Отсутствие одической скверны. Юрий Фадеев

Отсутствие одической скверны в гортани.Юрий Фадеев, поэт, Ростов/Дон


Самый большой вопрос, который я вынесла из времён Советского Союза – вопрос о счастье. Ещё тогда, мучимая поисками этого неуловимого состояния, я пыталась ощутить его параметры, вкус и агрегатное состояние. Кругом висели плакаты, сообщающие о факте счастливого детства, я честно ходила строем, слушалась учительницу, выступала на сцене, учила уроки, мыла  парты – а чувство вины не проходило – я никак, ну совсем никак не ощущала счастья. Быть может, украшенная пионерским галстуком, я только выдавливала из себя раба? «Мы не рабы, рабы не мы» – как может раб быть счастливым?...
Собирая металлолом, набирая вес в черноморских здравницах, звонко рапортуя – я всё выдавливала и выдавливала, но ощущения счастья не наступало. Наконец, внутри образовалась пустота, вакуум, который не заполнила  уйма прочитанного, поглощенного и увиденного – да разве счастьем это назовёшь? – нет, только оболочка покрепче стала, умнее с виду…
Уже и детство закончилось, скончался Советский Союз, а вопрос остался, остренько звенит в пустотелости: А В ЧЁМ ОНО, СЧАСТЬЕ, РАДИ ЧЕГО ЖИВУ-У-УУУ?....

С обострением инстинкта поиска – уже всё равно чего, лишь бы искать – безнадёжно обращаешься к поэзии, порядком оскудев идеалами и силой порывов, а также  неуверенностью в том, что на безрыбье и раб – патриций.
Так и попала в мои руки тоненькая, скромненькая брошюрочка Юрия Фадеева с обложкой цвета лица страны наутро после дефолта, на которой написано скромное китайское феодальное слово «Провинция» над небрежным рисунком пером и тушью: двухэтажное зданьице под деревьями-исполинами. Тираж 500 экземпляров. Стихи разных лет. Правда, оговорочка:  с предисловием Леонида Григорьяна!(!!!) И этот факт решил всё. Я начала читать.
Ассоциация с фамилией «Фадеев» самая что ни на есть молодогвардейская, но, вчитавшись в первые два-три неожиданно «густых» стихотворения, внезапно отыскиваешь – вот оно! – искомое:

Свирепый властелин над клакой синодальной
И пустотелый раб – кромешный наш недуг

Виват, единодумец! Так вот, оказывается, в чем дело: кроме «свирепого властелина» именно ПУСТОТЕЛОСТЬ РАБА и есть массовый –«кромешный» в масштабах страны – недуг, вызванный присутствием ложной цели жизненного пути народонаселения и проявляющийся в условиях «жуткого обихода» при «немотстве Клио». Может, поэтому толпа из века в век так настойчиво требует «хлеба и зрелищ», чтобы заполнить свой ненасытный инфернальный вакуум, находя свой единственный приют в скудоумье?( «Воитель мой, отбой.»

Теперь лишь скудоумье
в отечестве моём единственный приют.

Итак, крайне заинтересовавшись опубликованными произведениями автора, я подумала: а не присмотреться ли со всей пристрастностью к единожды единодумцу,  то бишь к ростовчанину Юрию Фадееву, и не изучить ли его жизненные экстракты и тинктуры, облечённые в поэтическую оболочку, увеличив наше поле зрения до максимального?

 Высказывая своё личное читательское мнение, (эдакое ИМХО- на новый лад) мне совсем нех хочется выдавать комплиментарных рецензий. Но, не возлюбив поэта, не пройдя с ним в мире и согласии строчку за строчкой, невозможно понять его творчество. И я старалась понять его, полюбив.
Дальше – анатомия любви.
Стихи мною были разобраны как бы на несколько потоков мыслей и точек зрения:
«мнемозия», «наблюдения из амбразуры», «беседы» и «перлы», или просто Стихи.
Стихи из потока «мнемозия» мне пришлись по душе более всего: это и «Дорога», и «Вот книжка без начала и конца», «С польского», «Опять на улице пуржит…», где автором, будто наяву виденные, припоминаются события, происходящие с лирическим героем, и даже детали событий – настолько легко пронзает поэтическая мысль толщу времени.

Дорога.
Я помню, что к осени дело сводилось,
Склонялись к прохладе последние дни.
В то скудное утро земля обходилась
Наличьем дождя и повозки под ним.
И всё. Ни избы, ни души и ни даже
Собаки заблудшей. Шаром покати.
Преодолевались стараньем лошажьим
Великие грязи на долгом пути.
Куда я? – бог весть от какой уж разрухи,
Об эту вот пору – ни свет, ни  заря,
Промокший, прозябший, в нелепом треухе,
В такую-то даль и, как видно, зазря.
Когда бы предвидел хоть признаки суши,
Светлеющей тверди  спасибо на том.
АН нету её, и возница набухший
Движенью способствует мокрым кнутом.
Должно быть, тому нынче круглая дата,
Иначе откуда у памяти пыл?
Куда же я ехал? Ведь ехал куда-то.
И помнил недавно. Да вот – позабыл.

Как бы очнувшись от сна, который пребывает неясно где именно: здесь, сейчас, в нас – или там, где мы еще не проснулись, но где ясно видишь себя в чужих образах: так, может, это и есть Я, только в прошлом?...
Непонятно где и когда ты ехал, ехал, а всё – дождь, «преодолевались стараньем лошажьим/великие грязи на долгом пути», а куда ехал-то? И «помнил недавно.Да вот – позабыл».И такая тощища в груди от этого открытия колеса жизни не в виде всевеликого Ра, Ярила, солнышка, а в виде циркового круга, траектории пути слепого ослика, вертящего мельничный жернов…
Вспоминаются строки замечательной питерской поэтессы Галины Гампер:

«….зато отныне и так надолго/ нет ничего превыше долга/бежать по кругу, летать по кругу,/ и лишь однажды, в ночи – по лугу./ увидеть небо глазами птицы,/ и – с круга сбиться…»

А какой эмигрантской патиной, восходящей к ностальгии,  оттенены строки Юрия Фадеева:

«Вот книга без начала и конца/ маман откушала и истязает пальцы./Чей это дом? Чиновника? Купца?/Улан какой-то в доме в постояльцах….»

Но здесь, среди пустяшных мигреней, пялец, ситцев, подсвеченных шандалами и жирандолями, и прочей романтической ерунды, почему-то осталась девочка-душа.С позиции сегодняшнего массового обыдления, после осознания «дьявольских концовок» этих невинных сюжетов, отчётливо понимаешь, что  именно эти «вохкие полотенца» у камина и «полость на сударыне медвежья» и составляли овеществлённый высокий смысл существования целого народа, устремленного к невидимому идеалу, но при обозначенном объекте поклонения.
И, утративши возможность безотчётно любить, беззаветно служить, безмолвно поклоняться – мы утратили себя, годами дробясь в  модных временных кумирах.
Только сильная личность может целенаправленно расходовать свою жизнь, только яркие индивидуальности, составляющие основу народа, могут глубоко веровать в невидимого Бога, самоотверженно защищать неласковое Отечество и насмерть любить далёкого Царя – таким был наш  народ, вошедший в горнило революции.

Не браниться шляхтою просто моветон,/ не желают кнутодержцы и народы/
И псовеющий от робости салон –/ не предписанным стадам даров свободы.

Не заёмное знание истории времён восстания декабристов и волнения в Польше 1831 года, перешедшее в восстание, жестоко подавленное Николаем I и его сатрапами, живое проникновение в пласт ушедшего времени даёт возможность не только куртуазно начать, но и жестоко продолжить, нарушая школярский взгляд на то, что там происходило в мире, а не только «во глубине сибирских руд».Стихотворение полно афоризмами, обращенными к поэтам:
«Что слагаете царю, а что псарям?», «От «Зелёной  лампы» к красным фонарям –/ много проще, чем к Иркутску от Сенатской».
 Интрига с названием «С польского», конечно, не относит читателя напрямик к Адаму Мицкевичу, но лишний раз позволит, припомнив и Одоевского, и Чаадаева, и Огарёва, и Герцена, и римлян, восхититься глубиной исторического проникновения автора и широтой парадоксальных выводов, и – как всегда – великолепным русским языком. Исторические погружения – сильная сторона творчества Юрия Фадеева.
«Мнемозийные стихи» создают психологический контраст со стихами-наблюдениями и стихами-беседами. Отличаясь, хотя бы в начале, «высоким штилем», тщательными, как пробка к графину притертыми словами, эти же слова звенят оплеухами, горят заплатками, саднят шрамами.
Стихи-диалоги с друзьями, разговоры самим с собой за неимением собеседника составляют значительную часть творчества Юрия Фадеева.
Вот, к примеру, «Разноголосье», посвященное поэту Эдуарду Холодному:

Чем без толку нынче сучить кулаками,
утешимся песенкой пошлой зело:
мол, были когда-то и мы рысаками,
да жаль, с кучерами не шибко везло.
Славяне в откате, семиты в отказе,
поручик Голицын, оставьте коня.
Неужто неведомо вам из оказий,
каких нам небес стоит эта земля?

Эмигрантская ностальгическая боль, гражданское отчаянье, попытка понять причины внутреннего поражения некогда великого народного духа… Но по силам ли поэту поднять глыбу проблем и выдать на-гора рифмованные советы типа: «как нам переустроить…»? Нет…
Но пережить это за всех, передумать заново – это уже подвиг, пусть не имеющий исторического значения, но – духовный.

Вот еще одно стихотворение:

«Воитель мой, отбой. Напрасная шумиха.
Поводья в кулаке, и в целости киот.
Теперь, идальго мой, всё мировое лихо
печалует сильней, чем жуткий обиход.
Испакощенный быт давно не плодоносен.
Немотствует Клио. Витийствует трибун.
Ярыжный фарт обжит, есть ценник у ремёсел,
тут  в святцах кат и хват, в геральдике каплун.

(Я не могу удержать перо – оно само пишет и пишет, не желая остановиться в повествовании мудрых и пророческих слов):

 Не съеденных в присест жуёт холопский вирус.
Сей пошлый карантин державою зовут.
Хоть чудо-терема сулили нам на вырост,
Да пагуба с лихвой вместила всех в закут.

(В этом стихотворении Юрий Фадеев вместо пресловутых гоголевских «дураков и дорог» вкупе с налогами обозначает наш недуг так):

Свирепый властелин над клакой синодальной,
да пустотелый раб – кромешный наш недуг.
А в скопе и гурте и вздорней и опальней
и осиянный лоб, и своекоштный дух.

(Далее, окунаясь в «жуткий обиход», составляющий наш быт, автор переходит на адекватный ситуации язык):

Владычат паханы в большой стране-бедунье,
былые горюны теперь водяру жрут.
Воитель мой, виват! Теперь лишь слабоумье
В отечестве моём единственный приют.
Теперь время рассказать терпеливому читателю о захватывающих стихах типа «наблюдения из амбразуры».Это когда сидишь в укрытии, пусть даже внутренней эмиграции, и бытописуешь, чувствуя себя отчасти Нестором. И пусть это теперь иногда называют публицистическими стихами – какая разница? Итак, стих «Побелка».
Это стихотворение поражает ненавязчивой проповедью добродетельности, внезапно переходящей в предостережение. Суть в том, что «на прогорклой длине Богадельни» затеяли ремонт силами «хмельного охламона», который зло и скаредно сетует о потраченных «на позорное старичье» средствах. Вот верующая «хожалка» и вразумляет болезного утренним похмельем, умоляя поторопиться с побелкой:

И на вольных хлебах, да холоп –
но ушкуйник на всяком повале.
Ты покуда бели потолок,
привыкая к харчам общепита,
распекай голытьбу, лежебок,
глядь, уже и местечко забито.

В нашей стране по официальной статистике 5 миллионов бомжей – и никто не застрахован от беспомощной старости в условиях беззаконной власти молодых…
Автор частенько срывается в публицистичность, даже начиная стихотворение, не предвещавшее бури его гражданского гнева. «Гудит страна – Лимония» это одно из его густейших именно публицистических стихов, по которым социологи и политологи будущего и смогут судить об эпохе перестройки. Смелостью автора это время обозначено как «шкурное», дни «несусветными», при этом автор имеет необходимость напомнить  читателям, что времена бывали и «густопсовее, бывали и подлей», проявляя, таким образом, и аналитический ум, и гражданскую прямоту, и элементарную безбоязненность, генетически истреблённую в межрабском инбридинге.
«Что ж, варево расхлёбывать – не лаптем щи хлебать», – так заканчивает своё яркое и горькое повествование о перестроечной неразберихе автор» уже и «подустала медь», уже « хватили перебор с вельможными причудами», да и вакансий, где можно « княжить-володеть» нет.
Сегодня мы видим последствия этого густого варева: там и сям убийства вчерашних «князей- володарей», вчерашние «ушкуйники на повале», нынче лезут в высочества, а остальные холопы еще на вольных хлебах – постигают «плутовскую выучку». При этом нас вовсю «корят страдальцы жречества из дальних палестин – им сладок был дым отечества , а не его руин».
  Именно в подобных гневных, обличительных стихах появляется сленг, местами переходящий в «феню», за которую автор был подвергнут критике.
В защиту многообразно богатого языка Юрия Фадеева я хочу привести скорую подборку редких и редчайших слов, попавшихся мне в этой единственной изданной книжице:  наживинку, печалует. Сопечальник, брашна, ярем, грязца, вохкие, радение, хожалка, государить, земеля, смазные прохоря, боляре, неук, тихари, прилика, сиделец, нищеброд…
«Да много ли проку в утешных словах,/ когда и молчанье – уже злоязычье?»
А что касается «фени», так бытописание нынешней жизни постсоветского поэта предполагает именно такой сленг – другому языку правды не поднять.
Еще одно стихотворение «из амбразуры» не может быть обойдено вниманием. А как иначе, если «в упадке шумный век и тишина в надсаде»? Это стихотворение «Перед снегом»:
«Еще пристоен сад – как будто напомажен,/ но в выправке его печальная тщета,/ безветрие щадит подобие плюмажа,/ ан, зазимки уже читаются с листа».
Милый читатель! Сколько раз мы видели эту картину предзимья сами и в исполнении великих и скромных творцов, но и здесь открываемый нами поэт Юрий Фадеев остался верен СВОЕМУ голосу, и собственным охлаждающим, отстранённым, аналитически чистым обертоном одинокого волка даёт понять, что есть что:

Да что ломать комедь на чуждом реквизите!
Раёк бездонно пуст, в партере гарь и хлам,
Насмарку весь сезон, и крохоборный зритель
Всё больше долу взор и мельком по верхам.

Всё –зря…Но, как бы осекшись, отметив в этом кратком и коротком отрезке времени, называемом «предзимьем», и «туземку» с «плешивым ведерком», вышедшую найти «продукт», и «предмогильного деда с клюкой», ворошащего для видимости костерок, автор шепчет:

Оставим всё как есть, чтоб только ненароком
Под локоть не толкнуть, над ухом не дыша.

Глобальное ощущение мира(читай: мирро), беззащитно поддерживаемое «туземкой с ведрышком», «хожалкой» в богадельне, и создаёт неповторимый хрупкий абрис творчества Юрия Фадеева. Его поэтический путь непредсказуем, необъясним, неповторим, трагически беззвучен.

«Как хорошо, мой дорогой,/ что в этом мире мы некстати»…

Теперь, помолчав, поговорим просто о его Стихах. Их можно назвать перлами, а можно просто прочитать и – затихнуть, глядя  в заоконное никуда, и думать: «Как хорошо-то, Господи!...»



«Рассвело и вид жилья опрятен.
Свет легко показывает всем,
Что и наше мировосприятье
Тоже входит в круг его проблем.
И покуда нам спокойно спится,
Он, тихонько действуя извне,
Убеждает воздух в пенье птицы,
Утверждает дерево в окне.»

В основном эти пронизывающе-тонкие стихи написаны давно, когда незамутнённого сознание молодого человека было полно надежд на счастливую жизнь. Еще раз ужаснёмся  бытовому ряду, окружившему наш народ в послеперестроечные годы. Помечтаем, что, как и Николай Гумилёв, наш герой мог бы отправиться на сафари или вояж по Италии – чем бы он тогда порадовал бы читателя?
Наш Фадеев почувствовал свой мини-апокалипсис:
«Понятная истерика ветвей/ по поводу сплошного оголенья….»/

Но 30 лет назад он мог бы написать и такое:

Нынче небо забыло луну,
В окна давит кромешная осень.
Я приду в этот дом номер восемь,
что на самом озябшем углу.
И сосед твой узнает меня,
Дожует. Потаращится глупо:
«Вот те на! Опоздал ты, голуба:
Уж уехала…Третьего дня».
«Нынче небо» – ему я скажу,
Спохвачусь. И, уж под ноги глядя:
«Ничего, я – за памятью, дядя,
Я тихонечко здесь посижу».

А вот еще изумительно тонкое, «опасливое « стихотворение, предвосхищающее треволнения зимы: «Из рощи сумрак происходит…» и еще тогда радостное одёргивание:

«Листва кружит. Вот-вот метель…/О чем мы там с тобой, помилуй? \Об этом время ли теперь?»

Вот снова тихая жемчужина творчества Юрия Фадеева:
«Мы забрели в простуженный осинник,/ где, поделив пространство меж собой,/ стволы тянулись вверх наперебой/ и растекались в ветви, обессилев…»
Деревья, истончаясь в этой жертвенной работе, «искореняли последние листы», а день, уменьшаясь « до темна»,  увеличивал «сумму-времена»!
Вот такая неумолимая осень получилась, в которой роняют листву «непререкаемые деревья» – и мы там «безотносительно грустны» Опять примонилось библейское «Всё- тлен», но от этого не стало тоскливо, а просто и ясно: так было всегда, и это надо принять, и жить, невзирая…
Так, чтобы «произносили пламя две крохотных свечи»…
Упомянутая выше цитата: «Да много ли проку в утешных словах,/когда и молчанье – уже злоязычье»? – извлечена из автобиографического стихотворения, где автор, нелицеприятно беседуя со своим визави в зеркале, определяет своё Я «как часть речи, возвратное местоимение».

Возвращаясь и возвращаясь к себе, в своё скрытое, растерянное и потерянное Я из своих «мнемозий» и «амбразур», он видит в себе и причины попадания впросак: «по-прежнему давнее кажется давешним»; он доверяет расхищать свой «какой-никакой интеллект» не соблазнам, а неумолимым вирусам; он перебирает обломки верстовых столбов и вех…
Одна из которых уже стала ему посохом…

Венчающее книжицу стихотворение также не может быть замолчано:

Только свет без перебоя
И доступный всякий раз.
Моего при мне с лихвою,
Да и время – про запас.

Так закончилась истинная исповедь единицы человечества – ростовского поэта Юрия Фадеева.И у меня, читателя, щемит душа, созвучная его леймотиву: и помолчать хочется, и верится, что лучше «разделять взгляд окна на копны,/ и соблюдать пыл огня в печи»…
Есть в духовном подвижничестве подвиг – нищелюбие, его выст достигают с трудом. Сейчас вся страна, барахтаясь в тотальной ненавистной нищете на фоне точечного громкоголосого сибаритства и беззастенчивой роскоши, пытается просто выжить –но всякий ли сохранит лицо?
 А душу?

И посулам, и потравам,
и карманам – решето!
Благодарен, Боже правый,
Благодарен им за то,
Что уча правопорядку,
На моем худом веку –
Жуткой думы о достатке
Не втемяшили в башку.
Вопрос о достатке в литературной среде не нов,я не хочу приводить цитату про непродажное вдохновение и рукопись, которую модно продать, а вот мнение В.Белинского, пожалуй, приведу, но с сокращениями.

«Если ты гений, и Бог дал тебе вещие уста пророка, голос поэта, если миродержавные судьбы обрекли тебя быть двигателем человечества, апостолом истины и знания…», в.Белинский предлагает поэту сделать выбор: отрекись от себя – или люби себя, плачь, делай добро для выгоды, не бойся зла, если оно тебе в пользу.
Подави свой эгоизм, одолей своекорыстие, дыши счастьем других – или пусть тебе будет везде тепло, ползи змеёй между тиграми, тигром между овцами, губи чело, обременённое лаврами, рамена согни под грузом незаслуженных почестей и титл. Тяжким крестом выстрадай своё соединение с Богом или торгуй даром Бога, положив цену на каждое вещее слово, зато весело поживёшь, сладко поешь, мягко поспишь, повластвуешь…

Юрий Фадеев свой выбор сделал.

В его книге собраны редкие количественно и качественно стихи. Это – дневник многолетнего опыта под названием «жизнь у себя на родине», поставленного умным(читай: нищим) поэтом над собой. Не имея традиции чтить поэтов, как это принято на Востоке, общество равнодушно к их нуждам, забывая, что отними у народа его язык – и он станет обезьяной.
А поэт уровня Юрия Фадеева – один из хранителей Языка.


Галина Ульшина


Литературно-художественный журнал «Ковчег»(ред.А.К.Мацанов) №18,
Ростов-на-Дону ,2008 год



СТИХИ Юрия Фадеева, упомянутые в прочитанном тексте

Стихи Юрия Фадеева
(периода 1971-1996)

Из переписки
1
«Каким ты стал, амиго?»
Леонид Григорьян

Время такое, октябрь уж в силе.
Сумерки напрочь свечу извели.
Ветрено в городе, зябко в квартире.
Свет на исходе. Дела на мели.

И вереницы к ОВИРУ и в ВОХРу,
Мор по округе от тех сквозняков.
Околеваешь от стужи в эпоху
Инакомыслящих истопников.

Наш император, не вяжущий лыка,
Стал клептоманом, покуда тишком
Валит державу бессудное лихо
Навзничь на землю и в землю ничком.

Въяве дремотная жуть поголовья,
Снова в затейниках Дмитрий Покрасс.
Стало божбою срамное присловье:
Единодушье трудящихся масс.

Все златоусты в кухонном окладе,
А ясновидящих гонит взашей
Первенство в части безграмотной знати
И дипломированных сторожей.

Что за гордыня – прокорм на осанне,
Нам, слава Богу, еще невдомёк!
Нету одической скверны в гортани
И несъедобен холуйский паёк.

Тянет карман супостатская фига,
Есть варианты, да где их резон?
Ах, мой родной сопечальник, амиго,
Сызнова время ждать лучших времён.

Русская фронда – фольклор да эклога,
Жилы брунжат, да поджилки трясёт…
Не воспарить, возопивши, ей-Богу:
«Целься, всё кончено.Бей меня влёт.»

2.
Воитель мой, отбой. Напрасная шумиха.
Поводья в кулаке и в целости киот.
Теперь, идальго мой, вас мировое лихо
Печалует сильней, чем жуткий обиход.
Испакощенный быт давно не плодоносен,
Немотствует Клио.Бездействует трибун.
Ярыжный фарт обжит, есть ценник у ремёсел,
Тут в святцах кат и хват, в геральдике каплун.
Не съеденных в присест жуёт холопский вирус.
Сей пошлый карантин державою зовут.
Хоть чудо-терема сулили нам на вырост,
Да пагуба с лихвой вместила всех в закут.
Свирепый властелин над клакой синодальной
И пустотелый раб – кромешный наш недуг.
А в скопе и гурте и вздорней и опальней
И осиянный лоб и своекоштный дух.
Галерники в земле, а неслухи в ОВИРе.
Над Торою корпит печальный прозелит.
И тлеет идиот от благости в кумирне,
И паинька глаза паскудные слюнит.
Владычат паханы в большой стране-бедунье,
Былые горюны теперь водяру жрут.
Воитель мой, виват! Теперь лишь скудоумье
В отечестве моём единственный приют.

  *   *   *

Вот книжка без начала и конца…
Маман откушала и истязает пяльцы.
Чей это дом? Чиновника? Купца?
Улан какой-то в доме в постояльцах.
Всё дело в ттом, что в Энске полк стоит.
Гость подшофе, но внешне без изъяна.
В людской содом из кухни пар валит,
Дочь у себя – она а фортепьяно,
Нет никакого удержу страстям,
В дом поутру приносят роз корзину,
Сюжет спешит, и пять страниц спустя,
Елена, дщерь, влюбляется в верзилу.
К концу поменьше действующих лиц.
Отозван полк. Обозники и клячи.
К тому ж, на предпоследней из страниц
В петлю полез былой поклонник, стряпчий.
В благом семействе, видимо, разор.
( А может, дочь утешится акцизным)…
Всего-то дел – копеечный сыр-бор
Пришедшего в упадок романтизма…
Не Бог весть что  книжонка без конца.
Так, пустячок, в мигренях, пяльцах, ситцах.
Что антураж! Не воду пить с лица.
Сочувствуется действующим лицам,
со всем их молью битым барахлом…
И видится мне в пору первоснежья
И выезд пароконный за окном,
И полость на сударыне медвежья…
Морозец долгожданный на дворе…
Свят-свят, отлютовала инфлюэнца…
Шандалы, жирандоли, суаре,
И у камина вохкие поленца…


1831
(с польского)
Не браниться шляхтой просто моветон.
Не желают кнутодержец и «народы»,
И псовеющий от робости салон –
не предписанных стадам даров свободы.

Чем вам, полноте, восставший лях не люб?
Или битый раб особой меткой мечен?
Ведь в Некрополе монарх бывал так лют,
что иных уж нет, а многие далече.

Или хлопоты на совесть не за страх?
И на вольность москали диктуют квоту?
Ну а мальчики кровавые в глазах
Одному все и являются деспОту?

Ах, пророчества –«Он в Риме был бы Брут!»…
Что отечеству цезарианства смута?
Ведь читается:»И я бы смог, как шут»,
В некрологе для пяти российских брутов.

Что ж, «Перикл афинский»? Дома, невропат.
А у нас ярмо с гремушками на вые.
Горла для удавок и фанфаронад –
Вот активы добродетелей России.

Что слагаете царю, а что псарям?
Самодержец не обносит, часом, лаской?
От «Зелёной лампы» к красным фонарям –
Много проще, чем к Иркутску от Сенатской.

Страстотерпцы в глубине сибирских руд, -
Нынче воинство иную ищет славу.
И какой же «братья меч вам отдадут»?
Уж не тот ли, что уродовал Варшаву…

В метрополии звонят Бог знать по ком.
В самый раз теперь осанны Николаю.
Ваш синодик поимённо мне знаком.
Милость к падшим вашим я не призываю.

Побелка
Дом призренья затеял ремонт…
Не сказать, чтобы в сильном раденьи
Государит хмельно охломон
На прогорклой длине Богадельни.
Как в СОБЕСе и был уговор,
Чтоб котлеты и мухи отдельно, –
Мощи граждан снесли под призор
Кастелянши, мегеры удельной.
Если утром трещит голова,
Так хожалка накапает зелья…
– Скоро, братец ты мой, Покрова,
Поспеши, Бога ради, земеля…
Пуще прежнего злится проглот,
как закончит искомое трескать:
кладка века, а дали в промот
старичью, мол, позорному, дескать…
Нынче много кому невдомёк,
как из кладки крутого замеса
мы такого настроили впрок,
что на душу пришлось койко-место.
Пей, ругатель, куражься, балдей,
уж пригубишь из горестной чаши,
ах, строитель ты мой, лиходей,
то-то зябко в отечестве нашем.
Это сызмальства, дуся, по гроб,
наши Несторы тут не приврали,
и на вольных хлебах, да холоп, –
но ушкуйник на всяком повале.
Ты покуда бели потолок,
Привыкая к харчам общепита,
Распекай голытьбу, лежебок, –
Глядь, уже и местечко забито…

Разноголосье.
Эдуарду Холодному.
Привиделось, или воистину видишь:
Конягу ведет под уздцы асмодей,
Одних в Шереметьего гонит на идиш,
Других к праотцам и без всяких затей,
Туда, где застольцы –знакомые лица
И сам себе каждый и царь, и верблюд,
Пирует с Буденным поручик Голицын,
У них виночерпий – рябой лилипут.
А дело пустяк, заурядное дельце –
Всего-то свалить социальное зло.
И плачет братишка в жилетку вандейца,
и каннибалисимус смотрит светло.
Очнитесь, поручик, от зряшного сплина!
Иные утехи в российских умах.
И с двух пополудни гуляет рванина,
И тётки за пищей суются в продмаг.
Сестрам по серьгам, а начальству по чину,
И полный ажур у смышлёных ребят.
В смазных прохорях, в полушубках овчинных,
Отец-де, мол, рубит, а щепки летят…
Зачем ва, поручик, заморские вёрсты?
Зазря проложили охаянный путь.
Гутарит народ, что ленивый да мёртвый
Одни не торопятся когти рвануть.
Чем без толку нынче сучить кулаками,
Утешимся песенкой, пошлой зело:
Мол, были когда-то и мы рысаками,
Да жаль, с кучерами не шибко везло.
Славяне –в откате, семиты – в отказе.
Поручик Голицын, оставьте коня.
Неужто неведомо вам из оказий,
каких нам небес стоит эта земля?


Перед снегом
Еще пристоен сад – как будто напомажен,
Но в выправке его печальная тщета,
Безветрие щадит подобие плюмажа,
 Ан, зазимки уже читаются с листа.

Да что ломать комедь на чуждом реквизите!
Раёк бездонно пуст, в партере гарь и хлам,
Насмарку весь сезон, и крохоборный зритель
Всё больше долу взор и мельком по верхам.

Туземка волочит плешивое ведёрко –
Бог даст, найдет продукт среди листов сухих,
Всё то, что не смогла осилить плодожорка –
Скукоженный народ весенних щеголих.

В упадке шумный век и тишина в надсаде,
Лишь изредка движок за речкою першит,
Хлопочет  костерок, но видимости ради,
И предмогильный дед клюкою ворошит.

Такая пауза, увы, пред эпилогом,
Уверит неука, что тут жива душа.
Оставим всё как есть, чтоб только ненароком
Под локоть не толкнуть, над ухом не дыша.


   *    *    *

Рассвело и вид жилья опрятен.
Свет легко показывает всем,
Что и наше мировосприятье
Тоже входит в круг его проблем.
И покуда нам спокойно спится,
Он, тихонько действуя извне,
Убеждает воздух в пенье птицы,
Утверждает дерево в окне.
Погодя, неспешно, еле-еле,
Или даже исподволь, скорей,
Выясняет скомканную зелень,
В бестолочи листьев и ветвей.
Эти немудрящие детали,
Чей черёд от веку предрешен,
Даже в быт пустяшной божьей твари
Вносят ясность, если не резон.
И, вовлекшись в ход его занятий,
мы еще до солнечных лучей,
Как и привередливый ваятель,
Убираем лишнее с вещей.
Только что безделицы в светёлках?
Разберёмся без обиняков,
Что есть что? И кто есть кто? И только!
Всё куда как просто и легко!

 ***
Да много ли проку в утешных словах,
Когда и молчанье – уже злоязычье?
Не щеголь, пожалуй, но не из нерях,
Ты выпал внезапно из рамок обычая.
Нахрапом, стермглав, впопыхах, наобум –
Всё младость решала; и чохом, и набело,
Не точтобы нынче ты стал тугодум,
Но чаще опаслив и медлишь, как правило.
угроблено время в бегах и трусцах,
Присядь, охолонь, далеко ли продвинулся?
Ты тянешь на «неуд» в семейных трусах,
И только с портфелем – на троечку с минусом.
Ослушник, охальник, пройдоха, кобель…
Ах, сколько прелестниц в реестре убористом.
Но в память застряла – одна похабель,
 уж с этим фартило, хоть как-то и горестно.
Порой припасал вожделенный типаж
(Как скажут спецы – консервировал скважины)
Благие, за давностью, вышли в тираж,
А все бронебойные – стали бомбажными.
Уже мешковат, хоть еще башковит.
Но счет за жилище – в разряде события,
Как будто и впрямь бумажонка сулит
Из видов на завтра – один – на дожитие.
Припомнишь теперь, попадая впросак,
На что снисходительно прыскают барышни, –
Диагноз поставил Б.Л.Пастернак:
«По-прежнему давнее кажется давешним».
Опять же какой-никакой интеллект
Дано расхищать не соблазнам, а вирусам.
Конечностей даже, увы, не комплект,
а те, что остались, скорее за минусом.
Растерян кураж,а хандра утряслась,
И взапуски тяжко, хотя и с поблажкою.
И впору, по сути, одна ипостась –
Быть чьей-то обузой, и хуже – поклажею.
Докучливы чада, и Спас на Крови
Сокрыт непроглядно травою забвения.
Из зеркала смотрит бирюк – визави,
Часть речи, возвратное местоимение.

*  * *
Игорю Хохловкину

Только б свет без перебоя
И доступный всякий раз.
Моего при мне – с лихвою,
Да и время про запас.

И посулам, и потравам,
И карманам – решето
Благодарен.Боже правый,
Благодарен им за то,
Что, уча правопорядку,
На моём худом век,
Жуткой думы о достатке
Не втемяшили в башку.

Оставляю все щедроты –
Ни полушки даровой –
Лучше по миру юродом,
Лучше оземь головой,

Лучше впроголодь – солома,
Лучше за спину – сума!
Чем от барщины обновы –
Петуха – на закрома!


"Провинция", Юрий Фадеев,стихи разных лет.
Издательство "Гефест", Ростов-на-Дону, 1997 год.