Я прошёл через Явожно

Я прошёл через Явожно
  Воспоминания Моше Голендера (1926 – 2015)

                Предисловие
           Предлагаемые записки не являются художественным произведением - это исключительно документальные воспоминания. Такие произведения принято называть "мемуарами". Данный термин подразумевает более-менее точное описание событий и не исключает эмоциональной составляющей при их оценке. Однако тут всё произошедшее полностью реально, без преувеличения, а личное отношение автора к пережитому сведено к минимуму. Мемуары, подобные настоящим, что написаны на склоне лет – особенно ценны, потому что позволяют автору взглянуть на прошедшие годы с высоты накопленного жизненного опыта и оценить собственную жизнь в историческом контексте событий.
             Воспоминания написаны не политиком, не генералом, не разведчиком, а более чем скромной личностью, которой, как никому больше, подходит определение "маленький человек". Этому незаметному человеку было суждено попасть в страшный водоворот, а затем и в смертельную мясорубку, военных событий в середине двадцатого века. Судьба была к нему благосклонна, и он выжил, потеряв при этом всю свою большую семью. Родившись в еврейской семье в Закарпатье – географическом центре Европы, он с детства был обречён на знание нескольких языков: идиша, иврита, чешского, венгерского, немецкого, которые последующая жизнь и филологическое образование дополнили ещё русским и английским. Настоящие записки представляют русский вариант мемуаров. Кроме этого существуют практически идентичные воспоминания, написанные им же на иврите, английском и, частично, на венгерском языках.






Годы детства
      Я, Моше Голендер, родился в августе 1926 года в селе Новое Давидково, что недалеко от г. Мукачево. В то время эта территория, под названием Подкарпатская Русь, была одной из пяти земель, входивших в состав Чехословакии. Мой отец Самуил (1895 г. рождения) был также родом из этого же села. В юности он изучал иудаизм в двух ешивах: в г. Братислава (Словакия) и г. Вац (Венгрия) и одновременно учился в Братиславской Торговой Академии по экономике лесного хозяйства. Вернувшись в родное село и получив в наследство несколько небольших участков земли, отец занялся выращиванием винограда и производством вина. Кроме этого, используя знания, полученные в Академии, часть времени он посвящал сбыту древесины, поставляемой из лесосек в Карпатских горах.
         Моя мать Розалия (1906 г. рождения) была уроженкой г. Болехова, расположенного по другую сторону Карпат на территории Галиции, находящейся в составе огромной Австро-Венгерской империи. В детстве она училась в гимназии, но ранняя смерть отца заставила её посвятить юные годы домашним заботам, поскольку сиротами остались ещё трое младших детей. Её мать (моя бабушка) продала домик в Болехове и переехала к своим родителям в маленькое село Скотарское, что раскинулось в горах у пос. Воловец. Я помню свою мать как красивую улыбчивую женщину, которая никогда не отказывала в помощи нуждающимся людям. Такими же добрыми и отзывчивыми она старалась воспитать и нас: меня, Исраэля (1929 г.р.), Мирьям (1931 г.р.), Ривку (1933 г.р.) и Шая (1936 г.р.).
           Уже в четырёхлетнем возрасте меня отдали в хедер – осваивать еврейскую грамоту. Ещё через два года мы переехали в г. Мукачево в новый красивый дом, построенный отцом. Я продолжил учиться в хедере, а также пошёл первый класс чешской школы. В 1934 году, после окончания двух классов, меня родители перевели в другую начальную школу, где обучение велось на иврите.  Проучившись там ещё три года и, имея уже пятилетнее образование, я смог продолжить обучение в гимназии. Языком преподавания основных предметов тут также был иврит, а на чешском (государственном) языке велись занятия только по истории Чехословакии и чешской литературе. Естественно, сам чешский язык изучался как отдельный предмет. Уровень преподавания предметов был достаточно высокий, ведь все учителя имели университетское образование.
           Занятия по ивриту проводил Менахем Бергенбаум, имеющий степень доктора и репутацию отличного знатока этого древнейшего языка. На своих уроках он старался вложить в наши юные души любовь к еврейскому народу, к его древней культуре, а также к национальному очагу – Эрец Исраэль. Свои убеждения он подтвердил действиями, уехав в 1938 году в тогдашнюю Палестину. Следующим учителем иврита и классным наставником у нас стал Арье Соле, который сам был выпускником этой же гимназии, а впоследствии и Пражского университета.
(В 1943 г. Арье был мобилизован венгерскими фашистами в один из еврейских трудовых батальонов и отправлен на принудительные работы на территорию Украины. Ему каким-то чудом удалось выжить и уехать после войны в Израиль. Тут он написал книгу "Орот бе-харим" ("Свет в горах"), где описывается сионистское движение в Подкарпатской  Руси и история ивритских школ в этом районе. В 1992 г. мы с ним встретились в г. Нетания и не могли наговориться, вспоминая довоенную жизнь и страшные сороковые годы.)
         Внеклассная жизнь в гимназии была довольно насыщенной – организовывались концерты и ставились спектакли к каждому государственному празднику, а также ко всем еврейским праздникам, проводились многочисленные экскурсии в горы. Отмечались даже такие даты как день поминовения Йосефа Трумпельдора и день рождения Теодора Герцля. Ученики особенно любили праздник Лаг-Ба-Омер, когда все 400 человек с преподавателями и директором выходили в близлежащие горы. Весь день пели и танцевали, играли, складывали в общую кучу всё съестное, а потом собирались у огромного костра. Время от времени проводился сбор пожертвований для "Керен Кайемет Ле-Исраэль" с целью приобретения земель для еврейских поселений в Палестине. В стране существовали также чешские, венгерские, немецкие и даже русинские школы, и все они получали определённую финансовую поддержку от государства. (Русины – славянская народность, проживающая в Чехии, Словакии, Сербии). Наша гимназия, в основном, содержалась за счёт оплаты учёбы родителями, а также периодических переводов средств из США от организации "Джоинт". Размер платы за обучение был дифференцированным и зависел от материального достатка семьи.

        По моему мнению, предвоенная Чехословакия была демократической страной западного типа, с достаточно развитой экономикой основанной на свободе предпринимательства, с нормальным уровнем жизни населения. После развала Австро-Венгерской империи земли крупных латифундистов были дёшево и в кредит проданы крестьянам, что позволило резко увеличить производство сельхозпродуктов, а затем и объём промышленного производства.

                Под властью Венгрии
          Осенью 1938 года в результате Мюнхенского сговора европейских держав, направленного на умиротворение немецкого фашизма, Чехословацкая республика фактически перестала существовать. Сама Чехия попала под протекторат Германии, Словакия осталась "самостоятельной единицей", а Подкарпатская Русь оказалась под властью Венгрии. Весь раздел был завершён к марту 1939 года.
           В первые месяцы нового режима занятия в школе не велись, поскольку власти ещё не определились в политике по отношению к национальным меньшинствам. Затем школа всё же открылась, но единственным языком преподавания стал венгерский. Иврит как предмет был оставлен и на нём же велось обучение по предмету "еврейская религия". Большинство преподавателей вынуждены были оставить школу и их места заняли, приехавшие из Венгрии, новые учителя. Естественно, иврит они не знали, а, поскольку, не все ученики хорошо понимали венгерский, то уровень знаний начал катастрофически падать. Статус еврейского населения постоянно ухудшался, что не замедлило сказаться на моральной атмосфере в школе.
      В дальнейшем был издан указ венгерского правительства о создании военизированных отрядов для детей, начиная с двенадцатилетнего возраста. Тут уже произошло чёткое разделение по национальному признаку. Азам военного дела обучались только венгры и остальные христиане. Еврейские и цыганские дети использовались на вспомогательных грязных работах, но при этом цыганам был придан более высокий статус, чем евреям. Видя такое положение, преподаватель физики и математики Янош Штрассер добился разрешения военных властей г. Мукачево на отделение учащихся еврейской гимназии от неграмотных цыган. Мы стали самостоятельно обучаться основам гражданской обороны. К сожалению, остальная часть еврейской молодёжи продолжала терпеть унижения в подобных отрядах.

         Я учился, преодолевая языковые трудности, благодаря отцу, который ещё при Австро-Венгрии, когда обучение в Закарпатье велось на венгерском, закончил школу. Интересно, что чешский язык, освоенный в раннем детстве, я почти забыл, а венгерский, выученный в подростковом возрасте, до сих пор неплохо помню. С началом войны против СССР, красивое и просторное здание нашей гимназии было превращено венгерскими властями в военный госпиталь. Руководство школы, после отчаянных поисков, смогло договориться с местным "Хеврат Кадиша" и отделением "Джоинт" об аренде двух одноэтажных зданий. Почти четыре сотни учеников занимались в тесных комнатках в три смены. Часть учителей были отправлены в составе еврейских рабочих батальонов в прифронтовую зону на Украину.

        Положение еврейского населения Закарпатья постоянно ухудшалось. Издавались всё новые государственные распоряжения и законы, ограничивающие экономические возможности и гражданские права нашего народа. Сразу же после вторжения Германии в СССР Венгрия поддержала это фашистское государство. Летом 1941 года пронацистский режим диктатора Хорти депортировал около двадцати тысяч евреев из горных карпатских селений в Западную Украину (Галицию), где они были уничтожены вместе с местными единоверцами. Предлогом этой зверской акции послужило утверждении о "недоказанности венгерского гражданства в предыдущих поколениях". Так погибла семья моей бабушки (со стороны матери), проживавшая в пос. Скотарское. С тех дней горе и печаль поселились в нашей семье. По мере развития боевых действий между Германией и СССР, всё больше еврейской молодёжи и взрослых мужчин отправляли на работу к линии фронта. Всё чаще стали прибывать извещения о гибели этих людей. Многодетные еврейские семьи оставались без кормильцев. Обнищание и унижение нашей нации усиливалось с каждым днём, но массового геноцида пока ещё не было. Население не знало о миллионах уже уничтоженных людей в Освенциме и Майданеке, в Бухенвальде и Равенсбрюке, а также в городах и сёлах Советского Союза. В 1943 году еврейские общины, кроме Венгрии, продолжали существовать ещё также в Румынии и Болгарии. Красная Армия продолжала наступать и приближаться странам Восточной Европы. Но никто не мог знать, как поведёт себя агонизирующий людоедский нацистский режим перед своей гибелью.
          В Венгрии у власти находилось правительство Миклоша Каллаи, сменившее фашистскую клику премьера Бардоши, отправившую в 1941 году почти двадцать тысяч евреев на верную смерть на Украину. Каллаи стыдился этого позорного факта и поддерживал тайную связь с англо-американской коалицией, рассчитывая, что её войска смогут помешать немецкой оккупации страны при выходе Венгрии из союза с Германией. Если бы такой план осуществился, то венгерское еврейство избежало бы своей страшной участи. Об этих планах стало известно немецкой разведке. В марте 1944 года в штаб-квартиру Гитлера срочно были вызван правитель страны Миклош Хорти и министр обороны Самботхели. Им было объявлено, что в Венгрию вводятся немецкие войска. Гестапо немедленно арестовало премьера Каллау, но ему удалось спастись, пройдя лагеря Дахау и Маутхаузен, а затем эмигрировать в США, где и прожил до конца жизни. Венгерским евреям бежать было некуда и приход фашистов означал для них смертельную опасность.

Изгнание
             Итак, за несколько весенних мартовских дней страна превратилась из немецкого союзника в одно из оккупированных государств. Немедленно было создано новое, абсолютно марионеточное, пронацистское правительство во главе с венгерским послом в Германии Стояи Дёме. Бывший правитель страны Хорти был отстранён от власти.
                В тот роковой для всех день 19 марта 1944 года мы с отцом перебирали картошку в подвале нашего дома. Так было заведено, что перед Пасхой, среди прочих работ, необходимо было проверить оставшиеся после зимы клубни: подгнившие – выбрасывались, мелкие – откладывались на корм скоту, остальные – сохранялись для еды. Я сказал отцу, немцы уже входят в Венгрию, а значит над нами нависла смертельная опасность. Некоторым местным евреям удалось выжить и вернуться домой из рабочих батальонов на Украине. Они и рассказали о массовых убийствах людей только за принадлежность к еврейской нации.
             Мне уже было 18 лет и я чувствовал себя ответственным за судьбу всей семьи.
           - Что можно, по-твоему, сделать? – спросил отец.
          - Думаю, надо обратиться к кому-то из порядочных надёжных людей из неевреев. Дать ему расписку о том, что за спасение нашей семьи, по окончании войны, он станет владельцем половины нашего виноградника на горе Ловачка у г. Мукачево.
         -Ну и как этот человек спасёт нас? – задумчиво спросил отец.
        - В винограднике есть дачный домик и там на чердаке достаточно места для всей семьи, - предложил я.
        - Это очень рискованно, - ответил отец. – Скоро начнутся полевые работы и в виноградниках вокруг будет полно народу – нас быстро заметят.
          Мои мысли продолжали крутиться, цепляясь за разные варианты спасения.
           - У тебя, - сказал я, - есть приятель Смужаница. В его дворе стоит большой сарай с сеном и соломой, а под домом огромный подвал. Там тоже можно прятаться. Это ведь ненадолго. Ещё месяц-другой и русские будут здесь.
          - Может мы с тобой могли бы попытаться спастись так, но что делать с младшими детьми? Не отчаивайся. Бог спасёт нас. Но я всё же буду думать об этом.
         Слова отца ничуть меня не успокоили. Бог ничего не сделал для спасения уже тысяч и тысяч убитых евреев в других странах. Что же он может сделать для нас?

         Пасха 1944 года была совсем не радостным праздником. Чувство смертельной опасности невидимой тяжестью давило на каждого члена иудейской общины. Все шли в синагогу и не знали смогут ли ещё раз переступить её порог. В последний день этого невесёлого праздника с улицы раздались крики: "Жидов везут!". Все вздрогнули, а мы с отцом выскочили к воротам нашего дома. По улице не спеша двигался длинный караван лошадей, тащивших небольшие телеги. На них сидели дети и старики, а рядом молча шагали мужчины и женщины. Сопровождали это шествие венгерские конные жандармы с винтовками наперевес. Шокированные увиденным, мы вернулись в дом. Там мы застали плачущую мать, поднявшую вверх руки и причитающую: "Боже спаси кого можешь. Если не можешь всех, то спаси хотя бы невинных детей". Младшие брат и сестра тоже начали плакать. После тревожной бессонной ночи мы увидели на улицах города расклеенный приказ, обязывающий всех евреев г. Мукачево переселиться в гетто. Как могут десять тысяч человек разместится в небольшом квартале, отведённом фашистами под гетто, было трудно представить. Стало ясно, что первейшая цель немцев – это унижение человеческого достоинства людей и получение полного контроля над еврейским населением.

            На следующий день мы начали собирать в несколько небольших чемоданов самые необходимые вещи. Взяли для каждого по несколько рубашек, летнюю обувь, субботние костюмы, немного белья, мыло, самую нужную посуду, дрова на первое время. Из еды запасли только несколько буханок хлеба, мешочек муки, подсолнечное масло и банки с гусиным жиром. Всё это погрузили на небольшую повозку в которую впряглись мы с отцом. Пятнадцатилетний Исраэль подталкивал наш транспорт сзади. Мать шла рядом, ведя за руки младших детей и постоянно вытирая слёзы со своих глаз. Так наша семья вошла в пределы гетто, включавшего всего несколько небольших улиц.
               Предстояло найти хоть какое-то подходящее жильё, что оказалось весьма непростой задачей. Хозяева домов, понимая наше положение, сочувственно разводили руками и объясняли, что все комнаты забиты до предела. Это действительно было правдой. Близился вечер, а мы, с малыми детьми, всё ещё были без пристанища. Начало темнеть, когда отец вспомнил об одном знакомом, жившем на соседней улице. Толкая из последних сил повозку, семья двинулась к дому этого Шенкопфа. Хозяин встретил нас на улице и, в ответ на умоляющую просьбу о приюте, предложил отцу зайти в дом. В каждой комнате уже жили люди. Отец спросил отчаявшимся голосом:
       - Ну, что же мне с детьми на дороге ночевать?
         Шенкопф похлопал его по плечу и предложил:
       - Заходите и размещайтесь где сможете. Об элементарном удобстве сейчас и думать нельзя, но на улице не будете.
            Мы "разместились" в комнате, где уже жили две семьи. Спать легли, естественно, на полу, разложив вещи по углам. Утром стало ясно, что в этот небольшой доме уже "втиснули" семь семей и общее количество людей достигает тридцати человек. Понятно, что ни о какой нормальной жизни не могло быть и речи. Ещё через день хозяин дома сообщил всем, что территория гетто уже окружена забором из колючей проволоки, а также построено несколько деревянных вышек на которых стоят жандармы с винтовками. Мать плакала, почти не переставая, хотя мы с отцом, как могли, успокаивали её. Была слабая надежда на спасение, поскольку внутри гетто властями были созданы юденрат (орган внутреннего самоуправления) и еврейская полиция.

          Уже через день эти "органы власти" получили приказ о мобилизации 100 человек для работы. Собранную группу людей у ворот ожидали немецкие солдаты, которые под конвоем повели их к большой городской синагоге. Когда же подошли к этому, хорошо знакомому всем, зданию, то услышали поистине злодейское распоряжение о полной разборке всей его внутренней обстановки.  Надлежало без всяких инструментов, голыми руками, ломать столы, скамьи, стулья, шкафы. Чтобы поиздеваться над евреями, солдаты заставляли их рвать свитки Торы, бросать обрывки на землю, топтать ногами и кричать "Хайль Гитлер". При этом, работающих людей постоянно били палками. Некоторые парни разбивали ногами оконные стёкла и пытались бежать, несмотря на стрельбу им вслед. Кто-то падал замертво, кто-то был ранен и лежал в луже крови, но несколько человек уцелело и добралось до гетто. После их рассказов о произошедшем, жуткий страх охватил всех несчастных обитателей гетто. Отовсюду слышался женский и детский плач, в семьях погибших читался кадиш (поминальная молитва). Неизвестна была судьба раненых, не сумевших вернуться в гетто.
          В мае 1944 года юденрат получил приказ о сборе определённого количества пенге (венгерская валюта того времени), долларов, драгоценностей. За невыполнение приказа грозили взять группу людей в заложники и расстрелять. Видимо этот грабёж состоялся, поскольку я не слышал о дальнейших расстрелах.

        Кроме нашего гетто, где содержались евреи г. Мукачево, существовало ещё второе гетто. Туда были согнаны евреи из окрестных сёл и находилось оно на территории двух кирпичных заводов. По иронии судьбы, владельцами этих заводы до войны были евреи по фамилии Шаевич и Каллуж. Во второе гетто попали родители моего отца, а также его брат Мендел-Лейб с женой и четырьмя детьми. Через некоторое время в нашем гетто стали говорить о том, что, поскольку к заводам есть железнодорожная ветка, туда заезжает поезд и увозит людей в неизвестном направлении. Это известие ещё больше усилило страх.
       В местной газете, тем временем, появилось сообщение об отправке еврейского населения в Хортобадь (равнинный район на юге страны) для сельскохозяйственных работ. Для большего убеждения говорилось о том, что к нашим местам приближается линия фронта и поэтому евреи, как политически ненадёжные, переселяются вглубь Венгрии. Не все верили в это, поскольку фронт был ещё далеко, а переселение в гетто и варварское отношение немцев к евреям почти не давало надежды на спасение. К сожалению, самые худшие опасения вскоре подтвердились.

        В середине мая 1944 года, едва только рассвело, раздался сильный стук в двери дома. На пороге стояли венгерские жандармы и кричали: "Вон, проклятые жиды, убирайтесь, а то прикончим всех!" Мы вышли из дома, а они продолжали орать: "Если через пять минут не исчезните – всех перебьём!" Женщины и дети громко заплакали. Началась суматоха, каждый хватал хоть какие-то вещи и спешно обувался. Все обитатели дома, в сопровождении жандармов, вышли на улицу.
       Увиденное потрясло нас, как нормальных людей: медленно двигалась масса народа под конвоем жандармов, которые без перерыва били идущих прикладами и дубинками. Несчастные кричали, кто-то читал молитву "Шма Исраэль", избитые вытирали кровь. Моя мать, подняв руки к небу, начала просить Бога спасти свой народ. Вдоль улицы неподвижно лежали несколько окровавленных человек – это были отставшие от колонны, которых убили жандармы. Такой, кричащей и истекающей кровью, толпой мы дошли до второго гетто. Вся территория бывших кирпичных заводов была пустая, содержащиеся тут ещё недавно еврейские семьи, уже были вывезены в неизвестном направлении. Из построек было только несколько кирпичных бараков и открытых навесов. Этого явно не хватало для даже самого скученного размещения семи-восьми тысяч человек. Таким образом, большая часть людей осталась просто под открытым небом на грязной и пыльной земле.
        Жизнь в таком гетто, даже отдалённо, не напоминала что-то похожее на человеческое существование. Большим богатством был найденный пучок соломы, который можно было постелить на голую землю. Многие люди даже в этом аду, не забыв взять с собой талиты и тфилины, молились, не понимая за что Всевышний их так наказывает. Чем прогневил Его, и так рассеянный по миру, древний народ, стоящий у истоков человеческой цивилизции?
      Через два дня на территорию гетто прибыл товарный поезд. Подошедшие жандармы приказали части людей грузиться в вагоны. Но многие не спешили выполнять это требование, поскольку не верили, что их повезут в Хортобадь. Тогда венгерские полицейские и немецкие солдаты начали избивать людей прикладами винтовок и дубинками. Началась суматоха, узников гетто оттеснили к вагонам, заставляя залезать туда, хотя не было даже простых лестниц. В каждый вагон запихивали почти по сто человек. Воздуха не хватало, ведь было только одно маленькое окошечко под крышей, да и оно обвито колючей проволокой. Не прошло и часа, как все вагоны были закрыты замками, и поезд увёз почти три тысячи человек в неизвестном направлении.

         В гетто осталось ещё несколько тысяч человек, не знающих, что ждёт их завтра. Следующий день начался с появления лошадиной упряжки с небольшой телегой, на которой лежали пять-шесть мешков картошки и полсотни буханок хлеба. Этого было явно недостаточно, чтобы накормить всех обитателей нашего страшного лагеря. Жандармы принесли какую-то ванну и несколько вёдер воды. Ванну поставили на самодельные козлы, налили воду, насыпали туда картошку, развели костёр из старых досок и начали варить какую-то бурду. Оголодавшие люди выстроились в длинную очередь, чтобы получить хоть что-то съедобное. Мой отец подошёл к вознице и, сказав о пятерых малых детях, вымолил у него пару горсточек крупы, насколько картофелин и буханку хлеба. Затем одолжил у кого-то кастрюльку и сварил что-то в виде супа. Этим наша семья хоть немного утолила голод.
        Тем временем, садизм венгерских жандармов проявлялся всё сильнее. Они не могли отказать себе в удовольствии поиздеваться над беззащитными, очень ослабленными физически и морально раздавленными узниками. Людей заставляли выполнять бессмысленную работу – переносить камни и кирпичи с одной кучи в другую, а затем возвращать на старое место. Приказывали брать в руки кирпичи и прыгать на корточках, а когда человек падал, избивали его прикладами и дубинками. Другие садисты загоняли заключённых в грязную лужу, заставляя их плясать и кричать "Хайль Гитлер". Никто не мог знать, что придумают дальше эти изуверы. Просто не верилось, что ещё недавно мы жили с ними в одной стране, ходили рядом по улицам, заходили в те же магазины, учились в соседних школах.
       На следующий день в гетто прибыл второй товарный состав. Опять прозвучал приказ о немедленной погрузке людей в вагоны. И опять узники не спешили залезать туда. Призрачная, совсем нереальная, надежда заставляла обитателей выжидать ещё день, ещё час, ещё несколько минут. Вдруг произойдёт чудо и что-то изменится, прекратится этот адский кошмар в центре цивилизованной Европы. Многие помнили Первую мировую войну, когда гибли миллионы солдат в боях и были жертвы среди мирного населения в прифронтовой полосе, но не было массового преднамеренного уничтожения людей, от младенцев до стариков, только по национальному признаку. Тем временем наше гетто заметно опустело. Мы всей семьёй забились вглубь кирпичного барака. Отец призрачно надеялся, что в любой день русские могут выбросить десантные группы в Закарпатье, и с их помощью венгерская армия повернёт оружие против немцев. Однако, фронт находился ещё достаточно далеко, и это были пустые мечты отчаявшегося человека.

            Вот наступил день, когда в гетто пришёл последний транспорт, чтобы забрать оставшихся узников. Среди них находилась и наша семья. У людей уже не было ни физических, ни моральных сил для хоть какого-либо сопротивления. Все безропотно шли к вагонам, прихватив оставшиеся крохи продовольствия. У нашей семьи из семи человек была буханка хлеба, бутылка подсолнечного масла и пятилитровая фляга воды. Приближаясь к поезду, мы услышали выстрел и в нескольких метрах от нас упала женщина. Я с горечью узнал в ней свою учительницу биологии Ирму Шульц. Оказалось, жандарм, стоящий на вышке, выстрелил просто так, от скуки – ведь он знал, что жизнь еврея в гетто ничего не стоит.
          Мать наша первой поднялась в вагон, а я и отец подавали ей младших детей. Когда снаружи не осталось уже ни одного узника, все двери закрыли замками и поезд тронулся. С каждой минутой становилось всё труднее дышать из-за большой скученности людей. Единственное окошко под крышей не могло обеспечить десятки человек свежим воздухом. Все шепчутся между собой и задаются одним вопросом: "Куда нас везут?" Кто-то сказал, что, скорее всего, остановят поезд где-нибудь в лесу или на пустыре, прикажут рыть могилы и расстреляют. Мать побледнела и потеряла сознание. Даже мне, молодому парню, стало так страшно, что я заплакал. Увидев всё это, начали плакать и младшие дети. Отец схватил кувшин, расстегнул платье на маминой груди и начал растирать водой область сердца. Через несколько минут она открыла глаза, но посмотрела на нас так, что было неясно или узнала своих детей. Я приподнял её голову сказал:
       - Мамочка, ты нас узнаёшь? Я твой сын Мойшеле, а вот все другие дети.
         Она продолжала молча смотреть на нас, потом на её глазах появились слёзы, и мы услышали:
      - Дети мои, я хочу вас всех обнять и поцеловать.
       Я первый обнял и поцеловал мать. Подошли остальные братики и сестрички, она каждого обняла и поцеловала. Когда подошёл самый младший Шаеле, красивый мальчик с кудрявой светлой шевелюрой, мать заплакала ещё сильнее. Как старший, я собрался духом и сказал, что бог не покинет нас в минуты смертельной опасности.

       Отчаявшиеся люди в вагоне пытались рассуждать и предугадать свою судьбу. Никто не хотел верить в самое худшее. Один из узников начал говорить о том, что нет смысла немцам убивать евреев сейчас. Ведь русская армия наступает, американцы и англичане собираются открыть второй фронт во Франции. Поражение Германии неизбежно, фашистам придётся отвечать за свои преступления, поэтому дополнительные жертвы им сейчас не нужны. Кроме того, говорил он, немцы провели у себя полную мобилизацию, а значит стало не хватать рабочих рук на заводах и полях. Так что, видимо, нас везут на разные работы. Ему возразили, что нелогично тогда тащить детей и стариков, когда можно было отобрать только трудоспособных. На это ни у кого ответа не было. Кто-то предположил, что евреев хотят обменять на пленных немецких солдат. В нашей безнадёжной ситуации хотелось верить в любую фантастику.

В руках фашистов
          В последних числах мая 1944 года, наш многострадальный поезд прибыл на станцию Кошице. Этот город до войны принадлежал Чехословакии, но в 1938 году был оккупирован Венгрией. Сразу же после остановки, дверь вагона открылась и, в сопровождении двух вооружённых солдат, держа в руках резиновую дубинку, вошёл немецкий офицер. Он сразу же объявил, что следует немедленно сдать все золотые вещи, бриллианты, иностранную валюту. Затем сказал о немедленном расстреле тех, у кого при обыске будут найдены упомянутые вещи. Ещё начиная с гетто, у евреев Мукачево уже отбирали несколько раз всё мало-мальски ценное, но грабительский аппетит фашистов не заканчивался. На этот раз никто из узников не пошевелился. В следующую минуту солдаты вытащили из вагона двух несчастных, обыскали с ног до головы, заглянув даже в рот, но ничего не нашли. Офицер приказал им вернуться на место, предварительно ударив ногой и дубинкой.
           Через полчаса состав продолжил свой путь, увозя нас в пугающую неизвестность. Один из заключённых (видимо бывший железнодорожник) сказал, что на ближайшей станции дорога разветвляется на два направления: одно – на Чехию, другое – на Польшу. После проезда этой станции, он понял, что наш поезд повернул на Польшу. Все встревожились ещё сильнее, ведь было уже известно о трагической судьбе еврейских общин этой страны. Люди плакали от ужаса. Я очень боялся, что с мамой опять может случиться шок, и поэтому всё время просил её не обращать внимание на разговоры вокруг, а держаться ради детей. Она же, всё время плакала, продолжая обнимать нас, как будто могла защитить от окружающего ужаса.
      Вдруг поезд остановился и через щели между досками вагона мы увидели название станции "Новы-Сонч". У вагона прохаживался немецкий солдат с карабином. Мама, говорившая по-немецки, просящим голосом обратилась к нему, прильнув к щели:
     - Может ли господин сказать только одно – куда нас везут?
      Почти не поворачивая головы, он коротко ответил:
     - В Германию.
      Мама осмелела и продолжила:
     - А что мы будем там делать?
     - Работать. – Также коротко сказал опять.
         Скорее всего, этот солдат сознательно обманул несчастную женщину, хорошо зная пункт назначения состава. А поезд поехал дальше и каждый стук колёс отдавался в сердце, в мозгу, вызывая неуправляемую дрожь во всём теле. Люди измучены и истощены до крайности, питаются остатками хлеба с подсолнечным маслом, запивая водой. Все понимают, что даже этих крох хватит ещё на дня на два, не больше. Отец делит хлеб между детьми по маленькому кусочку, не глядя в их голодные глаза. А за окошком, опутанным колючей проволокой, проносится такой светлый и красивый, такой огромный мир, который, по воле злого рока, сузился для нас до мрачных стен грязного и вонючего вагона. Тысячный раз задаю себе вопрос: "За что?". За что так мучаются мои младшие братики и сестрички? За что страдает моя добрая мать, всю жизнь помогавшая всем нуждающимся? За что наказан мой отец, живший по законам Торы? Ответа нет у меня, ответа нет ни у кого.

            Опять остановка. Что это? Промежуточная станция или конец пути? В открывшиеся двери входят люди в полосатых одеждах и даже в полосатых шапках на головах. Криками "Все вон!" и ударами палок они выгоняют узников из вагонов, не позволяя ничего брать с собой. Почти три тысячи человек вылезли на перрон. Тут же приказали отойти в сторону женщинам с малыми детьми. Мама с младшими вдруг исчезли и я, сколько не смотрел, не мог увидеть их в огромной толпе. В передней части группы, в которой стоял, увидел отца. Инстинктивно, став на цыпочки, я позвал:
        - Папа! – И тут же получил удар палкой по спине, сопровождаемый криком:
       - Закрой рот, собака!
      Это был первый удар на новом месте, а бил один из одетых в полосатую одежду. Несмотря на опасность, я всё же протиснулся к отцу. Он взял мою руку и сказал:
       - Мойшеле! Если спросят или ты можешь работать, скажи "Да". – Он опасался, что из-за моего небольшого роста, меня могут отправить в детскую колонну.
        Нашу группу подвели к худощавому немцу в очках, на котором была форма офицера СС. В последствии мы узнали, что это был доктор Менгеле, главный врач лагеря Освенцим, имеющий прозвище "ангел смерти", за его изуверские эксперименты над заключёнными. Он спросил отца о возрасте. Отец ответил, что ему сорок пять лет, хотя в действительности было сорок девять. Затем этот фашист спросил или отец может работать, и, получив ответ: "Так точно!", Менгеле показал дубинкой налево. Через какое-то время нас построили, и люди в полосатых одеждах привели всю колонну в большой барак-склад. Последовал приказ раздеться всем догола и бросить одежду в одну громадную кучу. Мы остались только в обуви. Кто чуть замешкался – тут же был избит палками нашими конвоирами в полосатом. Перед тем, как бросить одежду в общую кучу, я вынул из кармана своё свидетельство об окончании семи классов ивритской гимназии. Эту небольшую красивую книжечку удалось пронести до самого зловещего барака, и я стоял, держа её в руках. Ко мне подошёл один из конвоиров, выхватил со злобой свидетельство и швырнул его в ту же кучу. При этом он сильно ударил меня палкой по голове и проорал:
       - Идиот! Ты знаешь, где ты находишься? Тебе документы нужны? Тут тебе дадут документы!

       Перед входом в следующий барак, где всех обливали из душа, было велено оставить обувь у входа. Выйдя назад мы, вместо нашей обуви, увидели какую-то другую – из холщового материала и на толстой деревянной подошве. Работавший в бараке польский еврей, сказал, что надо одеть эту обувь, ибо другой не будет. Никто уже ничего не спрашивал, потому что боялся получить дубинкой по голове. На выходе каждому выдали полосатые штаны, полосатую рубашку и такую же полосатую шапку. Оттуда нас погнали в следующий барак, где уже находились немецкоговорящие цыгане.
Тут впервые мы увидели лагерную еду: кружка чёрной воды, называемой "кофе", и 250 грамм хлеба – это была вся суточная норма. После такой "трапезы" всех построили возле барака. Рядом находился стол, на котором стояли какие-то бутылочки и были разложены шприцы, иголки, другие мединструменты.
          Каждый, кто подходил к столу, протягивал левую руку, на которой татуировали лагерный номер. По сей день моё предплечье "украшает" надпись "А-11216". Вот так нас из людей, из человеческих личностей превратили в вещи, точнее, в рабочие инструменты. Мы все стоим в одинаковых полосатых робах и полосатых шапках, на нас одинаковая грубая обувь. Никого не интересуют наши имена – отныне, мы вещи под инвентарными номерами. Нет у нас права выражать свои чувства или мнения. Мы – рабы, которые должны молча работать, пока силы совсем не оставят наше тело. За лишнее слово или движение немедленно последует жестокое избиение или убийство. Это могли сделать и немецкие солдаты, и надсмотрщики из числа заключённых. Последние особенно усердствовали – немцы хорошо знали кого назначать, и мы это сразу почувствовали.

           После завершения процесса татуировки, большую группу узников загнали в барак, где, как я уже отмечал, командовали цыгане. Старший по бараку приказал всем сесть на цементный пол, но, из-за скученности в небольшом помещении, места всем не хватило и часть заключённых продолжала стоять вплотную друг к другу. Тогда он и двое помощников поднялись на помост, разделявший барак на пополам, и начали бить людей дубинками по головам и плечам. При этом надсмотрщики кричали:
        - Если вы, собаки, не выполните приказ, мы забьём вас насмерть.
         Когда беспомощные узники стали садиться друг на друга, последовала новая команда:
        - Лечь!!!
     Это был уже откровенный садизм, ведь выполнить такой приказ было невозможно и почти никто не смог это сделать. Тогда группа цыган подошла к сидящим людям и принялась избивать дубинками всех подряд. Узники кричат, ложатся друг на друга, но это ещё больше распаляет садистов. После завершения экзекуции некоторые заключённые не могли подняться и их вынесли из барака. Назад они уже не вернулись. А мы всю ночь пролежали в большой куче избитых и покалеченных людей. Никто не спал в таком страшном положении. Вообще, после выхода из гетто, из-за постоянного страха и нечеловеческих переживаний, у людей пропала физиологическая потребность во сне - возбуждённый мозг не давал уснуть.
        Рано утром раздались крики: "Встать!!!" На пороге стоял цыган -начальник барака с палкой в руках. Помня о вчерашнем избиении, некоторые люди начали прятаться за спинами соседей. Заметив это, он стал избивать их, приговаривая:
         - Если ты, мерзавец, прячешься за спинами товарищей, то получай вдвойне.
        Устав от избиений, этот начальник приказал всем строится на завтрак. Съев суточную норму хлеба и запив чаем (чёрной водой), мы несколько часов сидели на песке. В полдень нас повели на обед, который представлял собой пол-литра супа из картофельной шелухи, заправленным ложкой маргарина. После такого "обеда" узников строем повели на какую-то площадь.

        Стоя на этом открытом пространстве, мы увидели за колючей проволокой, медленно идущую, толпу женщин, детей, стариков, инвалидов. Их сопровождали только немецкие солдаты с винтовками наперевес, а затем всех завели в большое кирпичное здание с высокой трубой из которой постоянно шёл дым. Какой-то узник из нашей группы осмелился спросить цыгана-надсмотрщика о том, куда повели этих людей. Тот коротко ответил, что повели туда, откуда не возвращаются. Мы услышали эти слова, и я спросил у отца:
        - О чём он говорит?
       Отец сказал, что не надо слушать злых людей, старающихся причинить нам любую боль. После такого ответа я немного успокоился. Но, к огромному сожалению, цыган не врал. Адская нацистская машина по уничтожению людей уже работала бесперебойно. Обычные люди даже представить себе не могли, что такое возможно. Человеческая история не знала подобного геноцида мирных граждан от младенцев до стариков. Никто раньше не мог представить, что произойдёт всё это не в дикие первобытные времена, а в середине просвещённого двадцатого века; не в дремучих джунглях, а в центре Европы.
         Через минут пятнадцать наша колонна приблизилась к большим железным воротом, которые, открывшись, выпустили узников за территорию лагеря. Вокруг появились немецкие солдаты с автоматами, многие из них держали на поводках, непрерывно лающих и рычащих, больших собак. Нас повели по небольшому городу и, проходя мимо железнодорожной станции, все смогли прочесть её название. На немецком языке это звучало как "Аушвиц", а на русский, впоследствии, было переведено как "Освенцим". Под этим именем место и стало известно всему миру, как символ геноцида еврейского народа и многих тысяч мирных граждан других национальностей.
         Вот всех подвели к новому лагерю, похожему на недавно оставленный. Такой же высокий забор с колючей проволокой, такие же железные ворота и знакомые вышки вокруг. На вышках у охранников не только обычные винтовки, но у каждого ещё пистолет на боку и, установленный на подставке, пулемёт. Не доходя ворот, всех остановили и пересчитали. На самих воротах увидели надпись большими литыми буквами "Работа делает свободным". Фотография ворот с этим лозунгом приведена в сотнях и тысячах статей и книг об ужасах нацизма и сейчас известна во всём мире. Мы же смотрели вперёд со страхом, думая только о том, что это может означать в нашей судьбе.

           Колонну разделили на группы и повели на чердаки трёхэтажных каменных зданий. В прошлом тут были казармы польской армии, а фашисты переделали их в концлагерь. На стенах чистых комнат читались обычные надписи, типа "Соблюдай чистоту" или "Чистота – залог здоровья". Но были и зловещие выражения, такие как "Каждому своё". На чердаке мы провели целые сутки, а утром приказали всем раздеться. Страх усилился, поскольку все уже поняли, что узники тут вне закона, жизнь наша ничего не стоит, и немцы могут творить что хотят. Прошло ещё часа два и голых людей построили в колонну по пять человек. Подошёл немецкий офицер за которым неотступно следовал надзиратель в полосатой робе. Последний начал вызывать каждого по фамилии и по номеру. Офицер осматривал заключённого и если находил какой-либо физический недостаток, то узника заносили в отдельный список и строили в отдельную колонну. У моего отца была паховая грыжа и это, видимо, не укрылось от глаз фашиста, потому что он был вписан в этот список и поставлен эту колонну. Отобранных людей увели и больше мы их не видели.
          Было понятно, что отец потерян навсегда, и это ошеломило меня больше, чем все предыдущие ужасы. Я стоял в толпе узников и плакал навзрыд, несмотря на попытки других заключённых утешить меня. Появилась мысль прыгнуть колючую проволоку забора, которая была под током высокого напряжения, и закончить все муки и ужасы. Я холодел от мысли, что остался один в этой смертельном водовороте: сначала увели мать с братьями и сёстрами, а теперь и отца.
        Из оцепенения меня вывели крики надсмотрщиков, приказывающие быстро одеться и выйти во двор. Там, на удивление, всех посадили в кузова грузовиков и в сопровождении мотоциклистов повезли дальше в неизвестность. Ехали мы около часа и прибыли к ещё одному похожему лагерю с забором, воротами и вышками. Опять вышел немецкий офицер и, обменявшись фашистским приветствием с одним из сопровождавших нас солдат, принял у него списки и пересчитал всех заключённых. Открывшиеся ворота, впустили нас в приготовленное место земного ада из которого нет возврата.

Новый лагерь
         На центральной площади нового лагеря нас уже ждали блокэстеры – начальники бараков. Каждый из них отобрал определённое количество узников. Я попал в барак (блок) номер четыре и вместе с другими несчастными пошёл туда. Внутри стояли двое штубендистов (старших по бараку), один из которых начал бить нас дубинкой и кулаком. Все на секунду замерли от неожиданности, я же получил сильный удар в живот и упал, потеряв сознание.
          Очнулся уже нарах, которые в три яруса заполняли весь барак. Возле меня стоял человек по фамилии Илкович, прибывший с нашей группой. Мне было известно, что он аптекарь из словацкого города Собранц, который, как и Мукачево, перешёл в руки венгров при разделе Чехословакии. Евреем был только кто-то один из его родителей, но этого хватило, чтобы попасть в страшный лагерь. Сейчас же он, как мог подбадривал меня, убеждая, что нельзя терять надежду никогда.
           Скоро мы узнали, что наш новый лагерь называется "Явожно" и находится в десятке километров от польского городка Явожно и на чуть большем расстоянии от города Катовице. Эта часть Польши -  Силезия, известна как район добычи каменного угля. Именно тут находилось несколько концлагерей, поскольку фашистам нужны были бессловесные рабы для каторжной работы на шахтах. В лагерях содержались люди многих европейских национальностей, но евреи составляли большинство. Разница заключалась в том, что только евреи и цыгане попали сюда по национальному признаку, остальные же были военнопленными, партизанами, саботажниками или просто ворами. Только евреи были обречены на тотальное истребление и поэтому отношение к ним было особенно жестоким. Их избивали без всякой причины, унижали человеческое достоинство, направляли на самые тяжёлые работы. Смертность среди узников-евреев намного была больше, чем у остальных заключённых. Вот в такое место я попал в июне 1944 года.

"Жизнь" в лагере "Явожно"
          Каждая минута жизни в лагере была строго расписана. Рано утром звучала сирена, в барак входил "штубендинет" – старший по комнате и громко подавал команду "Встать!". Все должны были немедленно встать, застелить нары, надеть свой полосатый костюм и сходить в туалет. В назначенное время каждый подходил к бочке и получал чашку "чая" и суточную порцию "эрзацброта" (хлебозаменителя). Проглотив полученную еду, надлежало, также в определённое время, построиться в колонну шеренгами по пять человек. Подходил "блокфюрер" в эсэсовской форме и пересчитывал узников. Затем из барака выходил "блокэртестер" (проверяющий) и давал команду "Смирно! Шапки снять!". Он же избивал палкой тех, кто плохо застелил нары или хоть на секунду опоздал встать в строй для подсчёта. Затем, соединившись с колоннами других бараков, мы подходили к железным воротам. По команде "лагерфюрера", солдат-эсэсовец открывал их, выпуская несколько тысяч заключённых за пределы страшной зоны. Каждый должен был пройти мимо лагерфюрера и его помощника (рапортфюрера) чётким шагом, держа ровно спину. За малейшее нарушение строя, тут же следовало жестокое избиение палками или плетьми. К месту работы сопровождали также вооружённые эсэсовцы с собаками на поводках.
        Всего в лагере "Явожно" находилось порядка пяти тысяч человек. Около трети узников работало на строительстве огромного здания, которое так и не было закончено (его достраивали польские власти уже после войны). Остальные заключённые трудились в угольных шахтах, в каменоломнях, на прокладке железных и шоссейных дорог. Работали ежедневно без выходных под постоянным надзором солдат-эсэсовцев. Все действия были строго нормированы. Большое бревно могли нести только два узника – по одному с каждого конца; длинные железные рельсы несли трое заключённых – двое на концах и один посередине. Вес мешка цемента или щебёнки составлял точно 70 килограмм. При погрузке песка, следовало набирать полную лопату. Особенно тяжело приходилось тем, кого заставляли толкать вверх тяжёлые вагонетки с углём или камнем. В течении дня нельзя было передохнуть ни минуты. Малейшее нарушение всего этого наказывалось жестоким избиением.

         Понятно, что в таких условиях люди быстро превращались в движущиеся скелеты и их силы таяли с каждым днём. Несмотря на это, форарбайтеры и капо, вооружённые дубинками строго следили за выполнением норм. Большинство надсмотрщиков были немцы и поляки из числа тех же заключённых. Многие из них патологически ненавидели евреев и садистски били без всякого повода. К концу каждого рабочего дня в лагере умирали десятки людей, а на их место привозили новых рабов. Иначе и не могло быть, ведь летом рабочий день составлял шестнадцать часов. Одночасовой обеденный перерыв, прямо на месте работы, не входил в это время. Зимой узники работали "всего" двенадцать часов, но без перерыва, и ели уже только по возвращении в лагерь. В холодное время, из одежды, выдавался ещё тонкий плащ без подкладки и такой же полосатой расцветки.
          Обед начинался только после удара молотка по висящему куску железного рельса. Следовало немедленно подойти на центральную площадь, взять глиняную тарелку из большой кучи и, стоя в колонне, приближаться к огромной бочке. Там уже стоял капо и наливал каждому по пол-литра похлёбки из картофельной шелухи. Следующий звонкий удар молотка означал окончание перерыва и почти мгновенное построение. Часто случалось так, что нормально поесть успевали только заключённые, успевшие подойти к бочке в начале перерыва, а остальные же съедали только часть порции. Поэтому люди начинали спешить и толпиться возле бочки, чем нарушали линию колонны. Тогда капо и форарбайтеры начинали дубинками избивать собравшихся. Избитые узники возвращались в строй, но уже с ранами и опухолями от жестоких ударов.

        Однажды это случилось и со мной. В тот летний день я почему-то замешкался и получил свою похлёбку лишь в конце перерыва. Когда через несколько минут прозвучал сигнал "Встать в строй", я торопливо продолжал есть, зная, что до следующего дня еды уже не будет. Тут же подскочил капо и ударил меня палкой по лицу. С носа пошла кровь, но я попытался сделать ещё несколько глотков, хотя кровь капала в суп. Капо нанёс второй удар уже по руке, и тарелка упала на землю. Никто даже не посмотрел в мою сторону, ведь такое с узниками происходило постоянно.
          Я находился в числе заключённых, работавшей на стройке под контролем фирмы "Ройт". Во главе нашей группы "Ройт командо" был капо Генек, поляк по национальности. Он отличался особой жестокостью по отношению ко всем, а евреев патологически ненавидел. За малейшую провинность сам лично истязал людей. Если кто-то из узников, измученный голодом и изнурительным темпом работы, хоть немного замедлял свои действия, это означало, что "не хочет работать" и его немедленно избивали до крови и потери сознания. В один из июльских дней 1944 года, я получил разрешение отлучиться в туалет (это можно было сделать два раза в день и пробыть там не более пяти минут), но на обратном пути сильно закружилась голова и земля стала уходить из-под ног. Пришлось присесть на бревно, чтобы не упасть. Через минут пять-шесть услышал громкий голос:
       - Узнику А-11216 вернуться к месту работы.
       Я, как мог, быстро пошёл к своей группе, но там уже стояли Генек и форарбайтер. Не выясняя причины опоздания, начали бить меня палками, хотя я пытался объяснить, что вынужден был несколько минут отдохнуть, чтобы не упасть. Это ещё больше их разозлило. Капо кричал:
        - Ты, подлец, отдыхать сюда прибыл? Будешь отдыхать в могиле.

        Били долго, пока я не потерял сознание. Тогда Генек приказал оттащить меня в сторону и смыть кровь. Товарищи по несчастью подвели к крану с водой, отмыли и я пролежал в стороне до конца рабочего дня. С их же помощью, по окончанию работы, я добрался и до общего построения для подсчёта узников. Но беды на этом не кончились. Перед возвращением в лагерь, капо схватил меня за шиворот и подтащил к командофюреру, сказав, что я использовал посещение туалета для отдыха и вернулся на работу через полчаса (хотя, в действительности, это было не более десяти минут). Он рассчитывал на приказ командофюрера о моей ликвидации. Однако, посмотрев на моё лицо, опухшее от побоев, тот сказал:
       - Ты уже достаточно наказал его. Пусть идёт в лагерь.
       Я еле доплёлся до барака и упал на нары. Генек же затаил на меня злость, постоянно придирался, а то и бил без всякой причины. Это доводило до отчаяния, жизнь и так была невыносимой, а тут ещё ненависть палача, во власти которого я был полностью.

Охрана лагеря
          Вся территория лагеря и рабочая зона охранялась сменами солдат-эсэсовцев под командой унтер-офицера. Он регулярно обходил все сторожевые вышки и, стоящий на ней, солдат докладывал:
       - Господин начальник охраны, дежурный на вышке рядовой Икс. Во время дежурства нарушений не произошло.
        Среди унтеров были такие, что ограничивались выслушиванием простых рапортов, не обращая внимания на заключённых. Но находились и откровенные садисты. Особенно выделялся унтер-офицер Ганс. Только одно его появление вселяло страх в людей. Было неважно, кто и как работал. Этот зверь в человеческом облике выбирал жертву и избивал до смерти или потери сознания. Несчастного клали на краю рабочей площадки и больше его никто не видел. Так проходила неделя за неделей, месяц за месяцем, конца не было видно…

Побег из лагеря
      Чтобы исключить возможность побега, сторожевые вышки стояли близко друг от друга, а узникам запрещалось приближаться к забору ближе, чем на пять метров. По нарушителям немедленно стреляли с ближайшей вышки. Колючая проволока, двумя рядами опутывающая забор, находилась под током высокого напряжения. Нацисты опасались не зря. Любой, сбежавший из лагеря, мог сообщить внешнему миру об ужасах творившихся внутри. Но свершилось то, что казалось фантастическим, чем-то за гранью человеческих возможностей. Исчезли двое заключённых с чёрными треугольниками на левой стороне полосатой рубашки. Такой знак, с буквой "О" внутри (Ост) носили русские и украинцы. У евреев это была жёлтая шестиугольная звезда "маген Давид", у поляков – красный треугольник с буквой "Р", у немцев – зелёный треугольник. Пропавшие не вернулись с разрешённой отлучки в туалет. Тут же последовал приказ стать в строй по сотням. Унтер-офицеры бегали и считали своих узников. Затем на помост взошёл оберкапо (главный капо) и объявил номера отсутствующих заключённых. Никто не откликнулся.
         Тогда к помосту вытащили тех, кто работал у вагонеток рядом со сбежавшими. Стоявший рядом с оберкапо, унтер-офицер громко сказал, что если они не сообщат о местонахождении исчезнувших, то их ждёт наказание вплоть до смерти. Каждый из несчастных ничего не мог сказать. Видимо, свой смелый побег эти двое готовили в абсолютной тайне и ни с кем не делились планами. Эсэсовцы и надзиратели начали избивать невинных людей и били до тех пор, пока кто-то ещё шевелился. Окровавленные тела унесли, и назад в барак никто из них не вернулся. На обратном пути в лагерь, сопровождавшие колонну эсэсовцы, не переставая били узников прикладами и дубинками, вымещая свою злобу за упущенный побег. Многие из нас в тот день добрались до нар в синяках и ранах.

Вторая встреча с Менгеле
      В один из сентябрьских дней 1944 года, обходя рабочие места, капо ударил меня палкой по ладони левой руки. Через несколько минут ладонь опухла, а этот садист продолжал следить, чтобы я разгружал кирпичи обеими руками таскал их на носилках к стройплощадке. От такой работы ладонь к вечеру опухла ещё больше и превратилась в небольшую подушку. Я испугался, что если это не пройдёт за несколько дней, то буду признан инвалидом и отправлен в газовую камеру. Поэтому, после рабочего дня поспешил в камеру для больных за получением справки о невыходе на работу. Такую бумагу мне дали и утром следующего дня я отправился в больничный барак на осмотр. Сидящий там секретарь повёл меня в операционную, откуда доносились крики больных. Видно, мой подавленный и бледный вид подействовал на, находящегося там, хирурга и он успокоил меня, сказав, что под наркозом боль не будет чувствоваться. Этим хирургом был австрийский еврей по имени Эрлих, интеллигентный человек, проявляющий сочувствие, даже в лагерных условиях. Я лёг на операционный стол, на лицо мне одели маску и где-то через минуту, сквозь сон, услышал фразу "уже можно". Очнувшись, увидел свою ладонь уже значительно меньшего размера, и фельдшер отвёл меня в больничный барак, поскольку до, хоть малейшего, заживления швов работать нормально я не мог.
         На третий день пребывания в этом бараке, мы узнали, что в наш лагерь "Явожно" прибыл зловеще известный доктор Менгеле. Этот врач-садист периодически проводил инспекции в лагерях и отбирал узников, уже непригодных для каторжных работ, для своих изуверских медицинских экспериментов. Вскоре всех обитателей больничного барака выстроили в одну шеренгу. Вдоль неё, в сопровождении лагерного доктора Пауля, еврея из Праги, медленно шёл Менгеле в эсэсовской форме. Увидев ослабленного узника, приказывал Паулю записать номер несчастного. Некоторых заключённых спрашивал могут ли они работать. Такой вопрос был задан и мне. Я ответил утвердительно. Обратив внимание на мой небольшой рост и худобу, он поинтересовался моим возрастом. Я, как мог бодрее, сказал, что восемнадцать. Видимо, такой молодой возраст хорошо подходил для изнурительных работ, и он продолжил свой "обход смерти".
       Через неделю в лагерь заехало несколько чёрных грузовиков, в которые погрузили скопившиеся трупы и людей, выбранных Менгеле. Все понимали, что назад уже никто из них не вернётся.

Избиение
             Жизнь в лагере становилась всё невыносимей с каждым днём, хотя казалось, что хуже быть не может. Мизерное питание, каторжный, непосильный даже для нормального человека, труд, постоянные избиения и издевательства уничтожали людей физически и морально. Узники представляли собой, сломленные психологически, живые скелеты. Постоянно случались самоубийства, поскольку почти никто не верил, что, даже находясь на грани поражения в развязанной войне, нацисты оставят нас, свидетелей своих злодеяний, в живых. И это было действительно так. Высокая смертность в лагере была на руку фашистам.
           Где-то в середине октября 1944 года, от ужасного питания и отсутствия элементарной санитарии, у меня начался сильный понос. Всю ночь я ходил в туалет, чуть заснул под утро и опоздал к выходу колонны из лагеря. Обращаться в камеру для больных можно было только после окончания рабочего дня. Оставаться в бараке без медицинской справки – значит подвергнуть свою жизнь опасности, ведь за это могли не только избить, но и убить. Спрятаться тоже было негде, поскольку по жилой зоне постоянно рыскали всевозможные надзиратели: от форарбайтера до различных капо и даже начальника лагеря. Но выхода у меня не было, и я остался в бараке, часто бегая туалет и с большой тревогой ожидая возвращения вечером рабочей колонны.

          Во время одного из посещений туалета, туда нагрянул "арбайтертестер" (начальник трудовой канцелярии) – заключённый-поляк, тучный, откормленный. Он подошёл ко мне и потребовал медсправку. В туалете находились ещё двое таких же "грешников", как я. Повинуясь приказу, мы все пошли за ним в канцелярию, где сидел офицер-эсэсовец "рапортфюрер" (начальник канцелярии рапортов). Арбайтертестер представил нас как трудовых дезертиров. Офицер не спросил даже о причине невыхода на работу, а отдал распоряжение двум солдатам наказать нас. Эсэсовцы привязали всех троих за руки и ноги к железному брусу и начали бить резиновыми дубинками. Мы кричали от жуткой боли. Вдруг я ощутил сильный удар по голове и потерял сознание. Очнулся уже в бараке для больных от ледяного душа, вся спина, руки и ноги были покрыты ранами, любое движение причиняло страшную боль. Сразу подумал о неизбежном конце моей молодой жизни, но этого не случилось. Из-за поноса я попал в комнату с такими же больными и провалялся там неделю в полуживом состоянии. Вернули меня уже в другой барак, где блокэлтестером был также поляк. На следующий день я уже стоял в рабочей колонне, хотя руки, ноги и голова были забинтованы. Такой вид никого не удивлял, ведь экзекуции от различных надзирателей были обычным ежедневным, точнее ежечасным, явлением. К своему несчастью, я попал в группу, работавшую на немецкую фирму "Грул". Тут командовал форарбайтер-поляк, превосходивший всех остальных садистов-мучителей и продолжавший избивать человека, даже когда тот лежал на земле окровавленный и без признаков жизни. Его постоянной присказкой были слова:
    - Я двадцать лет ждал, чтобы получить возможность бить жидов, сколько захочу.
           Увидев меня в бинтах, он цинично сказал, что быстро вылечит, сопровождая свои слова ударами палки по ещё свежим ранам. Я кричал и плакал от жуткой боли, мысленно просил Бога прекратить уже все мои страдания, но садист не унимался. Как мне удалось перенести этот ад, до сих пор не понимаю.

Зима пришла
                Ещё через месяц, в ноябре, наступили холода. Число больных резко увеличилось, поскольку ослабевшие организмы узников не были способны сопротивляться холоду и инфекциям. Одежда, по-прежнему, состояла из хлопчатобумажной рубашки, таких же брюк, плаща без подкладки и матерчатой обуви на деревянной подошве. Во время работы коченели руки, ноги, уши, дрожь проходила по всему телу. Греться было негде, да и работу нельзя было прекращать ни на минуту. Несколько раз, отчаявшись, я мысленно просил у Бога мгновенной смерти, чтобы не замерзать медленно. Первыми умирали теплолюбивые итальянцы и греки, а затем уже выходцы из других стран Европы. Выбывшую рабочую силу быстро заменяли новыми заключёнными.

Повторные побеги
          С наступлением морозов, стало известно о новом побеге из лагеря "Явожно". На этот раз бежали не узники-доходяги, а надзиратели не низкого ранга. Одного из них, по имени Виктор, я знал в лицо. Он был поляк, но относился к, так называемым, "добрым надзирателям", не участвовали в избиениях   заключённых и иногда даже давал, кому мог, лишний кусок хлеба. Сначала говорили, что бежал начальник барака и его помощник (Виктор), затем прошёл слух о побеге самого лагерэлстера (начальника лагеря), тоже поляка. Действительно, вскоре появился на его месте немецкий унтер. Уже после освобождения лагеря был найден подземный ход, который использовали беглецы, видимо знавшие, что русские войска где-то на подходе и долго искать их не будут.

Опять больничный барак
        Зимние холода не прошли бесследно, и в декабре я сильно простудился. Тело горело от сильного жара. Еле дождавшись окончания смены, я пошёл в больничный барак, где мне померяли температуру. Оказалось – 40 градусов. Дали освобождение от работы и положили в этот же барак. Состояние моё было очень тяжёлое, я, временами, терял сознание, потом приходил в себя и опять впадал в забытьё. Естественно, мне ничего не было известно о быстром отступлении немцев на фронте.
       В ночь на 1945 год узники получили "царское угощение" – в обычной баланде, кроме картофельной шелухи, плавали кусочки картошки, кусочек мяса и кусочек моркови. Всего этого мы не видели со дня изгнания из родных домов. Выдали также по 500 грамм хлеба, вместо обычных 250. Все радовались этому событию, ведь фашисты своими зверствами превратили нормальных людей почти в животных, мечтающих наесться досыта. К сожалению, не всем заключённым эта еда пошла впрок. Испорченные, многомесячной ненормальной пищей, желудки не смогли справиться с увеличенной порцией пищи. У одних узников началась рвота, у других – боли в животе. Лишь немногие, наиболее волевые, люди смогли разделить полученное "угощение" на 2-3 части и съесть не сразу.
        Никто не догадывался, что истекают последние дни нашего ада на земле. Я в новогоднюю ночь лежал в больничном бараке и может это обстоятельство спасло мне жизнь.

Освобождение
              Под утро 17 января лагерь начали бомбить, но взрывы происходили, в основном, за территорией. Кто бомбит и с какой целью было неясно. Единственная бомба попала в здание кухни и полностью уничтожила его. Под обломками погибли несколько узников и два эсэсовца. Вылетели стёкла из окон окружающих бараков, и январская стужа ворвалась вовнутрь, не дав обитателям уснуть до утра. С рассветом мы увидели, как везут убитых немцев и тихо радовались смерти наших мучителей. Одновременно усилилась и боязнь того, что вооружённые нацисты могут легко уничтожить безоружных обессиленных узников.
        В тот же день нас, как обычно, отправили на работу, а по возвращению выдали стандартную порцию супа и хлеба. Часа через два после ужина по громкоговорителю раздалась команда о построении по баракам. Через разбитое окно больничного барака мы видели, как заключённые бегут по своим местам. Спустя полчаса последовала команда о сборе всего лагеря в одну общую колонну. Затем раздался приказ о том, что все эсэсовцы-охранники должны спуститься со сторожевых вышек. Ситуация совершенно непонятная. Может настаёт минута избавления, но, с другой стороны, мы все ещё в руках нацистов. Колонна узников начала покидать лагерь и было неясно куда их повели. А вдруг всех переводят в другое место, а нас, больных, просто уничтожат.

        Но вот колонна скрылась из вида, погасли прожекторы на вышках и фонари на заборе – воцарилась кромешная тьма и тишина. Всю ночь на 18 января мы, в больничном бараке, провели без сна, дрожа от холода. Утром некоторые выглянули из окна, но выйти никто не решился. Вдруг к воронке от бомбы, что образовалась на месте бывшей кухни, подъехал грузовик и оттуда посыпались тела расстрелянных людей. Затем тоже самое проделал и второй грузовик. Неужели сейчас фашисты доберутся и до нас? Как будет обидно погибнуть на пороге долгожданного освобождения. Дрожа от страха, мы побежали в подвал больничного барака и затаились там. Бог был на нашей стороне и через минут десять грузовики с нацистами выехали из лагеря.  Про нас или забыли, или не хотели тратить драгоценные минуты отступления на каких-то доходяг. Мы остались живыми среди пустого лагеря! Тревога окончательно не пропала. Кто и когда придёт сюда? Больные полулюди-полускелеты не могли оказать никому никакого сопротивления и не могли никуда уйти в зимнюю стужу.
        На следующий день 19 января на территорию уже бывшего концлагеря въехал караван конных повозок. На них сидели люди в тёмно-синей форме. Это была не немецкая ярко-синяя одежда, хотя и очень похожая. Мы, к тому времени, уже перешли в другой барак, где окна остались целыми. Там они нас нашли и спросили или мы англичане. В надежде на нормальное отношение, мы ответили положительно. Я осмелел и спросил:
       - А кто вы?
         На это получил странный ответ:
     - Мы татары.
         Бывшие узники растеряно переглянулись. Из школьных уроков истории я знал о татарских ордах Чингиз-хана, но о существовании татар в наше время не подозревал. Ещё больше осмелев, я задал второй вопрос:
       - Откуда вы прибыли?
      На это получил ещё один, не менее странный, ответ:
      - Из полуострова Крым.
        Ещё до депортации в гетто, следя за событиями на советско-германском фронте, я знал, что русские освободили Крым в мае 1944 года. Это случилось незадолго до катастрофы венгерского еврейства. Чувствуя уже некоторую безопасность, я сказал об освобождении Крыма и спросил почему они отступают с немцами. Один из татар, показав на кусок верёвки и на свою шею, сказал, что русские им сделают "чик". Большинство из нас поняло, что они сотрудничали с немцами и сейчас опасаются за свои жизни. Тот же татарин сообщил о том, что бои идут возле Кракова и русские быстро его захватят. Этот город был менее, чем в полусотне километров от Освенцима, значит скоро они будут тут. Мы не спешили показывать свою радость и страстное ожидание советских войск, не зная, как отреагируют немецкие пособники. Татары дали нам несколько кусков хлеба и замолчали.

        Вдруг в наш барак зашёл немецкий офицер с карабином в руках и страх опять накрыл нас. Однако, он пересчитал всех и молча ушёл. Вечером мы наблюдали, как караван татарских повозок во главе с этим офицером покинул лагерь. Ближе к ночи лагерь попал зону интенсивного огня. Над нами, издавая жуткий свист, пролетали снаряды, слышался треск пулемётных очередей. В нескольких километрах бушевал гигантский пожар – это горели, подожжённые немцами, шахты. Утром, неподалёку от лагеря, появилась немецкая пехота в белых маскировочных халатах и перестрелка усилилась. Вновь наши жизни были в опасности. Пришлось опять переползать в подвал больничного барака. По дороге мы подобрали двух раненых, из бывших узников, и потащили их с собой. Добравшись до подвала, увидели, что один уже мёртв. Второго раненого перенесли в операционную, где несколько дней прятался лагерный хирург (из венгерских евреев), который, как мог, помог несчастному.
      Ещё две ночи и день мы провели в холодном подвале, укрывшись найденными тонкими одеялами. Утром 20 января неожиданно послышалась патефонная музыка. Выйдя из своего укрытия, мы увидели, возле поваленных входных ворот, три танка и военных в зелёной форме. Они нас заметили и с интересом рассматривали, продолжая переговариваться между собой. Приблизившись, мы поняли, что солдаты говорят по-русски. Один из них, офицер, спросил кто мы такие. Как могли объяснили, что перед ним узники концлагеря, находившегося на этом месте. Оказалось, что русские солдаты уже знали о таких лагерях и им приходилось их освобождать. Но, как они сказали, живых узников там было очень мало. Офицер подошёл к нам вплотную и сказал:
      - Вы отныне не узники, а свободные люди. Все вы можете вернуться в свои родные места.
        Не веря услышанному, почти каждый из нас переспросил или мы действительно свободны.
     - Свободны, свободны, - в десятый раз повторял офицер.
      Мы начали обнимать и целовать его, благодаря и повторяя, что русские спасли нас от страшной смерти. Он достал несколько пакетов со спичками и раздал нам, объяснив, что, вернувшись домой, мы сможем поменять их на продукты. Сердечно ещё раз поблагодарив военных, мы пожелали им дожить до победы и вернуться к своим семьям. Я же лично поклялся офицеру:
      - Никогда Вас не забуду.

На свободе
            Русские танкисты ушли дальше на запад, а мы остались в уже бывшем лагере. Куда могли двинуться в мороз обессиленные люди-скелеты, покрытые сухой кожей и лагерными лохмотьями? Под развалинами бывшей кухни находились небольшие запасы угля. Мы перетащили, сколько смогли, в барак и топили небольшую печку. Один из нашей группы вспомнил, что в здании, где жил начальник лагеря, был склад одежды. Все двинулись туда и, действительно, взяли там дополнительные лагерные робы, какое-то бельё, носки.
Немного согревшись, обошли всё это здание и увидели роскошные кабинеты и комнаты лагерного начальства, которое держало нас в вонючих холодных бараках. Затем двинулись к казармам эсэсовцев и обнаружили там подвалы с большим количеством разнообразных продуктов питания. Естественно, мы набрали полные охапки всяких банок и пакетов, а затем, в бараке, готовили горячую пищу, осторожно отъедаясь после многомесячного жесточайшего голода в этом концлагере. Ещё, к своему счастью, натолкнулись на дверь с надписью "камера одежды". Не веря в случившееся, мы быстро сбросили тонкие лагерные робы и нарядились в шерстяную немецкую форму. Никто даже не подумал, что на ней нашиты эсэсовские эмблемы в виде двух молний. В порыве радости, никому не пришло в голову, что это может стоить нам жизни. И вот несколько человек, в том числе и я, в тёплой форме направились к г. Катовице, чтобы узнать о положении фронта, а затем уже решить куда кому двигаться.

       В ближайшей деревне мы натолкнулись на русский военный патруль. Солдаты тут же направили нас автоматы и, крикнув "Хенде хох!", начали обыскивать. Как могли, мы объяснили, что пришли из концлагеря и оружия у нас нет. Видно они не совсем нас поняли, потому что сразу отвели к офицеру. Увидев нашу форму, он решил, что мы шпионы и велел запереть нас в сарае одного из крестьянских домов. Вся группа наперебой начала умолять его не делать этого, и объяснять, что именно русские спасли нас - узников лагеря, а немецкую форму одели только для того, чтобы согреться. Я показал свой вытатуированный номер на руке, и офицер отменил приказ. Затем он передал нас польским полицейским, которые выделили одного из своих для проверки наших слов. С ним мы вернулись в лагерь и на месте показали и рассказали обо всём пережитом. В конце этого "похода" поляк-полицейский сказал, что доложит о правоте наших слов, но посоветовал снять немецкую форму, ибо это сейчас опасно для нашей жизни. Наученные горьким опытом, мы быстро сбросили мундиры, оставив только бельё, и облачились опять в ненавистные полосатые робы.

В Кракове
       Польские жители городка Явожно посоветовали нам добираться до г. Кракова, поскольку немцы могут контратаковать и вернуться сюда, а большой город русские уже не сдадут. Это нас убедило, и мы начали готовиться в дорогу. Трудно было представить, как мы, больные и обессиленные, сможем преодолеть полсотни километров в зимнюю стужу. Сложили в мешки продукты, взятые с эсэсовских складов: сухари, маргарин, мясные консервы, повидло. Много нести не могли – не хватало сил. Были такие недавние узники, что остались на месте – не могли идти больше сотни метров. Я примкнул к группе из пяти человек, и мы пошли по шоссе в сторону Кракова. Через какое-то время мы дошли до окраины Явожно и попросились на ночлег в одном из домов. Хозяин сначала отказал, но за три пачки сигарет быстро согласился, разместил нас в сарае и даже дал несколько охапок сена для подстилки. Будучи "продуктовыми богачами", мы угостили хозяев молочным порошком и кексом, а утром, попрощавшись, двинулись дальше по шоссе.
         Чем дальше шла наша группа, тем яснее все понимали, что дойти пешком мало реально. Но, видимо, Бог решил помочь настрадавшимся людям, и через несколько километров нас нагнал военный грузовик. В кабине сидел русский офицер, разрешивший посадить нас в кузов. Там уже сидело несколько русских и польских солдат, которым мы рассказали о своей судьбе. К полудню прибыли в Краков, и я впервые попал в такой большой и красивый город. Однако, все улицы были покрыты грязью, битым кирпичом, стеклом и просто мусором. Несмотря на близость фронта, анархии в городе не было, поскольку всё контролировалось русской военной администрацией. Удержать порядок было не просто, ведь в город прибывали тысячи и тысячи освободившихся из лагерей людей. Всё продовольствие, захваченное у нацистов, распределялось между бывшими узниками и польскими гражданами.

        Опять надвигалась морозная февральская ночь и надо было искать ночлег. Расспрашивая местных жителей, мы добрались до здания городской администрации и получили какой-то адрес. Но там было полно народу и мест не хватало. Уже темнело, когда решили попросить помощи у военной администрации и были направлены по новому адресу. В конце концов нас разместили в меблированном здании бывшей казармы, где жили освобождённые из концлагерей люди из разных стран. Рядом с нами оказались бывшие военнопленные британской армии, также спасённые советскими войсками из немецких лагерей. Я немного изучал английский язык в гимназии и, поэтому, познакомился с ними. Оказалось, что они выходцы не только из Великобритании, но также из Австралии, Индии, Канады и каких-то африканских колоний. Британцы получали посылки через Красный Крест и угощали меня чем могли.
         Один британец, услышав мой рассказ о лагерной жизни, предложил поехать с ним в Англию, чтобы восстановить потерянное здоровье и начать строить новую жизнь. Его отец был владельцем швейной фабрики в г. Бирмингеме и всегда помогал нуждающимся. Я, конечно, поблагодарил, но отказался, поскольку не терял надежды найти своего отца и, может быть, кого-то ещё из семьи. Вскоре британцы, с помощью того же Красного Креста, вернулись домой и продуктовая поддержка закончилась. По мере продвижения фронта на запад, поток освобождённых из фашистского рабства постоянно увеличивался. Всё труднее было обеспечить питанием и жильём всех людей, не имевших сил двинуться зимой к родным местам. Власти, как могли, организовывали горячее питание и раздавали имеющиеся продукты. Однако, в первую очередь, продукты получали люди, работающие на расчистке улиц, строительстве мостов, восстановлении железных дорог. Бывшие узники концлагерей, естественно, не могли трудиться наравне с теми, кто просто пережил оккупацию.

          Как-то вечером, я почувствовал себя настолько плохо, что потерял сознание. Очнулся только в больнице, где лежали и военные, и гражданские, и разные беженцы. Медперсонал состоял из русских военврачей, а также польских врачей и сестёр. Врач сказал, что потеря сознания связана с крайней слабостью организма и истощением нервной системы. Через десять дней меня выписали, но от слабости я едва ходил. В здании, откуда я попал в больницу, мест уже не было. Присев на крыльце, я заплакал от отчаяния. Куда идти в зимнюю стужу? Поляки не хотели пускать незнакомых людей, боясь разных преступников и инфекционных заболеваний. Просидев во дворе всю морозную ночь, завернувшись в имеющееся одеяло, я отправился утром на базар, чтобы выпросить у крестьян хоть какой-то еды.
         Неожиданно на базаре ко мне подошёл мужчина лет тридцати пяти, оглядел всего, а затем спросил кто я и откуда. В первую секунду, зная, как поляки относятся к евреям, хотелось выдать себя за чеха или словака, но я решил сказать правду. Коротко поведал об освобождении из лагеря "Явожно" и о том, что вчера вышел из больницы и нуждаюсь в месте ночлега. К моему удивлению он сказал, что тоже еврей, что бежал из Польши в начале войны и жил в Советском Союзе, в Туркмении. Сам он из Кракова, зовут его Юзеф Тетманский, все родные погибли от рук фашистов, сейчас занимается ремонтом и продажей часов. Затем Юзеф купил мне поесть, продал свои часы, и мы пошли к нему домой. Соорудив нехитрый обед, он рассказал о своей семье, о том, что до войны был членом "Бейтара" (еврейская молодёжная организация) и мечтал об эмиграции в Палестину. Я же, в свою очередь, поведал об учёбе в ивритской гимназии и о потерянной семье. Юзеф обрадовался, заговорил со мной на иврите и предложил пожить в его квартире. Моё счастье было безграничным, и я, как мог, помогал ему продавать часы на базаре, разносил, уже отремонтированные, по магазинам и домам.

В родные края
         В апреле 1945 года, когда восстановили основные железные дороги и мосты, стало возможным возвращение домой огромного количества бывших узников концлагерей и людей, угнанных немцами на работу в Германию и другие страны. Этим массовым переселением занималась и русская военная администрация, и гражданские органы власти освобождённых стран. Понятно, что возвращаться можно было только в очищенные от фашистов области. Чехия находилась ещё под властью нацистов, но Подкарпатская Русь была уже свободной. Я записался на транспорт для возвращения в родные края. Мой поезд отправлялся в середине апреля, и в день отъезда мы трогательно прощались с Юзефом на вокзале. Он всё говорил, что собирается ехать в Палестину, ибо единственная родина еврейского народа – это Эрец-Исраэль, и советовал мне, после всего пережитого, поступить также. В минуту расставания мы обнялись и пожелали друг другу встретиться на исторической родине нашего многострадального народа.
         Перед отъездом каждому пассажиру выдали по два кило хлеба, кусок колбасы и пару варёных яиц. Остальные продукты были у сопровождающего. Невольно вспоминался страшный поезд в мае 1944 года, который вёз людей на верную смерть. Сейчас всё было по-другому, по-человечески. Однако, всех угнетало осознание гибели своих семей в адском пожаре геноцида. Поездка продолжалась целую неделю, поскольку наш вагон часто перецепляли от одного состава к другому. На станциях сопровождающий выдавал немного продуктов и ещё кое-что мы покупали за свои небольшие деньги. Кто-то выходил, доехав до родных мест, кто-то пересаживался на другие поезда. По прибытию на станцию Чоп, было объявлено, что это конечная станция. Я и ещё двое попутчиков пересели на поезд Чоп-Лавочное, проходивший через Мукачево. Чем ближе становился мой город, тем сильнее дрожь охватывала моё тело, и я не мог с ней справится. За окном оставались сёла, знакомые с детства, издалека уже был виден полуразрушенный мукачевский замок на горе. (Это старинное сооружение разрушили нацисты и, по иронии судьбы, пленные немцы его и восстанавливали после войны. Я смотрел, как они работают под охраной русских солдат, и невольно сравнивал со своей работой и жизнью в лагере. Бывшие гитлеровцы трудились в неспешном темпе, получали нормальное питание и жили в человеческих условиях.)

           Через четверть часа, я, едва справляясь с волнением, уже шёл со станции по улице, где находилась наша гимназия, а затем свернул к своему дому. По дороге тянулся ряд домов, принадлежащих, ещё год назад, еврейским семьям. Кто знает, выжил ли хоть кто-то из них. Вот на улице Зрини и дом нашей семьи, окрашенный в красный цвет. Тут мы жили, тут мама всегда хлопотала на кухне, тут мне навстречу выбегал самый младший братик Шаеле, тряся кудрявой шевелюрой, и, спрашивая, что я ему принёс. А я, почти каждый день экономил немного денег, которые давали мне на покупку в школе булки и чая, и приносил ему маленькую конфету или простую игрушку. Тут же ко мне подходила мама и строго спрашивала об успехах в учёбе. За хорошие оценки я получал от неё несколько мелких монет. Сейчас же, каждый шаг, приближавший к заветной двери, усиливал волнение: горло пересыхало, щёки пылали. Не мог поверить, что уже никогда не увижу ни маму, ни Шаеле, ни всех остальных.

       Вытирая влажные глаза, я подошёл к небольшим воротам нашего двора. Неожиданно передо мной появился часовой в военной форме. Загородив собой вход, он произнёс:
       - Сюда нельзя!
       Я был ошеломлён и, не зная русского языка, на смеси чешского и русинского начал объяснять, что это наш дом, что год назад мы были угнаны в концлагерь, где погибли все, кроме меня. Он выслушал мою ломаную речь и сказал:
       - Сюда заходить нельзя. Тут сейчас находится штаб.
        Слово "штаб" было мне незнакомо, но со слов часового, я понял, что это военная канцелярия и попросил пропустить к начальнику. От ответил отказом, но по полевому телефону вызвал офицера, видимо, начальника этого штаба. Я повторил всё, поведанное раньше часовому. Офицер выслушал и сказал, что если это родительский дом, то необходимо всё оформить документально. Кроме того, он пояснил, что войти в дом я смогу только после того, как штаб освободит его, а когда это произойдёт, ему неизвестно. Мы смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Затем офицер посоветовал мне пойти в горисполком, объяснить ситуацию и попросить о предоставлении другого жилья. Тем временем надо было думать о предстоящем ночлеге и дальнейшем проживании.
            Не дожидаясь наступления темноты, я отправился в село Ново-Давидково, где до изгнания жили родители отца и его брат. Предстояло пройти более пяти километров, но дорога была знакома мне с детства, ведь на каждые праздники мы ездили туда в гости на бричке. Однако сейчас я шёл не к родным, а к чужим людям, в надежде найти приют. В дедушкином доме мне открыл дверь новый хозяин, мужик средних лет. Услышав, что я внук Меира, он пристально глядел, не узнавая. Затем позвал своего отца (их фамилия была Качур), который хорошо знал и моего деда, и моего отца. Я коротко рассказал им обо всём пережитом за последний год и о том, что родительский дом занят военными и мне негде жить. Покряхтев, Качур-старший согласился приютить меня на несколько дней.

         Во время пребывания в селе, я, изо всех своих некрепких сил, старался не быть обузой в доме: кормил скот, помогал на полевых работах, убирал двор. Несмотря на всё это, чувствовал неприязненное отношение к себе со стороны хозяина и его жены. Видимо, они опасались, что я буду претендовать на дом своего деда, который занял их сын. В любом случае надо было думать о будущей жизни, и я вернулся в Мукачево. К тому времени в этом городе уже собралось немало евреев, вернувшихся из концлагерей и венгерских рабочих батальонов. От них мне стало известно об американской благотворительной организации "Джойнт", оказывающей помощь в питании и ночлеге бывшим узникам. Не мешкая, я немедленно отправился туда.
       Действительно, там обо мне позаботились, предоставив жильё и питание в бывшем здании "Хеврат Кадиша" (еврейская похоронная организация) сроком на три месяца. В этот период я работал помощником в разных частных лавках за скромную плату, но был безмерно благодарен судьбе. Через какое-то время мне стало известно, что в городе находятся родственники со стороны отца – Голда и Моше Шор, выходцы из Ново-Давидкова, и я поспешил с ними встретиться. Голда сообщила, мой двоюродный брат Моше Вайс (сын сестры отца) живёт в своём родном селе Береги возле г. Берегово. Я решил навестить Моше Вайса, порадоваться встрече после страшных испытаний. Добравшись попутным транспортом до с. Береги, я пробыл у него целый день. Моше рассказал, что попал не в лагерь, а в венгерский рабочий батальон, откуда бежал и примкнул к партизанам, действовавшим в карпатских лесах.
        Повидавшись с братом, я вернулся в Мукачево к своему временному жилью и работе у евреев-лавочников. Вскоре, в августе 1945 года, произошла моя встреча с другом детства Иосифом Айбештером. Мы вместе учились в гимназии все годы, вплоть до отправки в гетто. Его вся семья (редчайший случай) чудом выжила в лагере и также была освобождена русскими войсками.

Поездка в Бухарест
          Не только я, но и многие евреи, чудом выжившие в лагерях смерти, влачили нищенское существование в условиях послевоенного экономического хаоса. Кто-то имел специальность и начал работать, кто-то жил с родственниками и питался с "общего котла", кому-то удалось вернуть своё жильё и не думать больше о ночлеге – у меня же не было ничего. До Мукачево дошли слухи, что в Бухаресте есть представительство организации "Джоинт", которая оказывает материальную помощь евреям, вернувшимся из концлагерей. Мы знали, что ещё до войны "Джоинт" помогал еврейским общинам в воспитании детей, в обучении профессиям, в содержании больниц. Теперь же его деятельность сосредоточилась на помощи выжившим и содействии желающим эмигрировать в Палестину. Послевоенный Бухарест стал центром европейского еврейства, поскольку румынские власти, несмотря на сотрудничество с Гитлером, не позволили депортировать евреев в лагеря.
        И вот, мы, пятеро молодых парней, положив в сумки по несколько кусков хлеба и сыра, практически без денег, решили отправиться в столицу Румынии, чтобы получить хоть какую-то помощь на первое время. Доехав на поезде до пос. Королёво, мы добрались до села Галмеу, где свободно перешли границу. Война окончилась всего месяц назад и люди, пока ещё свободно, перемещались из одной страны в другую. Уже на румынском поезде мы доехали до г.Сату-Маре и сразу пошли в местное отделение "Джоинт", поскольку, ни денег, ни еды уже не было. Там нас накормили, дали немного продуктов на дорогу и разрешили переночевать в саду, возле здания. Совершая такие же остановки в городах Орадеа, Клуж, Брашов, наша компания добралась до Бухареста. Всех поразило это шумное место с красивыми высокими зданиями. Румынский язык был нам незнаком, но вскоре поняли, что тут есть много местных евреев и венгров, которые говорили, как и мы, на идиш и венгерском. Прибыв в помещение "Джоинт", мы записались на получение питания и денежной помощи. Я также пошёл в кабинет, где оформляли документы для желающих эмигрировать в Палестину. Мне объяснили, что надо ждать несколько недель, пока соберут группу и организуют транспорт для такого неблизкого путешествия. В Бухаресте издавались венгерские газеты, в которых публиковались списки людей, выживших в лагерях и находившихся в разных странах Европы. Я детально прочитывал это, надеясь найти имя отца, но всё было тщетно.

Крохотная надежда
        Волей случая, в один из июньских дней, я встретил на улице Бухареста своего соученика и соседа по имени Мандель. Он рассказал, что также попал в Освенцим и жил в одном бараке с моим отцом. Мандель поведал также, что отцу было легче, чем другим узникам, ведь он работал на кухне и, в основном, чистил картофель. Очищенные клубни шли в пищу для эсэсовцев и надзирателей, кожура – на похлёбку для заключённых. Даже в лагерном аду, отец, когда только мог, прятал клубни и подкармливал истощённых узников. Риск был велик, ведь, если бы поймали на этом, то немедленно отправили бы из кухни на каторжные работы в каменоломню. Продолжая своё печальное повествование, Мандель говорил о том, как при отступлении из лагеря, нацисты погнали едва живых людей, несмотря на январскую стужу, на запад. Многие падали по дороге и их тут же добивали, но некоторым удалось скрыться в ночной темноте, спрятавшись в канаве или в кустах, поскольку у немцев не было времени искать беглецов.
       Я знал своего отца, как находчивого и умного человека, поэтому и появилась надежда, что он жив. Тогда мне надо возвращаться домой, дождаться его и вместе уже уехать в Палестину. К сожалению, мои надежды не сбылись. Отец не вернулся, а меньше, чем через год, Подкарпатская Русь стала Закарпатской областью советской Украины и все границы наглухо закрылись. Не сбылись мои надежды и на возврат семейного дома. Воинский штаб выехал оттуда, но здание сделали жилым и вселили семьи военнослужащих. В дальнейшем, более сорока лет, я пытался добиться справедливости во всех инстанциях, прошёл множество судов и комиссий, но советская власть так и не вернула мне ничего.

Жизнь продолжается, надо учиться
        Приближался сентябрь 1945-го, дети готовились к первому послевоенному учебному году и, глядя на них, я решил завершить своё образование, ведь до депортации в гетто закончил семь классов ивритской гимназии. Для получения среднего образования мне не хватало всего одного года, который, почти весь, провёл в Освенциме. Теперь, на советской Украине, обучение в школах велось на, почти незнакомых мне, русском или украинском языках. Я же, в гимназии, кроме иврита, учил ещё чешский, венгерский и английский языки. Кроме того, никаких документов о гимназическом образовании у меня не было, ведь свидетельство за седьмой класс уничтожили в лагере. Однако, местные жители узнали, что новая русская школа №1 имени Пушкина располагает множеством документов бывшей ивритской гимназии. Не откладывая, я поспешил к директору, и он, прямо при мне, нашёл классный журнал седьмого класса за 1943-1944 учебный год. Вручая справку о полученном образовании, директор сказал, что я могу учиться в десятом, последнем, классе этой школы, но тут же спросил:
      - А как ты будешь учиться, не зная ни русского, ни украинского языка?
         Не задумываясь, я ответил:
       - Уверен, что человек, переживший нацистский концлагерь, с этой проблемой справится.
       Он пожал мне руку и пожелал успехов в предстоящей нелёгкой учёбе. Уже на следующий день в классе был урок русской литературы. После его окончания, наша учительница Тамара Васильевна Максименко подозвала меня и моего бывшего одноклассника Иосифа и спросила, как поняли урок. Вздохнув, мы пожали плечами и беспомощно развели руками. Тогда она предложила нам заниматься дважды в неделю у неё дома, естественно, совершенно бесплатно. Напрягая все силы и волю, мы "впряглись" в учёбу и вскоре подружились с русскими парнями и девушками, которые также помогали нам освоить русский язык. Всё это время я жил в семье моего друга Иосифа Айбештера и бесплатно питался в столовой "Джоинт". В конце учебного года и я, и Иосиф сдали экзамены и получили советские аттестаты о среднем образовании. Взрослая самостоятельная мирная, но нелёгкая, жизнь только начиналась.