.

Капитан поднялся с банки.
- Я - капитан.

Луч уперся прямо ему в лицо, заставив отвернуться, прикрыв глаза ладонью.

Тут луч, мигнув, погас.

Из внезапно наступившей темноты раздался тот же голос.

- Капитан, прикажите своим людям оставаться на своих местах. Вы под прицелом моего пулемета. Я буду задавать вопросы, а вы должны мне отвечать. Итак. Ваше имя, капитан?
- Уильям Паддингтон.
- Как называлось ваше судно?
- Андромеда.
- Его водоизмещение?
- Две тысячи триста сорок тонн.
- Порт приписки.
- Плимут.
- Порт, из которого вышли в рейс.
- Саутгемптон.
- Когда покинули порт?
- Сегодня ровно в полдень.
- Порт следования?
- Баия-Бланка.
- Это в Мексике?
- Нет. Аргентина.
- Ваш груз?
- Железнодорожное оборудование.
- Сколько человек команды.
- При выходе из порта было сорок девять человек. Сейчас нас едва ли не на треть меньше.
- Это война, капитан…Вы нуждаетесь в моей помощи?
- Нет.
- Тогда мне остается пожелать вам благополучно добраться до берега и увидеть своих жен.
- Постойте. Я назвал свое имя, теперь назовите свое.
- Зачем вам знать его?
- Чтобы сказать женам и детям наших погибших товарищей, кто убил их мужей и отцов.
- Повторяю, это война. Ничего личного. Можете плыть куда захотите. Я не собираюсь топить вас. Прощайте.

Лодка, тронувшись с места, медленно протащила мимо шлюпок свою бронированную тушу ожившего доисторического чудовища и растворилась во тьме, будто ее и не было.

Только поднятая ею волна мягко подняла и опустила шлюпки.

Их заметил на рассвете и подобрал американский пароход, шедший в Нью-Йорк.

А еще через три часа их догнал дозорный легкий крейсер, принявший по радио известие о случившемся.

Вечером этого же дня они были доставлены в Плимут.

Молли Хаттинг была одна дома, когда в дверь постучали, и она, вот уже две недели живя ожиданием известий о пропавшем без вести сыне – морском кадете, поспешно распахнув ее, увидела стоявших на дорожке перед крыльцом капитана Паддингтона, первого помощника Понда и нескольких матросов.

Она сразу все поняла.
- Марвин? – спросила она.

В ответ все молча обнажили головы.

Она медленно опустилась на крыльцо, неловко опершись спиной на полуприкрытую дверь.

Понд кинулся к ней, думая, что это обморок.

Но успел услышать только последний вздох.

Золотое сердце Молли Хаттинг не выдержало двойного удара.

Оставшиеся сиротами две девочки: двенадцати и девяти лет - стараниями Паддингтона были определены в пансион, закончив который каждая пошла своей дорогой. Но это другая история.