Развенчание журнального кондотьера
Журналистика принадлежит к сфере публичной деятельности, и это закономерно подвергает журналистов, в особенности наиболее заметных и влиятельных среди них, пристальному вниманию и пристрастному суду общественного мнения. Как правило, репутация, сложившаяся у современников, передается затем последующим поколениям, не знавшим лично героев или антигероев прежних полемических баталий, пока, наконец, устоявшееся за долгие годы оценочное восприятие не оформится в своего рода канон исторической традиции, которая и определяет итоговое место той или иной персоналии в контексте эпохи. История русской журналистики насчитывает немало примеров таких субъективных шаблонов, накрепко отождествившихся с личностями некоторых крупных деятелей журнально-газетной периодики XIX – начала ХХ веков.
Одним из частных случаев навешивания одиозных ярлыков и тиражирования стереотипных формулировок, характеризующих общее значение профессиональной деятельности, может служить судьба Андрея Александровича Краевского (1810–1889), внесшего в свое время весьма значительный вклад в развитие отечественной журналистики и сыгравшего ключевую роль в становлении едва ли не лучшего русского периодического издания 1840-х годов – журнала «Отечественные записки», во главе редакции которого он сумел добился несомненных и впечатляющих успехов. Тем не менее в истории журналистики фигура Краевского предстает в не слишком-то выгодном свете. Практически все без исключения исследователи подчеркивают негативные стороны его редакторской деятельности и отрицательные качества его человеческой личности. Если проследить эволюцию критических оценок Краевского в исторической динамике, то картина получается более чем показательная: «В историю русской литературы Краевский вошел с репутацией неразборчивого в средствах предпринимателя, литературного барышника, бессовестного эксплуататора Белинского и других своих сотрудников. <...> Нет спору, Краевский заслужил подобную репутацию, хотя нужно сказать, что в оценке его деятельности, в нелестных высказываниях по его адресу было много полемической злости и явных преувеличений» (В. Н. Орлов) [1, c. 449–450]; «Политические убеждения его ограничивались монархизмом, но в погоне за читателем и материальным успехом он был готов принять и либеральную позу. Принципиальность никогда не была чертой его характера» (А. Г. Дементьев) [2, c. 227]; «Репутация Краевского, издателя и редактора, на протяжении всех лет была двойственной: с одной стороны – незаурядный организатор и в известном смысле просветитель, немало сделавший для русской культуры, с другой – буржуазный стяжатель, эксплуатировавший труд своих литературных сотрудников. Как журналист он был известен своей беспринципностью и способностью к легкой смене направлений» [3, c. 126] (М. А. Турьян). И только лишь начиная с 1990-х годов, когда процессы реставрации капиталистических отношений вновь охватили новейшую российскую журналистику, редакторский опыт Краевского стал восприниматься в гораздо боле позитивном ключе: «Деловой, предприимчивый издатель и редактор, он обладал талантом чувствовать запросы и настроения читательской аудитории» [4, c. 293] (Л. П. Громова). Этa постепенная смена оценок является отрадным свидетельством если еще не окончательного торжества исторической справедливости, то, по крайней мере, начала восстановления взвешенной объективности по отношению к этому выдающемуся представителю журналистики в России.
Анализируя причины закрепления за Краевским столь одиозной репутации, приходится признать, что основы ее были заложены главным образом людьми, принадлежавшими к конкурировавшим журналистским группам – в первую очередь сотрудниками редакции некрасовского «Современника», энергично боровшегося с «Отечественными записками» за лидирующее положение на журнальном рынке. Хорошо известны желчные эпистолярные выпады В. Г. Белинского против своего бывшего шефа, с готовностью поддержанные и углубленные позднее в публицистической мемуаристике И. И. Панаевым и П. В. Анненковым. В данном случае личные антипатии усугублялись непримиримой конкурентной стратегией, даже несмотря на общую для всех них принадлежность к западническому лагерю. Намного сложнее и в то же время гораздо интереснее обстояло дело с историей взаимоотношений Краевского с ярким представителем совсем других общественно-политических кругов, С. П. Шевыревым, соединявшим в идейном плане позиции славянофилов с лояльностью к идеологии «официальной народности». Ожесточенная полемика «Москвитянина», в котором Шевырев возглавлял литературно-критический отдел, с редактировавшимися Краевским «Отечественными записками» стала одной из самых выразительных примет общественной жизни 1840-х годов.
Основные этапы этой принципиальной идейной борьбы получили достаточно подробное освещение в исследованиях по истории отечественной журналистики середины XIX века, но при этом нередко упускается из виду то немаловажное обстоятельство, что периоду конфронтации Шевырева с Краевским в 1840-е годы предшествовал во второй половине 1830-х годов хоть и непродолжительный, но все-таки довольно интенсивный период конструктивного взаимодействия, основанного на противостоянии общему врагу в журналистике – пресловутому триумвирату или, другими словами, «торговому направлению», олицетворявшемуся периодическими изданиями О. И. Сенковского, Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча, а также вынужденного сотрудничать с ними Н. А. Полевого. Совместная борьба с общим противником способствовала сближению на некоторое время журналистских позиций Шевырева и Краевского, пока в начале 1840-х годов более глубокие и серьезные идеологические расхождения не вынудили их перейти к бескомпромиссной борьбе на этот раз уже между собой. При этом, как зачастую бывает, разрыв бывших союзнических отношений существенно усилил степень сменившей их конфронтации, что непосредственно сказалось на остроте полемики и тяжести обвинений, высказываемых по адресу прежнего союзника, воспринимавшегося отныне чуть ли не в качестве ренегата. Эту подоплеку необходимо учитывать, поскольку без нее могут остаться не до конца понятными некоторые весьма значимые нюансы в конкретном содержании негативных оценок журналистской деятельности Краевского со стороны Шевырева, также внесшего свою лепту в создание одиозной репутации редактора «Отечественных записок».
А ведь начиналось всё, казалось бы, исключительно конструктивно, и ничто в середине 1830-х годов не предвещало будущего взаимонепонимания, борьбы и вражды. Как раз наоборот: и Шевырев в роли ведущего литературного критика журнала «Московский наблюдатель», и Краевский во главе газеты «Литературные прибавления к “Русскому инвалиду”» воедино ополчились против чрезмерных конъюнктурных тенденций «торгового направления» петербургского триумвирата, чья журналистская деятельность, как представлялось Шевыреву и Краевскому, профанировала и опошляла высокую миссию журналистики, подменяя благородные просветительские задачи низменными барышническими расчетами. Об этом со всей резкостью и определенностью заявил Шевырев в статье «Словесность и торговля»; сходной точки зрения придерживался и Краевский, публикуя в редактируемой им газете полемические материалы по адресу Сенковского, Булгарина и К;. В этом плане должное позиции Краевского отдает и Орлов: «Краевский выступил в “Литературных прибавлениях” за “словесность” и против “коммерции”, в духе известной декларации С. П. Шевырева, обнародованной в первой книжке “Московского наблюдателя” 1835 года» [1, c. 481]. Более того: еще за год до начала редактирования «Прибавлений» Краевский совместно с князем В. Ф. Одоевским пытался (правда, безуспешно) реализовать замысел издания ежеквартальника под названием «Русский сборник», призванного вести борьбу за честь и чистоту отечественной журналистики, решительно противостоя «торговой» периодике. Стремясь привлечь к своему гипотетическому изданию максимально широкий круг сотрудников, разделяющих их убеждения, Одоевский с Краевским, что вполне естественно, обратились за содействием к Шевыреву, который охотно согласился поддержать их. Сохранилось датированное 25 сентября 1836 года письмо Шевырева Краевскому, красноречивое свидетельствующее о полной солидарности их журналистских позиций на тот момент: «Я рад вашему журналу, тем более что нам, вероятно, придется совершить тризну по “Наблюдателю” от разных причин. Да и зачем рознить силы. Ну что бы всем собраться, уложить самолюбие, сделать уступки в выгодах, да основать издание решительно хорошее. Так как “Наблюдатель” умрет по всему вероятию, то я ваш был всей душою» [1, с. 467–468].
Вскоре как раз представился реальный случай перейти от общих деклараций о журналистской солидарности к попытке наладить конкретное совместное взаимодействие. Поводом к этому послужило намерение Шевырева и его единомышленника Н. А. Мельгунова дать на страницах «Литературных прибавлений» отповедь Булгарину, напечатавшему в 35-ом номере своей «Северной пчелы» 1838 года (за криптонимной подписью А. А.) раздраженные нарекания на книгу немецкого литератора Г. Кёнига «Литературные картины России». Как известно, материалы для Кёнига, очень критично оценившего булгаринское творчество, были предоставлены самим Мельгуновым, поэтому и отвечать на ожесточенные придирки обиженного Булгарина вполне логично было именно русскому инициатору международного литературного скандала. Желая поддержать Мельгунова, Шевырев не только взял на себя общее редактирование полемического ответа, но даже лично написал первую половину текста, оставив Мельгунову возможность завершить антикритику эффектной концовкой. Свой коллективный труд, оформленный в виде письма на имя редактора «Литературных прибавлений», с просьбой опубликовать его в возглавляемой им газете, соавторы скрепили криптонимом Г. Г. и переслали Краевскому. Однако, по непонятным причинам, публикация не состоялась. В личном фонде Краевского в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки хранится автограф написанного Шевыревым и Мельгуновым «Объяснения от г-на Г. Г. г ну А. А.» с карандашными пометками Краевского, пытавшегося смягчить некоторые слишком резкие, на его взгляд, выражения полемического письма, которые могли бы вызывать замечания цензуры как недопустимые «личности» (I). Возможно, именно из-за препятствий со стороны цензурного комитета «Объяснение» так и не увидело света в «Литературных прибавлениях». Впрочем, этот эпизод не помешал в тот период сохранению вполне нормальных, союзнических взаимоотношений между Шевыревым и Краевским.
Как бы то ни было, но после заранее предвиденного Шевыревым прекращения издания «Московского наблюдателя» вопрос о периодическом печатном органе журнального типа, который мог бы успешно противодействовать «торговому» триумвирату, длительное время оставался открытым. В полной мере осуществить проект серьезного, высококачественного журнала, отвечающего самым строгим нравственно-эстетическим критериям, Краевскому удалось лишь к исходу 1838 года, когда при содействии компаньонов им был взяты в аренду «Отечественные записки», которым под редакцией Краевского предстояло занять выдающееся место в русской журналистике середины XIX века. Обращаясь с призывами к потенциальным сотрудникам, Краевский провозглашал мотивировки, с которыми, несомненно, согласился бы и Шевырев. Так, например, в письме от 20 июля 1838 года к критику В. С. Межевичу Краевский без обиняков обозначал свои намерения неутомимой борьбы с «торговым направлением»: «Это последняя надежда честной стороны нашей литературы; если “Отечественные записки” не будут поддержаны, то владычество Сенковского, Булгарина, Полевого и прочей сволочи утвердится незыблемо, и тогда – горе! горе! горе!..» [1, c. 494–495]. Эти полемические устремления Краевский активно пропагандировал в журналистской среде, подтверждением чему служит позднейшее свидетельство в «Литературных воспоминаниях» П. В. Анненкова: «Клич, который он тогда кликнул, с одобрения самых почетных лиц петербургского литературного мира, ко всем еще не подпавшим под позорное иго журнальных феодалов, отличался и очень верным расчетом, и признаками полной искренности и благонамеренности. “Если и эта новая попытка, – говорил новый издатель своим сторонникам, – противопоставить оплот смирдинской клике не удастся, то всем нам останется только сложить руки и провозгласить ее торжество”» [5, c. 119–120].
Понятно, что на такой основе было нетрудно объединить вокруг «Отечественных записок» широкий круг участников, разделявших взгляды редактора. По удачной формулировке Б. И. Есина: «Все, кто был обижен журнальном “триумвиратом”, кто пострадал от репрессий цензуры и правительства, сотрудники закрытых и обанкротившихся изданий нашли здесь прибежище. Всех подкупала антибулгаринская позиция Краевского. Многие справедливо увидели в “Отечественных записках” серьезного конкурента “Библиотеке для чтения”» [6, c. 83–84]. Аналогичную трактовку последовательной политики редактора преобразованного журнала дает и Орлов: «По сути же дела Краевский пролагал среднюю, “согласительную” линию между “литературой” и “коммерцией”, пытаясь согласовать в своей журнальной деятельности ориентацию на новые промышленно-капиталистические формы журнального “производства” с сохранением высокой идеологической и эстетической позиции, с верностью литературным традициям и авторитетам» [1, c. 451]. И надо признать, что такая гибкая редакторская политика на первых порах вполне оправдывала себя. Даже столь неблагожелательный по отношению к Краевскому очевидец, как Анненков, не мог не признать этого: «Бедные и богатые принялись работать на журнал г. Краевского почти без вознаграждения или за ничтожное вознаграждение, доставляя только издателю средства бороться с капиталистами, заправлявшими делами литературы...» [5, c. 121].
Совершенно естественно, что среди многочисленных авторов, публиковавшихся на страницах «Отечественных записок» в первые годы их существования, оказался и Шевырев. В 5-ом номере за 1839 год был напечатан интересный образец его путевой прозы – «Дорожные эскизы на пути из Франкфурта в Берлин», а в следующем, 1840 году, в журнале был помещены два его стихотворения – поэтическое описание «Мадонна», навеянное образами живописи Рафаэля (в 9-ом номере), и перевод с немецкого языка романтической баллады остзейского барона А. П. Мальтица «Тень» (в 11-ом номере). Участие Шевырева в «Отечественных записках» стало непосредственным откликом на просьбы князя Одоевского, дружеские отношения с которым он поддерживал на протяжении всей жизни (II). Но, помимо тесных личных связей, определенную роль здесь наверняка сыграла также привлекательность той культурной и научно-просветительской программы журнала, публикацией которой в «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”» расторопный Краевский поспешил объявить о предстоящем выходе в свет коренным образом обновленного периодического издания, поставившего своей задачей «споспешествовать, сколько дозволят силы, русскому просвещению по всем его отраслям, передавая отечественной публике всё, что только может встречаться в литературе и в жизни замечательного, полезного и приятного, всё, что может обогатить ум знанием или настроить сердце к восприятию впечатлений изящного, образовать вкус» [7, с. 857].
Эта формулировка в высшей степени созвучна с мнением об истинном предназначении журналистики, высказанном самим Шевыревым годом ранее в записке о необходимости издания двух общественно-литературных журналов в Москве и Петербурге, адресованной министру народного просвещения с целью добиться разрешения на замышлявшийся тогда Шевыревым и Погодиным «Москвитянин»: «Сообщать правильное и ясное понятие читающей публике о ходе наук и словесности, внушая, с одной стороны, сознание собственных сил своих, с другой же указывая на лучшее у народов чуждых и минуя все вредные крайности, есть дело великой важности по своим последствиям для образования народного» [8]. В своей записке Шевырев подробно обосновывал идеальную модель двух журналов, совместными силами эффективно противодействующих пагубному влиянию «торгового направления» в русской журналистике: «Великую пользу принесло бы России учреждение в обеих столицах двух журналов, которые, будучи издаваемы в духе истинно русском, служили бы средоточием для всех ученых и литераторов России, а с тем вместе и предлагали бы читающей публике здравые и основательные сведения о ходе наук и словесности у нас в Отечестве и в других странах Европы, в противоположность действиям частных издателей, которых журналы не могут всегда быть, по личным их отношениям, общими средоточиями отечественной словесности. К тому же, торговые их виды берут иногда совершенный верх над видами нравственного образования соотечественников, и в сем последнем случае все мнения читающей публики приходят в зависимость от личности журналистов так, что часто непризванный может давать свое направление отечественному просвещению» [8].
Очевидно, что «торговые виды» должны были уступить первенствующее место культурно-просветительским и научно-образовательным задачам, но для этого требовалось, чтобы журналы, поддерживаемые правительством, потеснив частные, сугубо коммерческие журнальные предприятия, возглавили общественное мнение и повели за собой читательскую аудиторию. И если московским представителем таких образцовых периодических изданий призван был стать «Москвитянин», то роль его петербургского союзника вполне могли бы сыграть «Отечественные записки»: «Предлагаемые журналы, будучи издаваемы в одном духе и соревнуя друг другу только в одном достоинстве, должны служить общим вместилищем учености и литературы русской так, что всякой писатель, известный публике, мог бы в них под своим именем помещать статьи и получать вознаграждение. Таким образом, журналы сии представляли бы собою полное выражение успехов русского просвещения в словесности, и ход сей последней совершался бы на глазах бдительного нашего правительства, под его августейшим и беспристрастным покровом, для всех равно милостивым и доступным» [8].
На первых порах могло казаться, что идеальный план Шевырева обретает реальное воплощение, причем, что весьма существенно, не только в антикоммерческой журналистской стратегии, но и в идеологическом аспекте, близком по своему духу славянофильским представлениям о великой будущности самобытной России. По крайне мере, объявленная Краевским в конце 1838 года программа «Отечественных записок» кое в чем предвосхитила отдельные положения еще только складывавшейся тогда славянофильской концепции, отчетливо сформулированной в статьях А. С. Хомякова и И. В. Киреевского годом позже. Во всяком случае, один из пассажей редакционной программы журнала не мог не вызывать сочувствия в славянофильских кругах: «Осененная благодатью Всевышнего, ведомая державною десницею своего великого монарха по пути чести и преуспеяния, Россия быстрым своим развитием начинает обращать на себя внимание всей Европы, которая со страхом и недоумением старца взирает на непостижимо быстрое возрастание этого юного исполина и уже начинает подозревать, что в грядущей судьбе русского народа покоится, может быть, судьба не только Европы, но целого мира» [7, с. 856]. На близость декларации Краевского некоторым исходным пунктам доктрины славянофильства справедливо обратил внимание Орлов: «Именно этот центральный идеологический тезис программы Краевского должен был встретить особенное сочувствие у московских литераторов, решавших проблему историко-философского обоснования славянофильской концепции русского исторического процесса» [1, c. 500]. Факты, подтверждающие положительное отношение в славянофильском и близких ему общественно-литературных кругах к журналистскому начинанию Краевского, зафиксированы в «Литературных воспоминаниях» И. И. Панаева: «Первые номера “Отечественных записок” вообще одобряли все известные московские литераторы. У постели тогда больного Н. А. Мельгунова довольно часто собирались по вечерам: Шевырев, Хомяков, Павлов (Н. Ф.), Конст. Аксаков и другие... Шевырев и Хомяков также очень хвалили журнал г. Краевского» [9, c. 193]. Всё это, без сомнения, должно было послужить основой для сотрудничества Шевырева с «Отечественными записками» в 1839–1840 годах.
Положение принципиально изменилось в 1841 году, когда произошло одновременное наложение друг на друга двух взаимоисключающих факторов: во-первых, начало издания Шевыревым и М. П. Погодиным собственного журнала «Москвитянин», потребовавшее сосредоточения преимущественных усилий именно на нем, и, во-вторых, резкое усиление в «Отечественных записках» неприемлемой для Шевырева идеологии западничества, проводимой главным образом в литературно-критических публикациях В. Г. Белинского. С его приходом в качестве ведущего критика в «Отечественные записки» очень быстро завершилась нейтральная ситуация, точно определенная Анненковым применительно к самым первым годам издания журнала: «В Петербурге оказался с “Отечественными записками” великолепный склад для ученых и беллетристических статей, но не оказалось учения и доктрины, которых можно было бы противопоставить развратной проповеди руководителей “Библиотеки для чтения и “Северной пчелы”» [5, c. 121]. «Неистовый Виссарион» как раз и принес это учение радикального западничества, которое оказалось направлено не только против «торгового направления», но и против славянофильских общественно-политических концепций, а уж тем более против господствующей идеологии «официальной народности». С этого момента всё стало окончательно ясно. Для надежд на союз двух журналов – московского и петербургского – больше не осталось места. Сочувственное отношение Шевырева и его единомышленников к «Отечественным запискам» первых лет их издания перешло в идейное размежевание и журнальную борьбу. Содержательный комментарий к произошедшей метаморфозе был дан советским литературоведом И. Г. Ямпольским: «По замыслу Погодина и Шевырева, “Москвитянин” должен был противостоять “торговому направлению” и журнальному триумвирату Булгарина, Греча и Сенковского. Это и могло вызвать у Погодина мысль о соединении с “Отечественными записками”, когда их направление, до прихода Белинского, еще недостаточно определилось. <...> В начале существования “Отечественных записок” в них время от времени печатались и славянофилы, и Погодин, и Шевырев. Однако скоро после того, как во главе журнала стал Белинский, “Отечественные записки” сделались главным идейным врагом “Москвитянина”» [9, c. 386].
Действительно, «Отечественные записки», став в 1841 году трибуной Белинского, превратились тем самым из союзника Шевырева в неуступчивого оппонента, сильного противника, а в конце концов и в открытого, непримиримого врага. Разумеется, «Москвитянин» тотчас же вступил в энергичную и постепенно дошедшую до взаимного ожесточения полемику со своим идейным антагонистом, а поскольку во главе «Отечественных записок» по-прежнему стоял Краевский, то неприязненное отношение Шевырева к западническому лагерю было перенесено и на редактора журнала (III). Вот в чем причина многолетнего упорного противостояния двух журналистов, что и определило сугубо негативную итоговую оценку Шевыревым редакторской деятельности Краевского.
Первый по времени выпад в печати Шевырева против Краевского произошел летом 1841 года, когда в 6-ом номере «Москвитянина» было помещено (правда, под дипломатичным криптонимом N. N.) очень резкое по тону обращение Шевырева «К “Отечественным запискам”», представляющее собой строгий выговор редактору за допущенную им публикацию неуважительного отзыва своего анонимного сотрудника по адресу поэта-ветерана Ф. Н. Глинки. Считая автором неуважительного отзыва Белинского (хотя на самом деле им был А. Д. Галахов, с которым Шевыреву в дальнейшем предстояло неоднократно полемизировать), Шевырев от имени редакции «Москвитянина» в свою очередь поставил под сомнение право редактора «Отечественных записок» на сохранение уважения к себе, раз он не проявил должной требовательности к своему сотруднику, изображенному Шевыревым самыми неприглядными чертами: «Мы уважали “Отечественные записки” за их благонамеренность, хотя и не одобряли их мнений философских и критических, и часто негодовали на образ суждений о нашей старой литературе; мы уважали деятельность издателя; уважали многих сотрудников, которые своими статьями украшали это полезное издание; – потому-то нам было крайне жаль видеть, что какой-нибудь журнальный писака, навеселе от немецкой эстетики, которой сам за незнанием немецкого языка не читал, а об которой только слышал, и то в искаженном виде из третьих уст, – что такой непризванный судья, развалясь отчаянно в креслах критика и размахавшись борзым пером своим, всенародно осмеливается в этом журнале праздновать шабаш поэзии и нравственности и, забыв все приличия, извергает насмешки и клевету на писателя, огражденного от подобных оскорблений мнением литературным и общественным» [10, c. 510]. Отвечал рассерженному Шевыреву не Краевский, а Галахов с Белинским, но суть дела заключалась даже не столько в конкретном содержании ответа, сколько в том, что непримиримые позиции двух журналов оказались четко и со всей определенностью обозначены. После этого идейное противоборство могло идти только по нарастающей.
Своего кульминационного момента критика Шевыревым редакторской деятельности Краевского достигла к 1842 году и выразилась в создании колоритного, запоминающегося образа журнального дельца, беспринципно наживающегося путем недобросовестной и предосудительной политики, хитроумно осуществляемой в руководимом им периодическом издании. Иными словами, Краевский оказался причислен к разряду тех представителей «торгового направления», с которыми когда-то сам вел борьбу, а теперь постепенно во всем уподобился им же. Эту новую ипостась образа Краевского-журналиста Шевырев крупным планом вывел в первой из двух статей – «Сторона черная», – составивших полемическую дилогию под общим заглавием «Взгляд на современное направление русской литературы». Эту статью Шевырев предпослал второму году издания «Москвитянина», открыв ею 1-ый журнальный номер 1842 года. Выдвинув тезис о том, что вслед за периодом создания «литературы общественной следует вдобавок переходное время литературы торговой; вслед за бескорыстными художниками слова выходит ряд писателей-промышленников» [11, c. XV], Шевырев изобразил наглядное воплощение этой коммерческой тенденции, губительной для истинной культуры, в виде журналистских объединений, организованных по принципу коммерческих предприятий: «На место прежних славных лиц с известным образом мыслей и характером, на место литераторов, именами своими украшавших славу своего отечества, поступили компании журнальные, образуемые набором перьев безымянных!.. В них видим мы какие-то собирательные лица, в которых совокупляется множество писателей, известных и неизвестных, в отдельные массы, управляемые невидимою силою внутреннего притяжения» [11, c. V]. Во главе таких предприятий, по мнению Шевырева, встает обычно не талантливый и добросовестный труженик, а ловкий и оборотистый литератор-промышленник, «который звание свое обращает в ремесло и в одной лишь прибыли вещественной полагает всю силу своих убеждений» [11, c. XVI].
Для наиболее выразительной характеристики истинной роли руководителей коммерческих предприятий, в которые корыстные промышленники норовят превратить принадлежащие им журналы, Шевырев воспользовался удачной аналогией из средневековой итальянской истории, остроумно переиначив образ кондотьера – профессионального наемного военачальника, готового за деньги служить каким угодно интересам, сражаться под любыми знаменами, при этом особо не вникая, к добрым или к злым последствиям ведет его деятельность. Вопиющий аморализм итальянских кондотьеров, в большинстве своем вошедших в историю с отнюдь не похвальной славой, как нельзя лучше олицетворял в глазах Шевырева низкий нравственный уровень представителей «торгового направления» в литературе и журналистике. Патетические пассажи Шевырева, обличающие коварство деяний новоявленных русских кондотьеров от журналистики, принадлежат к самым красноречивым страницам его полемической публицистики: «Bсе эти журнальные компании имеют своих особенных предводителей: сих последних можно бы в некоторых отношениях сравнить с воинственными кондоттиери средних времен Италии, за исключением храбрости и великодушия, какими те отличались. Они будто бы взяли от тех – необыкновенную решительность и дерзость; они так же набирают себе бодрое войско витязей пера и управляют им самостоятельно, сначала лаская одно их честолюбие, потом удовлетворяя и другой страсти, менее благородной; они так же стараются иметь у себя неизвестного, безымянного рыцаря, в маске и забрале, с медным лбом и размашистою рукою, готового на всех и на всё и ни перед кем не ломающего шапки. Их журналы похожи на феодальные замки италиянских кондоттиери: в них хотят они заключить всю силу современной литературы и господствовать единодержавно. Для довершения сходства, наши кондоттиери так же враждуют между собою, питают взаимную друг ко другу ненависть, так же хотят стереть друг друга с лица земли, так же имеют по городам своих вербующих агентов, так же переманивают к себе лихих воинов, от чего и бывает в лагерях русской словесности великое множество перебежчиков, точно так, как в средние времена Италии» [11, c. XXI].
Современникам Шевырева были абсолютно понятны его прозрачные намеки на лукавого журнального «кондоттиери» – Краевского и самоуверенного «безымянного рыцаря» – Белинского, публиковавшего свои статьи в «Отечественных записках» чаще всего без подписи. Однако, подвергая язвительному обличению произвольную и неосновательную, как ему казалось, литературную критику, регулярно заполнявшую журнальные страницы и определявшую основное идейное направление периодического издания, Шевырев имел в виду не одного лишь Белинского, а практически весь штат сотрудников журнала, находившихся в прямой зависимости от редактора и вынужденных в полной мере ощущать на себе его нравственно разлагающее влияние: «Внешний характер критики наших журнальных компаний тот, что она безымянная. Они находят так лучше и гораздо удобнее, чтобы ничье имя, ничье лицо не отвечало за мнения, основанные, по большей части, на каких-нибудь расчетах. Главный невидимый действователь в этом деле есть сам журнальный кондоттиери, и без особенного знания его скрытых отношений вы не можете никак проникнуть в тайный источник всех похвал, порицаний и противоречий, часто поражающих вас своею странностию. При главном предводителе находится много неизвестных ратников, с тупыми и вострыми перьями: мнения этой журнальной безымянной челяди, разумеется, должны быть подчинены во всем мнению главного кондоттиери, но и она, где может, также с своей стороны по мелочи раздает свое покровительство и выказывает свою негрозную ненависть» [11, c. XXVI].
В сущности, главный упрек, предъявляемый Шевыревым «журнальному кондоттиери» – Краевскому, а, следовательно, и его главная вина перед отечественной журналистикой и литературой, как раз и заключались в том ущербе, который наносился молодым, еще не окрепшим и не установившимся талантам исключительно коммерческим подходом к делу, когда место вдохновения занимал меркантильный расчет, а творчество подменялось конъюнктурным ремесленничеством. В результате «торговое направление» приводило к обесцениванию истинной культуры, образованности, нравственности, принимавших форму обезличенных подделок, нисколько не способствующих облагораживанию читательской аудитории: «Нельзя не заметить, что дух, господствующий в журнальных компаниях, чрезвычайно вредит развитию молодых писателей. Беда талантливому юноше, с даром пера свежего, если он вверит свою еще неразвитую личность хитрому журнальному кондоттиери и сольет себя с какою-нибудь журнальною компанией. На него они смотрят только как на средство умножить число пишущих перьев в своей журнальной машине. Сначала льстят его самолюбию похвалами и восклицаниями кабинетными, потом и публичными, если где ему случится выставить свое имя. Далеe, середи роскоши столицы, представляющей столько разнообразных прельщений, завлекают его и денежною платой: ничто так не приятно молодому человеку, как получать деньги за первые труды своего пера, и вместе с тем ничто так не губительно для его таланта, как рановременное их получение. Таким образом, молодой человек часто от дельных занятий наукою, от чистых уединенных приношений искусству, отвлекается другими видами, отдает себя произволу журнального кондоттиери, и вот его молодое, свежее перо, подававшее надежды, вставлено уже в писальную машину... Оно пишет как все... пишет зауряд обо всeм и Бог знает что... и эта личность, этот характер, которые могли бы, вероятно, развиться замечательным образом на другом поприще и при ином направлении, стираются и исчезают в одной общей массе фабрично-литературного производства» [11, c. XXIII] (IV).
Вследствие постепенного превращения журналистики в коммерческое предприятие утрачивалась ее высшая миссия и сверхзадача – воспитательное воздействие на общество, развитие эстетического вкуса, формирование цельных этических принципов и благородных мировоззренческих ориентиров. Утрачивался главный смысл журналистской деятельности, а вместо него с упорством, заслуживающим лучшего применения, преследовались совсем другие цели, не имевшие ничего общего ни с просвещением, ни с культурой, ни вообще с духовной сферой общественной жизни. Шевырев ставил весьма неутешительный диагноз вырождающейся на его глазах под влиянием коммерческих соблазнов отечественной литературе и журналистике: «Смотря на эту общественную внешнюю деятельность современной русской литературы, невольно думаешь: что, если бы всё это внешнее движение одушевлено было одною великою мыслию? Что, если б этот похвальный дух общения имел другие, высокие цели? Какая бы необъятная польза истекала отсюда для умственного и нравственного образования Отечества! Но увы! всему этому движению дает самый ничтожный, самый мелкой вид одной праздной суеты и тревоги та убийственная цель, которая обуяла деятелей, обузила их умы, унизила их характеры, стерла с них всякую духовную личность; раздражила одни слабые их страсти... Какая же эта цель? Мы выскажем ее теперь искренно и смело; знаем наперед, что слово наше поднимет и вооружит на нас весь самый деятельный пишущий мир, что все эти сотни безымянных перьев остановятся вдруг и ощетинятся от гнева; но несмотря на всё это – мы считаем обязанностью назвать ее вслух. Эта цель – разработка карманов внутренней России посредством литературы» [11, c. XXX–XXXI]. И Краевский, как редактор самого влиятельного русского журнала, оказавшись отнюдь не на высоте своей миссии, не соответствуя строгим нравственным требованиям к честному журналисту, призванному служить благу общества, нес, по убеждению Шевырева, очень значительную долю ответственности за происходящее в отечественной журналистике. «Кондоттиери» вел вверившееся ему воинство служителей печатного слова к ложным и недостойным целям (V).
Примечательно, что и современные исследователи истории отечественной журналистики, в частности, Есин, в общих чертах, хотя и не без оговорок, признают обоснованность негативной оценки, данной Шевыревым своему антагонисту: «Деляческие склонности издателя “Отечественных записок” Краевского давали некоторый повод для критики, но принципиально неверно было отрицать прогрессивный характер литературного отдела журнала “Отечественные записки”, отождествлять личность издателя с журналом» [6, c. 81]. А что касается определения «литератор-промышленник», адресованного Шевыревым Краевскому, то оно в дальнейшем уже никем не оспаривалось и закрепилось в общественном мнении, причем настолько прочно, что спустя полтора десятка лет, в 1857 году, Панаев озаглавил свой сатирический фельетон о постаревшем редакторе «Отечественных записок» вполне в духе Шевырева – «Петербургский литературный промышленник» [12].
На протяжении 1840-х годов негативное мнение Шевырева о редакторской деятельности Краевского не претерпело каких-либо перемен к лучшему. Сформировавшаяся антипатия оказалась очень устойчивой. Наоборот, неоднократно возникали поводы для публичной критики поступков распорядителя «Отечественных записок». Особенно «урожайным» по части высказанных упреков стал 1848 год. Начался он с того, что в 1-ом номере «Москвитянина», в рецензии на «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя, подводя итоги рассмотрению откликов на эту книгу, появившихся в печати в течение предыдущего года, Шевырев не обошел вниманием и бестактное, с его точки зрения, пояснение, данное Краевским относительно идейного содержания последнего гоголевского произведения, так резко противоречившего навязанной писателю критиками «Отечественных записок» роли лидера «натуральной школы». Больше всего Шевырева возмутило неуважение, проявленное на этот раз уже самим редактором журнала, к душевному состоянию Гоголя, переживавшего глубокий внутренний кризис: «Редактор “Отечественных записок” поступил с свойственною ему сметливостию. Не будучи в состоянии согласить содержания книги Гоголя с своими прежними мнениями об нем, он объявил книгу произведением больного человека, сославшись на слова же Гоголя, который в предисловии упоминает о своей болезни, прибавляя, что он почти выздоровел. Конечно, оно не совсем гуманно, выражаясь любимым словом “Отечественных записок”, и даже не совсем логически ссылаться на слова человека, который говорит о своей тяжкой болезни в прошедшем, чтобы уверять читателей, что он всё еще продолжает сильно хворать и даже не сознаёт своего недужного состояния во время сочинения и издания книги. К тому же о болезни человека, таланту которого мы прежде поклонялись как идолу, объявляют все-таки с душевным прискорбием, если не искренним, то хотя из логического приличия притворным. Этой маленькой догадки не случилось у редактора “Отечественных записок”; однако, несмотря на всё это, намерение его было весьма рационально: объявить Гоголя больным – и тем ослабить действие его книги» [13, c. 2–3].
Затем в 4-ом номере «Москвитянина», несмотря на сопротивление Погодина, не желавшего обострения журнальных перебранок, все-таки были опубликованы полемические ответы Шевырева четырем журналистам, подвергшим критике напечатанную в 1-ом номере его программную статью «Очерки современной русской словесности». Среди оппонентов Шевырева оказался и анонимный критик из «Отечественных записок», высказавший ему упрек в смешении понятий человеческой личности и литературного авторитета. В иронической интерпретации Шевырева, «не уважать авторитета в славной литературной личности не значит еще, по мнению “Отечественных записок”, не уважать самой личности» [14, c. 115]. Спор с анонимным рецензентом из журнала Краевского имел для Шевырева принципиальное значение, поскольку настойчивая защита традиционных авторитетов русских литературных классиков предыдущих поколений и энергичная борьба против неоправданного предпочтения, оказываемого за их счет новоявленным беллетристам «натуральной школы», составляли один из краеугольных камней его концепции, тщательно обоснованной в «Очерках». В ответе своему неизвестному рецензенту Шевырев привел наглядные примеры недобросовестного отношения «Отечественных записок» к великим литературным заслугам Ломоносова и Карамзина, после чего не удержался от иронической отсылки к журналистской репутации Краевского, что лишний раз подчеркивало, на фоне незыблемых авторитетов создателей русского литературного языка, далеко не столь значительный масштаб и явно преходящее значение хлопотливой деятельности редактора «Отечественных записок». Почти пародийный эффект, вызванный столь очевидным несоответствием сопоставляемых фигур, должен был развенчать претензии Краевского на руководящую роль в литературном процессе: «От великого перейдем к малому. Г. Краевский, как издатель весьма расторопный, чрезвычайно деятельный, аккуратный и искусный журнала, расходящегося во множестве экземпляров по всей России, есть также своего рода авторитет между русскими журналистами. Если бы кто вздумал уверять, что г. Краевский совсем не расторопный издатель журнала, совсем не деятельный, совсем не аккуратный, совсем не искусный, и что “Отечественные записки” расходятся в весьма малом числе экземпляров по России, – тот, по мнению “Отечественных записок”, посягая на авторитет г. Краевского, как журналиста, не посягал бы нисколько на его литературную личность.
Кажется, дело ясное, кажется “Отечественные записки” не имели никакого права возглашать мне: “Нет, вы, г. Шевырев, ошиблись, жестоко ошиблись, смешали две идеи совершенно несовместимые, согласитесь!”» [14, c. 117–118].
Нисколько не соглашаясь с позицией враждебной стороны и вновь прибегнув к показавшемуся ему удачным приему пародийной абсурдизации мнений своих оппонентов, Шевырев в очередной раз обратил против Краевского иронически истолкованный тезис автора той же самой анонимной статьи: «Есть другое обвинение “Отечественных записок” против меня. Я смешал идею личности с именем. Имя, казалось мне до сих пор, как кажется и всякому здравомыслящему, необходимою принадлежностью лица. В этом со здравым смыслом согласна грамматика, которая для лиц и предметов личных имеет имена собственные. Но “Отечественные записки” этому противоречат. У них своя логика. Знаете ли, что значит имя по их логике? – Имя – условный символ личности. Как условный символ личности? Да условный символ личности и переменить можно, если изменились условия, а имени, как необходимой принадлежности лица, ни отнять у лица нельзя, ни оно изменить его не вправе. <...> А по “Отечественным запискам” выходит, что и Краевский есть не имя, не необходимая принадлежность г. издателя “Отечественных записок”, а только условный символ его личности» [14, c. 119].
Новым подходящим поводом для критики Шевыревым редакторской беспринципности Краевского стал уклончивый отклик редактора «Отечественных записок» на кончину Белинского, своего бывшего сотрудника, чью роль в журнале Краевский, оберегая свой собственный авторитет, пытался всячески приуменьшить. Поймав Краевского на слове, Шевырев (в примечании к рецензии на монографию князя П. А. Вяземского «Фон-Визин») не преминул напомнить о прежней тесной связи покойного критика с редакцией журнала и о том двусмысленном положении, в которое Краевский неоднократно попадал по вине сотрудников, подобных «неистовому Виссариону». Хорошо зная закулисную сторону журналистских взаимоотношений, Шевырев язвительно и не без основания заметил, что редактор «Отечественных записок» «до того привык краснеть за своих критиков, что эта привычка могла в нем перейти и в отвычку. А если случится умереть кому из его критиков, то он еще, пожалуй, с тоном официального журнального прискорбия, скажет о покойном критике своего журнала: “Очень нередко заблуждался он в своих литературных мнениях; заблуждения его происходили иногда, может быть, от недостатка знания...” Да вы-то, г. редактор, зачем пользовались его заблуждениями и зачем так усердно предавали их тиснению? – чтобы заблуждениями вашего сотрудника, которого мнения и труды придавали жизнь вашему изданию, вводить в заблуждение ваших читателей? – а когда его не стало, когда некому уж его оправдывать, вы же первый объявляете вашим читателям в его некрологе о его заблуждениях? Грустны такие явления в нашей литературе: их не было в той, которую вы же неутомимо всегда поносили» [15, c. 5]. Декларативная моральная сентенция очень кстати пригодилась для эффектной полемической шпильки.
Истинный момент идейного торжества Шевырева над Краевским настал всё в том же 1848 году и был обусловлен вынужденной капитуляцией редактора «Отечественных записок» перед всесильным высшим цензурным («бутурлинским») комитетом, сделавшим строгое предупреждение Краевскому за вредное, с точки зрения властей, направление его журнала. Современные историки отечественной журналистики неизменно ставят Краевскому в непростительную вину его временное тактическое отступничество от западнической линии журнала: «Напуганный революционными событиями 1848 г., Краевский придает журналу “Отечественные записки” либерально-охранительное направление. Он восхваляет самодержавие, православие, боясь в противном случае потерять журнал или, как он говорил, “фабрику”, которой кормится» [6, c. 94]. Как известно, Краевскому пришлось даже публично отречься от прежних западнических тенденций, опубликовав в 7-ом номере «Отечественных записок» программную статью «Россия и Западная Европа в настоящую минуту», где была продекларирована полнейшая солидарность с духом правительственной доктрины «официальной народности», причем многие положения оказались напрямую позаимствованы из публицистики «Москвитянина». Возмущенный этим Погодин намеревался заявить в печати протест против такого бесцеремонного обращения с чужой интеллектуальной собственностью, однако цензура не позволила дискредитировать столь желанные верноподданническиe заявления исправившегося под воздействием начальнической выволочки руководителя «Отечественных записок». Свой план разоблачения плагиаторства Краевского Погодин обсуждал с Шевыревым, который ответил ему в июле 1848 года письмом, с удовлетворением зафиксировав полную победу над былым идейным противником: «Статью “Отечественных записок” писал сам Краевский. Это ясно. В статье против “Отечественных записок” надобно сначала резко дать заметить, что сходство между ими и “Москвитянином” в этой статье только наружное... Статья “Отечественных записок” во мне решительно не произвела никакого негодования. Во многих местах я от всей души смеялся. Вот так-то и надо. Это всего лучше. А ты сердишься. Да такие статьи – ордена мне и “Москвитянину”» [16, c. 291–292]. Шевырев был прав, говоря об одном лишь внешнем, поверхностном сходстве казенно-верноподданнических формулировок в статье Краевского с искренними монархическими и державно-патриотическими убеждениями публицистов «Москвитянина». Впрочем, верховные цензоры были вполне довольны искусной имитацией Краевским постулатов официальной идеологической риторики, так что максимальную прибыль из этой ситуации извлекли отнюдь не руководители «Москвитянина», а редактор «Отечественных записок».
Зная это, не приходится удивляться тому, что временное торжество Шевырева оказалось не таким уж долгим. Умевшему ловко приспосабливаться к политической ситуации Краевскому удалось не только благополучно сохранить «Отечественные записки», но и расширить журналистскую экспансию, получив в 1852 году под свое редактирование газету «Санкт-Петербургские ведомости». Именно с этим изданием связано последнее по времени столкновение Шевырева с Краевским. Оно относится к марту 1856 года и было спровоцировано кем-то из сотрудников (как обычно, анонимных) газеты Краевского, позволившим себе, с одобрения редактора, напечатать уничижительный отзыв о шумихе вокруг состоявшихся в Москве чествований героев севастопольской обороны. Шевырев, бывший одним из наиболее активных распорядителей этих торжеств, почувствовал себя задетым пренебрежительным тоном неизвестного газетчика и счел своей обязанностью категорически возразить «Санкт-Петербургским ведомостям», причем на страницах самой же этой газеты. Однако Краевский, на правах редактора, поначалу не пожелал дать хода ответной статье Шевырева «Несколько слов г. критику “Санкт-Петербургских ведомостей”», вследствие чего Шевыреву пришлось подключить к своей печатной тяжбе с Краевским такого влиятельного чиновника, как князь Вяземский, занимавший тогда пост товарища министра народного просвещения и, стало быть, имевший возможность заставить редактора столичной газеты опубликовать полемическую статью Шевырева (VI). В двух письмах, направленных Вяземскому, Шевырев дал выход своему крайнему раздражению на Краевского, обвинив его в злонамеренной журналистской недобросовестности. Первое письмо, от 10 марта 1856 года, дает негативную характеристику недопустимого произвола в действиях редакторов московских и петербургских «Ведомостей»: «Москва провела неделю историческую, встречая и угощая черноморцев и армейских защитников Севастополя. Все эти дни описаны. Конечно, во всей России отзовется прием, сделанный Москвою нашим героям. Но странно, что академические “Ведомости” в Петербурге не хотят передавать России подробности о пирах московских, а наши университетские печатают или, лучше, перепечатывают статьи из “Полицейского листка”, единственно по приказанию графа А. А. Закревского, в своем фельетоне давая знать, что делают это неохотно. Я решительно не понимаю, почему гг. Краевскому и Коршу вручили Академия и Московский университет свои мысли, чувства, образы мыслей, воззрения на науку и искусство и почему выражение любви к отечеству нашей древней столицы должно подчиняться воле гг. Краевского и Корша? Я решительно этого не понимаю и думаю, что такое положение наших газет не совсем нормально» [17, c. 158].
Еще более красноречиво второе письмо, от 27 марта 1856 года, в котором Шевырев модифицирует давнее свое определение Краевского как журнального «кондоттиери», уподобляя его на этот раз знаменитому итальянскому разбойнику Гаспароне, о чьих кровавых злодеяниях Шевырев вдоволь наслушался во время пребывания в Италии в 1829–1831 годах и позднее рассказал о них в беллетризованном дневниковом очерке «Прогулка по Апеннинам в окрестностях Рима в 1830 году» (VII), а ныне так писал по этому поводу Вяземскому: «Прежде позволения не было в газетах, академической и университетской, как на больших, столбовых литературных дорогах, нападать маскированным критикам на кого бы то ни было, насмешками и бранью: теперь г. Краевский, известный кондоттиери Гаспароне в русской словесности, вводит этот обычай в академические “Ведомости”, не знаю, на каком основании. Он, вероятно, находит опору во многих лицах канцелярии министерства. Он нападает уже на академиков и профессоров, дослужившихся до пенсии. Погодин и я служим ему постоянною мишенью...» [17, c. 159–160]. Так полемическая метафора получила свое окончательное завершение, и сатирическая критика хищнических нравов журнальных дельцов трансформировалась в хлесткий саркастический образ уже не просто «литературного промышленника», а прямо-таки журнального разбойника, коварного и дерзкого, не щадящего чужую честь и доброе имя.
Конечно, применительно к Краевскому такая оценка страдала явным полемическим преувеличением. Здесь на первый план выходили уже не идеологические разногласия, а личные неприязненные отношения. Поэтому имя Гаспароне следует оставить в покое, но вот меткое и выразительное определение «кондоттиери» вполне заслуживает того, чтобы войти в историю отечественной журналистики для емкой характеристики не только самого Краевского, но и того типа журналиста-предпринимателя, который начинал формироваться в 1840-е годы и, увы, оказался более чем жизнеспособной моделью профессионального поведения для очень многих деятелей в сфере российской журналистики вплоть до наших дней.
Примечания
(I) Шевырев С. П., Мельгунов Н. А. Объяснения от г-на Г. Г. г ну А. А. // Отдел рукописей РНБ. Ф. 391 (А. А. Краевского). Ед. хр. 103.
Вот несколько наиболее показательных примеров смягчающей редакторской правки Краевским присланного ему текста. В статье сказано о журналистских приемах «Северной пчелы», что «несколько раз случалось ей обличать книги, в которых иностранцы обносили наше отечество, и она всегда выставляла подробно нелепости таких статей. Зачем же в этом случае отказалась она от своей методы и не привела решительно ничего в подтверждение своему обвинению? Уж это одно невольно заставляет думать, что оно было внушено чувством не истины, а оскорбленного самолюбия». Два последних слова зачеркнуты Краевским и заменены выражением «другого чего-нибудь». Далее в статье говорится: «Обвинение, выраженное словами оскорбительными, и не подкрепленное никакими доводами, должно возбудить негодование во всяком благородно-мыслящем. Негодование это бывает еще сильнее, когда вы, зная все обстоятельства дела, видите ясно всю несправедливость обвинения и за нею личную причинную маленькое самолюбьице писателя, узнавшего о себе горькую правду». Краевский зачеркнул слова «писателя, узнавшего о себе горькую правду». Наконец, статья содержит иронический пассаж: «За что же гонения “Сев. Пчелы”? Где причина ее гнева? Отчего г-н А. А. мещет такие молнии против гг. Кёнига и Мельгунова? Тайная причина всего этого, увы! характеристика г. Булгарина и его сочинений, помещенная в этой книге. Shine irae!.. Что делать! Есть такие люди, которые не любят зеркала, не терпят живописцев, слишком точных на сходство в портрете!.. Впрочем, раздражиться можно – и есть за что! Портретист не польстил г. Булгарину – и я признаюсь откровенно: я на его месте рассердился бы точно так же, если бы такой портретист подсказал мне притом: сходно!» Краевский значительно отредактировал это место, вычеркнув целый фрагмент текста от слов «Shine irae!..» до фразы «Впрочем, раздражиться можно – и есть за что!» включительно.
(II) Интересные факты о постепенно менявшемся отношении Шевырева к участию Одоевского в «Отечественных записках» и к самому этому журналу содержит шевыревский эпистолярный корпус. Так, 21 ноября 1840 года Шевырев сообщал Одоевскому: «Ты уже верно слышал, что Погодин издает журнал “Москвитянин”. Я участник по-прежнему. Подари его чем-нибудь своим. Мы имеем право на участие с вашей стороны, потому что со своей участвовали также в “Отечественных записках”. Надеюсь, что мы будем с ними в ладу, тем более, если ты сохранил к ним прежние отношения» (Шевырев С. П. Науки жрец и правды воин!: Проза. Стихотворения. Письма. С. П. Шевырев в переписке современников. – М.: Русскiй мiръ, 2009. – С. 209–210). Как известно, надежды Шевырева на поддержание союзнических взаимоотношений московского и петербургского журнала не оправдались, и уже через два с небольшим года, 4 января 1843, он сетовал в письме князю П. А. Вяземскому, язвительно комментируя отзывы Белинского о лермонтовском «Демоне»: «Любопытен новый взгляд “Отечественных записок” на развитие поэзии русской, как она стремилась к знакомству с чертом и в бедном Лермонтове будто бы достигла с ним дружбы совершенной. Вот в какой галиматье участвует и купается бедный Одоевский, прикрывая ее своим именем» (Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. А. Максимовича к князю П. А. Вяземскому 1825–1874 годов (из Остафьевского архива). – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1901. – C. 142). Так, в глазах Шевырева, Одоевский продолжал нести свою долю ответственности за характер и направление журнала, у истоков которого он некогда стоял.
(III) Кстати сказать, некоторые неблагосклонные к Краевскому современники отказывали редактору «Отечественных записок» в идеологической состоятельности. Так, например, И. И. Панаев в «Литературных воспоминаниях» связывает западническую ориентацию Краевского всецело с влиянием на него идей Белинского: «Когда он [Краевский] заметил перемену направления в своем журнале, это сначала крайне удивило его. Делать, впрочем, было нечего. В области мысли он не был так силен, как в области денежных расчетов, и должен был покориться безусловно Белинскому; ему так же легко было променять свой прежний образ мыслей на новый, как выпить стакан воды... К тому же новое направление, может быть, еще обещало усиление подписки. Вот начало либерализма Краевского» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. – М.: Правда, 1988. – С. 280–281). Историк журналистики А. Г. Дементьев охотно принимает на веру это мнение: «Свидетельство Панаева небеспристрастно, но в основном, несомненно, справедливо» (Дементьев А. Г. Очерки по истории русской журналистики 1840–1850-х гг. – М.-Л.: ГИХЛ, 1951. – С. 128).
(IV) Любопытно, что столь резкое высказывание Шевырева о «фабрично-литературном производстве», свойственном «Отечественным запискам», получило кардинальное перетолкование в выгодном для Краевского смысле Орловым, автором большой и насыщенной очень ценным фактическим материалом статьи «Молодой Краевский», в целом весьма апологетической по отношению к редактору западнического журнала: «Современники называли “Отечественные записки” Краевского “литературной фабрикой”, без остатка поглощавшей творческую продукцию писателей, критиков и ученых. И действительно, с возникновением “Отечественных записок” журнал превратился в главную артерию литературного движения: лучшие романы, повести и рассказы, лучшие стихотворные и драматические произведения, все боевые статьи на актуальные общественные и литературные темы доходили до читателя, как правило, через журнал, и выпуск сочинения отдельным изданием утратил свою прежнюю остроту. В этом, в основном, и заключается крупное историко-литературное значение переворота, произведенного Краевским в журнальном деле» (Орлов В. Н. Пути и судьбы. Литературные очерки. – Л.: Сов. писатель, 1971. – С. 503).
(V) В этом отношении очень характерно письмо Шевырева князю Вяземскому от 11 января 1849 года, в котором он сетует на равнодушие публики к только что вышедшей из печати гомеровской «Одиссее» в прекрасном переводе В. А. Жуковского и небезосновательно укоряет в этом влияние журналистки, не озаботившейся проблемами эстетического воспитания аудитории, причем имя Краевского, как редактора самого тиражного журнала, стоит на первом месте в черном списке виновников падения читательских культурных запросов: «Петербургские журналы достигают цели. Они образовали и настроили вкус публики так, что “Одиссея” Жуковского ей не может нравиться. Нечего сказать: с такою литературой, как литература “Отечественных записок” и “Современника” с “Северною пчелою” в придачу, мы далеко уйдем во вкусе и в образовании. Работали, трудились со времен Петра Великого и дошли до того, что Краевские, Булгарины, Некрасовы и Панаевы сделались образователями современного русского человечества. При таких двигателях образования как быть Жуковскому со своею “Одиссеею” и со своим “Рустемом”? Будут ли его слушать? Это и грустно, и больно» (Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. А. Максимовича к князю П. А. Вяземскому 1825–1874 годов (из Остафьевского архива). – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1901. – C. 151).
(VI) Статья Шевырева при содействии Вяземского была наконец опубликована 13 апреля 1856 года, в 84-ом номере «Санкт-Петербургских ведомостей».
(VII) Упоминаемый путевой очерк Шевырева, составленный на основании его дневниковых записей от 29 апреля – 9 мая 1830 года, увидел свет в альманахе «На новый год» (М., 1850. С. 84–131), приложении к журналу «Москвитянин», распространявшемся среди подписчиков бесплатно, в качестве праздничного подарка.
Литература
1. Орлов В. Н. Пути и судьбы. Литературные очерки. – Л.: Сов. писатель, 1971. – 744 с.
2. История русской журналистики XVIII–XIX вв. / Под ред. А. В. Западова. – М.: Высш. шк., 1963. – 516 с.
3. Турьян М. А. Краевский Андрей Александрович // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 3. – М.: Большая Рос. энцикл., 1994. – С. 124–127.
4. История русской журналистики XVIII–XIX вв. / Под ред. Л. П. Громовой. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2003. – 672 с.
5. Анненков П. В. Литературные воспоминания. – М.: Правда, 1989. – 688 с.
6. Есин Б. И. История русской журналистики XIX века. – 3-е изд., испр. – М.: Изд-во МГУ; Печатные Традиции, 2008. – 304 с.
7. Программа «Отечественных записок» // Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». – 1838. – № 43. – С. 856–858.
8. Шевырев С. П. Записка о необходимости издания двух общественно-литературных журналов в Москве и Петербурге //
Отдел рукописей РНБ. Ф. 850 (С. П. Шевырева). Ед. хр. 12.
9. Панаев И. И. Литературные воспоминания. – М.: Правда, 1988. – 448 с.
10. Шевырев С. П. К «Отечественным запискам» // Москвитянин. – 1841. – Ч. III, № 6. – С. 509–510.
11. Шевырев С. П. Взгляд на современное направление русской литературы. Сторона черная // Москвитянин. – 1842. – Ч. I, № 1. – С. I–XXXII.
12. Панаев И. И. Петербургский литературный промышленник // Панаев И. И. Избранные произведения. – М.: ГИХЛ, 1962. – С. 563–574.
13. Шевырев С. П. «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. Гоголя // Москвитянин. – 1848. – Ч. I, № 1. – С. 1–29 (Отдел «Критика»).
14. Шевырев С. П. Ответы: г. Булгарину; барону Е. Ф. Розену; «Отечественным запискам»; г. Белинскому // Москвитянин. – 1848. – Ч. II, № 4. – С. 105–123 (Отдел «Критика»).
15. Шевырев С. П. «Фон-Визин». Сочинения князя Петра Вяземского. Статья 1-я // Москвитянин. – 1848. – Ч. III, № 5. – С. 40–52 (Отдел «Критика»); Статья 2-я // Москвитянин. – 1848. – Ч. IV, № 7. – С. 1–22 (Отдел «Критика»).
16. Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 9. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1895. – XII, 499 с.
17. Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. А. Максимовича к князю П. А. Вяземскому 1825–1874 годов (из Остафьевского архива). – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1901. – 222 с.
Февраль 2012
Свидетельство о публикации №220102601446