Мы идём к тебе, мистер Большой, часть 1, глава 13

Глава 13
Если некие ОНИ возьмут в руки эту пачку каракулей, превратят её в печатный текст и заставят стать книгой, я надеюсь, что, исправляя грамматические ошибки, они не уберут заодно мои уходы в сторону - особенно вот этот, замысловатый, который я совершу прямо сейчас. Словно в кино, когда вы уже натянуты как струна, в ожидании того, что вот-вот произойдёт, а вас грузят стоп-кадром или флэшбэком. Потому что есть пара вещей, которые вам следует знать о нас, охотниках за миллионами Мэлкольма, чтобы лучше понять, кто звонит ему по домофону в это воскресенье. И вообще, что делает такая очаровательная девица, как Дебби Дэй, в этаком месте?
Итак, спроецируйте на экран вашего мозга ту милую шестнадцатилетнюю девушку, завоевавшую репутацию Опасной в нашем захолустье. Никто в точности не знает, что заставило Красную Угрозу так быстро смыться, но никто не сомневается, что Деб имеет к этому прямое отношение. Когда она идёт по главной улице под ручку с Уокером, вызывающе белая на его фоне, вы практически видите, как слухи вылетают из людских голов, словно стаи сварливых птиц.
И вот однажды, в год её шестнадцатилетия, на святки, происходит нечто неординарное: она находит работу. Праздник души, безусловно – принимая во внимание, кто она, и что такое наш город. Кассирша и продавщица в старом магазине эксклюзивной одежды. Стоять на кассе, тыкать кнопки, снимать товар с полок под руководством хозяина магазина – доблестного специалиста по святочному обуванию покупателей, признанного обитателя добропорядочного болота – зарабатывание денег, клубные посиделки, хождение в церковь. Почему он берёт её на работу – похоже, вопрос только его прихоти, больше ничего.
После первого рабочего дня она возвращается домой за полночь, трясёт меня, чтобы разбудить, шёпотом выманивает из постели и тащит в комнату, которую мы зовём то жилой, то обеденной – в зависимости от того, как мы её используем на данный момент; усаживает меня на кровать и кидает к моим ногам пакет в цветистой рождественской обёртке, перевязанный ленточкой со множеством бантиков. «Угадай, что там?»
Похоже, она сделала вид, что этот пакет предназначен покупателю. Так что я говорю: «Но как ты умудрилась выйти с этим из магазина?»
«Нет, нет» - говорит она. «Это подарок»
«От кого?»
«От того кадра, владельца магазина.»
«Подарок тебе? В честь чего это?»
Она лыбится от уха до уха, слегка поводит бёдрами, крутит тазом.
«Ты что же» - зевает сонный Малютка Люцифер, пытаясь прочухать эту новую возможность – «оттрахала его за это?»
Всё её лицо и тело выказывают шок, изумление, высшую степень негодования оскорблённой Мисс Недотроги Нашего Захолустья.
«Ну так что там?»
Но перед тем, как показать мне «что там», ей, естественно, приходится рассказать мне «как». Сказка о её первом рабочем дне.
«Смотри, я его Новая Работница, так что весь вечер он проводит со мной, следя за работой и показывая, как и что делать, так что я тружусь напропалую» - она иллюстрирует это движениями, больше напоминающими эротические танцы, чем продажу товара – «а пока в магазине нет покупателей, мы болтаем. Он начинает жаловаться на свою супругу - мне. Мол, от неё одни проблемы. Является в магазин, пытается заклевать его и рулить всем, тратит деньги быстрее, чем он зарабатывает – почти. И даже не готовит для него.»
«Какой позор.»
«О, мистер Пеппер, вы тоже такой милый мужчина.» И весь вечер он входит и выходит из своего кабинета, прикладываясь к бутылке, а магазин большую часть времени набит покупателями, и я пытаюсь освоить кассовый аппарат, вся такая на нервах, так что ему приходится постоянно подходить и помогать мне». Тут она изображает киску, взывающую к проявлениям привязанности. «Она холодная, она злыдня, она меня не понимает.»
«Зато ты понимаешь.»
«Смотри, я стою среди мужских носков, сорочек и прочей х***и, а это вот – она постукивает пальцем по свёртку – вывешено на какой-то хренотени, высоко-высоко, чтобы было у всех на виду. Так что я усердно налегаю на работу.» - тут она крутит бёдрами и пару раз изгибает спину так, что платье с тыльной стороны ползёт вверх, выставляя попу напоказ. «А он показывает, что, куда и как» - её рука изображает это, слегка обмахнув бедро и, чисто случайно, ущипнув его сзади выше колена; раскрытая ладонь совершает прогулку по талии, ложится на полупопие и сжимает его.
«Да уж, работёнка что надо.»
«Десять вечера, пора закрывать магазин. Остальные давным-давно знают, как свернуть работу и уйти вовремя. Я – нет. Так что ему приходится задержать меня на рабочем месте. Он ведёт меня обратно, в свой кабинет, потому что я та-а-ак смущена. Предлагает мне выпить из его бутылки – просто чтобы меня успокоить -  и говорит: «Не беспокойся, дорогая, я думаю, у тебя настоящий талант в торговле. Выпей ещё.»» Она изображает запрокинутую бутылку правой рукой, левая медленно скользит по её ноге вверх, до расщелины в заднице. «Зови меня Карл.» Фух! Холодными лапами, блин! «Мистер Пеппер, что вы делаете? Карл.» Теперь она исполняет какие-то вертлявые вихляния и пару раз втягивает воздух сквозь зубы: у мисс Юной Горячей Штучки сносит крышу от похоти. «Но, Карл, что люди скажут? «Мне плевать, что они скажут, я тебя всё равно отымею.» И тут начинается погоня вокруг его стола, роль которого играет наш стол, и из его кабинета в глухой закуток.
«Вот что я тебе скажу» - говорит он, - «Я видел, как ты заглядывалась на это» - она указывает на упаковку. «Стаскивает с хренотени, несёт в кабинет. «Ну-ка, примерь»».
Теперь она выкручивается из своей одежды и разворачивает пакет, пытаясь проделать то и другое одновременно, чтобы передать мне насыщенность всей сцены. Из упаковки является действительно первоклассное платье, которое она натягивает на голое тело, в чём ей усердно помогают «руки Карла.» «Сидит как перчатка, не так ли?»
И вправду, сидит.
«О, Карл» - манерничает она, попирая задницей стол – «Я не могу...» Но «руки Карла» задирают её платье, скользят по внутренней стороне бёдер, раздвигают голени, а бёдра постепенно приходят в движение, хотя она придерживает платье, не вовлекая его в действо – до тех пор, пока не прогибается в талии, лёжа на столе, со взглядом, ушедшим в себя, с таким смаком изображая себя в лапах пыхтящего и сопящего «Карла», что я вскакиваю и превращаюсь в Карла - с тем, чтобы довести отыгрыш до конца.
Она делает себе вагинальную клизму, взяв мамину спринцовку - второй раз за вечер. Затем:
«Ну, оно не то, чтобы дорогое, знаешь ли, но у него там меховая шуба имеется…»
Эти спектакли после работы стали одним из наших ритуалов. Почти каждую ночь она приносила домой нечто в рождественской упаковке, со множеством ленточек, и новый сценарий, который мы вдохновенно отыгрывали. Старина Карл, безусловно, получал всё, за что платил, и даже с избытком: в гардеробной; нагнувшись над канцелярским столом в его кабинете; оседлав раздетого манекена; под прилавком; на прилавке.
И грандиозный финал накануне Рождества, наречённый нами «трахом у стеклянной двери.»
«Так вот, мистер Пеппер, у вас нет никакого права делать это со мной. Я несовершеннолетняя. А ну, прекрати, зверюга, я ухожу!» Безумная, весёлая погоня из торгового зала на склад, потом в его кабинет, потом в торговый зал. «Бах – он выключает свет. Но я знаю, где выключатель. Щёлк -  и я включаю свет.» И погоня продолжается. Свет выключен, свет включен.
Карл делает передышку-чтоб-унять-одышку. «Тебе эта шуба не положена, она слишком дорогая. Оптовая цена – сто с лишним баксов. Можешь забрать накидку, но не шубу.» Она жеманно улыбается и потягивается, словно ленивая кошка. «Можете удавиться вашей накидкой, а я сваливаю домой. Гуд-бай.» Но стеклянная дверь закрыта с обеих сторон, так что я не могу выйти, и он ловит меня в ловушку. Я словно пришпилена им к стеклянной двери – в темноте.
Она расслабляется и позволяет рукам Карла терзать и срывать с неё одежду – он действительно проделывал всё это, доказательства всё ещё на ней. Но, в тот момент, когда он вот-вот возьмёт её полуголой в темноте, она выскальзывает из его похотливых объятий, несётся в кабинет и врубает свет во всём магазине. Затем летит к шубе, вывешенной в витрине, влезает на окно в полуголом виде, освещаемая всей иллюминацией, срывает шубу с манекена, накидывает её, и…
Тут её настигает Карл, Крутой Перец, пытаясь сорвать шубу. «Прямо там, возле стеклянной двери, бэби.» Роль которой сейчас исполняет наша собственная деревянная дверь чёрного хода. «Прижимает мою задницу к стеклу и задаёт мне жару, мэн, прямо на свету.» - она изображает этот момент, её обнажённое подростковое тело расплющено о дверь, четыре руки яростно борются за шубу, «ПОЛИ-ИЦИЯ-Я!!!» - вполголоса изображает она свой крик. «Помогите, насилуют, полии-иция!» При этом, она брыкается и извивается так, что неистово торчащий член Карла, нацеленный на её юную пилотку, всякий раз промахивается. До тех пор, пока, в одном великом, победном, сплочённом порыве, она не овладевает шубой, а он не берёт её, рыча, единственным, всеохватным, размалывающим толчком, от которого волосы встают дыбом – и на этом сдувается. Запутывается в своих спущенных бриджах, обрушивается на пол, обронив ключи рядом с её хваткими пальчиками и лежит там – она и это изображает – словно новоиспечённый мировой чемпион, в то время, как она молча натягивает порванное, изнасилованное платье, поверх накидывает меховую шубу, отпирает дверь, швыряет ему ключи, шлёт воздушный поцелуй и отчаливает.
Родись она обеспеченной, как вы это называете – и быть бы ей идеальной девушкой-потребителем, мечтой рекламного агента с Мэдисон-авеню. Даже в её тогдашнем положении, она не всегда была обделена их вниманием. Но не стоит упускать из вида другую сторону её натуры – её щедрость.
Тем рождественским утром в нашей убогой хибаре вдруг обнаруживается такая куча ослепительно ярких свёртков в магазинной упаковке, многократно обёрнутых тесьмой, со множеством аккуратных ярлычков – Папе, Маме, Баффи, Тимми, Теду, Дебби, Люку – и все от Санта-Клауса, такая куча дани, взятой с Крутого Перца, что Уолдо с мамой не знают, что делать – то-ли праздновать, то-ли готовиться к срочному отъезду. Само собой, они в курсе, кто скрывается под личиной Санты, но мы живём в Америке, где успех - мораль всех историй.
Дебби и я бодрствовали всю ночь, готовя рождественское утро для нашего семейства, поскольку до того нам приходилось всё прятать в укромном месте – сюрприз! И когда мама увидела это, эту комнату, сверкающую, словно конфетти, она почти упала в обморок. В буквальном смысле. Ей пришлось сесть и собраться. Затем она нахмурилась, поджала губы в явном намерении тащить падшую дочь из греха, но тут явился Уолдо, который, дважды расширив глаза от изумления, разбудил Тимми и Баффи и возглавил атаку на свёртки. Его единственной реакцией иного рода был мгновенный взгляд на старшую дочь – взгляд, который я никогда не забуду, густая смесь потери и сожаления, понимания и надежды – полный любви.
Это была первая из её финансовых афер, и начало конца её благонравных отношений с Уокером. Крутой Перец показался ей столь сладким, что она, словно изголодавшись, принялась доить бизнесменов. Отваливая при этом щедрые дары Уокеру – само собой, не извещая его, откуда растёт рог изобилия.
Однажды, стылой субботней февральской ночью, я валяюсь дома с Лили, моей реформистской школьной пташкой, а Деб расхаживает по комнате в ожидании, то и дело высовывая голову в дверь и глядя на дом Уокера на другой стороне улицы.
«Эй, уже девять часов» - раздражённо говорит она – «Где он?»
Они давно привыкли ночевать вместе по субботам, это продолжается уже несколько лет, но, похоже, Уокер пронюхал о её делишках – рано или поздно, скандалу суждено разразиться. Он не сказал ей, что не придёт ночевать; потому, я отрываюсь от Лили, и говорю: «Он узнал.»
«Узнал о чём?»
«О том, что ты морочишь ему голову.»
«Я морочу! Да этот чёрный ублюдок несёт столько бреда, что хватило бы на три штата!  И за каким хреном он так это называет, если мы, все четверо, морочим кого-то ещё?»
«Он узнал, что ты спишь с другими за деньги. С Крутым Перцем и с другими.»
На тот момент, их было несколько десятков. Бизнесмены, работяги. Четверо или пятеро постоянных клиентов.
«Эко диво. Где этот долбоёб? Как, по его мнению, я должна поступать с этими деньгами? Его шмотки на них куплены! А он…он…»
Она несётся в комнату, которую делит с Баффи, и хватается за телефон – последний из подарков семье, купленный на те же средства. Половина часа проходит в безуспешных попытках дозвониться; ей не удаётся его вычислить. Она возвращается в жилую комнату, садится возле газового обогревателя в индийской позе и проводит остаток ночи, раскачиваясь вперёд и назад, молча, погружённая в транс горя и гнева.
Новой подружкой Уокера оказывается кроткая девица с влажными глазами, из Цивильной части города, которая до того тусила с нами и твердила, что её восхищает наш дух, а особенно жёлтый оттенок, который приобрели волосы Деб после обесцвечивания. Бывало, они бродили с Деб, взявшись за руки, под ручку, а порой и обнимались, и две недели молчаливого отторжения со стороны Деб – это всё, на что её хватает. Она подходит к ней. «Пожалуйста, мы ведь можем остаться друзьями?»
Деб не единожды хвасталась по поводу произошедшего вскоре, но у меня это никогда не укладывалось в голове полностью. Суть такова: Деб собрала в доме всю косметику, до которой могли добраться её длинные пальцы, и затащила новую девушку Уокера в женский туалет нашего образовательного учреждения, с тем, чтобы по-дружески поправить макияж. И отлизала ей, позаботившись о том, чтобы за происходящим в кабинке подсматривало множество любопытных глаз.
В результате, новую подружку Уокера навеки заклеймили, как лесбиянку. Что касается Деб, та прямо с места событий отправилась домой, похватала собранные вещи и уехала из города. Сбежала. Пару недель спустя, мы получили письмо из Нью-Йорка. Я помню одну строчку из него: «Люк, если тебя тошнит от школы, уезжай в большой город.»
Сперва я не видел никаких причин, чтобы последовать за ней. Но, чем больше я думал на эту тему…
Моё будущее, в лице гигантских мусорных свалок и изрыгающих вонючий дым мельниц Пенсильтуккщины, надвигалось, словно пасть голодного льва. Я мог бы следовать заветам Красной Угрозы: сперва армия, следом – дерьмовая работа и походы в супермаркет за разным дерьмом. Жиреть от пива и жалости к себе, ненавидеть себя от фрустрации, иметь все шансы словить рак от стагнации, сыграть свою роль в Великой Американской Драме, всеми любимой и лелеемой. В армии, меня бы научили гордиться, умертвляя чужаков, а может, отправили бы в мир иной, закинув в гигантскую мусорную кучу из мёртвых тел, именуемую Вьетнамом. Доведись мне избежать отправки туда - и я научился бы пылать патриотизмом, надрывая жопу в составе великолепно отлаженного трудового механизма – способствуя планомерному нарастанию капитала у кого-то, очень далёкого от нас – потребляя, ради его же прибыли, все эти машины, костюмы, сахарную вату и всё прочее, до тех пор, пока не превратился бы в одно из плосколицых, гротескно-деформированных созданий, снабжённых ярлыком «Престарелые» и отбракованных, словно утиль.
Она встретила меня на вокзале Гранд-Централ.
Это было воскресной ночью, людские толпы шли с перрона к вокзалу, возвращаясь в город после выходных. Я чувствовал себя песчинкой, выброшенной сильным ветром, из пасти, похожей на пещеру – словно один бог решил потрафить аппетиту другого. И клыки-небоскрёбы этого другого бога выглядели не лучше, чем окутанные смрадным дымом клыки первого. Про которого я, по крайней мере, знал, как он пожирает тебя, знал заплывающую жиром пустоту, твою непременную спутницу, пока ты живёшь в его утробе; знал маленькие, дозволенные тебе удовольствия, мне был заранее известен долгий маршрут доставки к похоронному бюро, самовывозом. Я был напуган, но сцена действия была новой для меня, так что я остался, и…
Пару лет спустя, когда мы жили в Уиллидже с амбициозной шлюшкой, у которой были взаимовыгодные связи с Джентльменом из Индустрии Связи, я слонялся по Вашингтон-сквер-парку. Мне нечего было делать и некуда идти. Именно тогда я засёк шестнадцатилетнюю милашку, в одиночестве, на скамейке, скорчившуюся над альбомом, делающую наброски так, словно её жизнь зависит от этого. Она подняла голову и увидела, что я смотрю на неё, и это была любовь и ненависть с первого взгляда. Головка моего члена вздулась и побагровела от одного взгляда на эту богатенькую сучку, а её с ходу умилила моя «арийская надменность.» Я попытался улыбнуться ей, но она только хмуро оглядела меня сверху вниз, словно Интересный Объект. Она перевернула страницу и принялась делать набросок с меня.
Её бабушка держала квартиру в городе, где она пряталась по выходным. На первых порах мы почти не разговаривали – нам было не о чем. Мы скитались, зависая в кофейнях, отмечая её прибытие днём в пятницу, а отбытие в Гарден-Сити – вечером в воскресенье, взращивая беспокойное напряжение между нами – пока, одним воскресным вечером, я не представил её Мадам Джой*, а она не поднялась на борт, оставив невинность в качестве входного билета.
После этого она взялась за моё образование. Она наставляла меня по двум дисциплинам: коммунизм и изобразительное искусство. «We shall overcome» стала для нас хитом дня, и мы проводили время в демонстрациях – руки воедино, песни хором, совместное качание телами туда-сюда, речь за речью, копы на хвосте. Её семья была связана с закоренелыми радикальными политиками, и многие предрассветные часы были потрачены на подрывы устоев, на слушание, на уроки подлинной истории нашей страны.
Но я не врубался в основы движения, пока однажды не пришёл в общественную библиотеку и не приступил к чтению. Сперва – словарь, и это по-настоящему запустило меня. В течение следующего года, или около того, я занимал себя в свободные часы, пока в нашем жилом углу царил Бизнес, читая всё доступное, о любом «изме», залетавшем ко мне в уши. Вскоре я уже мнил себя самым крутым, самым злым, самым красным революционером всех времён, жаждущим пролить, до последней капли, кровь всех капиталистических свиней Америки.
И уже плотно увяз в этой рутине, когда Гретч выяснила, как у меня обстоит дело с единством души и тела – Деб и прочие – и испытала шок, ярость, испуг. Заявила, что, знай она раньше, кем я являюсь – «ничтожным отморозком» - и она бы никогда не стала бы знаться со мной. И свалила. Я думал, что никогда не увижу её снова.
Время шло, куда бы не несло, и мои отношения с Деб стали глубже. Неким образом, сообща, мы переживали и хорошие времена, и плохие, и то, и это, занимаясь тем, что, как мы думали, и есть жизнь: выживали.
В Свободном Мире так заведено, что Мистер располагает источником доходов – работой; Миссис держит в руках завязки мошны. В наших отношениях, завязки держу я, а она является источником доходов. Её задница. В ваших отношениях, Миссис располагает своей задницей, Мистер располагает работой. В наших отношениях, её задницей располагаю я. Её пятая точка, средоточие сладкого кончалова, приносит деньги, позволяя платить за квартиру и покупать хлеб: совсем как корпорация, место работы вашего Мистера, отсчитывающая часы его рабочего времени. Фундаментальных отличий между тем и другим, по факту, почти нет. Мы все живём, извлекая выгоду из чьих-то нужд и надежд, и, хотя ваш обычный путь назван добропорядочным, а наш – преступным, мы живём, как вы – едим, срём, трахаемся, и работаем, и волнуемся, и…
Как ни крути, от смерти не уйти. Давайте-ка вернёмся прямо туда, к нашей исходной точке -  к тому, что было до того, как мы стали чем-то иным, нежели огоньком в папиных глазах.
Я предпочёл бы думать, что мы созданы для чего-то большего, чем быть сутенёром и шлюхой, но нынешний расклад приводит к мысли, что это наша карма. Потому что род наших занятий вселяет в вас гордость, ведь по сравнению с нашей жизнью, ваша – вменяема и стабильна. И продуктивна. Вы достаточно хороши, чтобы, работая, приносить доходы кому-то ещё, и утверждаться в своём статусе, прикидывая, на что можно раскошелиться на вашу зарплату. Вас, может быть, распирает из-за этого. Меня - нет. И-за обстоятельств, и собственного взгляда на вещи. Я бы предпочёл быть той силой, что не позволяет вам лишиться работы, стать тем, кем являюсь я – мистером Никто: без должности, без кода авторизации, без социального страхования – просто условным именем или двумя, по сути - никем и ничем. Стань я вами, а вы мной, я бы решил, что ваша жизнь полностью просрана, так же как сейчас считаю, что именно вы просираете жизнь. Но, как бы то ни было, у меня есть своя социальная роль, я вношу лепту – я тот бомж, с которым вы сравниваете себя. Кем бы и чем вы были без меня? А ваша Миссис, кем бы была она, если б не Дебби, оплот своего статуса?
Ранняя Гретчен не справилась бы с этим – кому-то приходится быть авторизованным, трудоустроенным, всегда имеющим достаточно амбиций для немедленного роста. Но пока мы были порознь – примерно, год - она менялась, менялись мы. Со второй попытки, она приняла нас, как и мы её – Мистер Никто и его колония – и заново приступила к делу, уже более мягко, стараясь сделать из меня Художника её мечты. Мои политические убеждения со временем расплавились, и теперь я активный участник её ежедневных демонстраций – не против войны, а за свою жизнь.
Даже фригидность Деб стала совсем другой. Нужда – очень забавный учитель. Она всё еще пугает её, и так, и сяк, заставляет её лезть на стены, но в целом, она научилась обращать это на пользу делу. Это означает – быть сводней. Сводить тех, кто не утратил способности кончать.
Как, например, сейчас, в этот момент единства – Мисс Дэй, Мисс Штейн и Мистер Малыш, ведущие ослепительно яркий «Линкольн-Континентал» по Дороге из Жёлтого Кирпича к особняку Волшебника из Страны Оз.
«Ну, где вся счастливая ребятня?»
«Мы здеся.»