Из прошлой жизни

                - Кем ты был в прошлой жизни?
                - В смысле?
                - В смысле?.. – сержант Журавский задумался. – В смысле…  До того, как стал Павликом Герасименко.
                Павлик смотрел на сержанта, не понимая, о чем это он. Сержант, в отличие от рядового Герасименко, не любителя учиться, совсем не любителя что-то читать, читал запойно; не всё, конечно, подряд (это «подряд» прошло в 8-м классе, когда пресытился макулатурой, увлекся точными науками, и как хобби – листал историю, религию, и прочую философию).
                О реинкарнации он наткнулся у индусов, и сейчас его свербело щегольнуть; наверно, это оборотная, и не всегда лучшая сторона человека грамотного, но не до конца интеллигентного.
                - Ну, так Павликом Герасименко всегда был… Или вы спрашиваете, кем был на гражданке?
                Сержант поморщился:
                - Нет. В восточной религии – каждый рождается по многу раз: сначала растением, потом, скажем, кошкой, а потом уже человеком…
                Солдат делал вид, что заинтересованно слушает. Хотя подобные материи были ему, мягко выражаясь, до одного места.
                - Понял, о чем спрашиваю?
                - Конечно, - поспешил согласиться Герасименко.
                Сержант, опять заскучавший, отправился в дежурную комнату.
                Герасименко сегодня был дневальным (второй дневальный отдыхал), Журавский, как сержант, был старшим по наряду; их рота уже час как на стрельбах, и они оставались втроем на все пустое гулкое помещение: Герасименко при тумбочке, сержант слонялся по коридору, с казенными масляными панелями и зашарканным кафельным полом, или сидел в дежурке, убивая время, читал очередную книгу.
                Герасименко, переминаясь с ноги на ногу, засунув большие пальцы за ремень, провисавший штык-ножом, едва не засыпал, – лето, жара, да еще после обеда, состоявшего из первого и второго, пусть не французской кухни, но всегда по-армейски сытного и плотного.
                Можно было расслабиться: в роте из начальства только сержант, вполне нормальный, не зверь, к тому же он служил девятый месяц, не зеленый какой-нибудь новобранец, вздрагивающий от всякого там шороха; можно было расслабиться; и Герасименко, прямо стоя, тихо себе дремал.
                Впрочем, он не дремал. Он, скорее, спал, но спал обрывками, провалами, засыпая на пару минут, и тут же, приходя в себя, прислушивался, что происходит вокруг, и поэтому глаза можно было не открывать, можно продолжать расслабленно блаженствовать.
                В один из таких «провалов» Герасименко почувствовал острый, очень острый запах, запах осени, и запах прелых листьев. Он был совсем маленьким; вернее, он был совсем молоденьким, потому что размером был почти как старые и темные улитки, мимо которых он иногда проползал, но у него была яркая, свеженькая раковина, и двигался он значительно быстрее этих десятилетних сонные стариканов.
                Он только недавно поел. Поел гниющих, желтеющих, разбросанных повсюду листьев. Он был сыт. Но хотелось чего-то еще. Чего – он толком не понимал… Что-то его беспокоило, и куда-то толкало. Поэтому он упрямо пополз дальше. Что-то толкало, что-то настырно его толкало.
                Так прошло много времени. Начинало смеркаться. Он едва что-то различал перед собой, спасало только острое обоняние, помогавшее хорошо ориентироваться и почти видеть дорогу.
                Неожиданно он уловил запах непривычный. Это была улитка, тоже улитка. Но запах, исходивший от нее, – такой был в его жизни впервые. И он понял, кого так долго, так упрямо и фанатично искал… Ее – эту улитку, такую маленькую, такую аккуратную, и с таким замечательным, с таким редким, завораживающим запахом. Она тоже была, судя по окрасу, совсем юной, совсем молоденькой. И она, похоже, кого-то искала…
                Они сошлись совсем близко, обнюхивая рожками друг другу, и погружаясь в неизведанное состояние, в состояние близкое к счастью, восторженное и тревожное, сулящее новый, еще более загадочный, еще более блаженный мир.
                Это была любовь двух бесхребетный слизистых существ. Такая же мимолетная и хрупкая, как они сами, с их призрачным, таким хрупким домиком, который они таскали на себе, и в который то и дело прятались.
                Улитка дала знак следовать за ней. И они куда-то отправились.
                Стало совсем темно. Но они хорошо ориентировались. По запаху, который царил вокруг. Улитка то и дело оборачивалась и поджидала его, он догонял, и они обнюхивались, и это было блаженно – запах, исходивший от улитки, – сводил его с ума.
                Наконец, они пришли. Это была огромная куча листьев, затерянная в густом кустарнике, и это было надежное и безопасное место. Здесь улитка жила. Здесь можно было, глубоко зарывшись в мягкий питательный грунт, пересидеть всю зиму, передремать стужу и морозы, когда наружу не высунешь носа… Но это – потом. А сейчас еще только осень, еще вполне тепло и слякотно. То, что им, улиткам, так комфортно и безопасно.
                Здесь они будут жить. Здесь их дом, их будущая семья. Понимая все это, и ощущая физически близость подруги, самого замечательного сейчас существа, он был, кажется, на вершине блаженства, на вершине счастья…
                - Ты что, спишь, рядовой Герасименко?!
                Солдат вздрогнул, еще не проснувшись. Он открыл глаза. Перед ним стоял сержант; какая-то муха того укусила, потому что был непривычно зол, глаза так и сверкали. Сержант в армии, даже вполне адекватный, остается для солдата, прослужившего меньше сержанта, на недосягаемой пока высоте, и даже миролюбивого он, как правило, уважительно побаивается (и это нормальная реакция). Поэтому Герасименко растерялся – хотя, ну что за проступок, что за нарушение устава! Подумаешь, закрыл глаза на время… Но он растерялся, и не знал, что сказать. И ляпнул первое, что пришло на ум:
                - Знаете, я был улиткой, товарищ сержант. Да, улиткой. – Он улыбнулся: - Познакомился там с одной… Очень приятной…
                - С кем познакомился? – не понял Журавский.
                - С улиткой. Вы сами спрашивали: кем был в прошлой жизни? Вот я и увидел сейчас, кем тогда был…
                Сержант успокоился, и даже заинтересованно спросил:
                - Ну, и как там, улиткой?
                - Да ничего. Только…
                - Что только?
                - На самом интересном вы меня прервали.
                - На чем это?
                - На свадьбе, товарищ сержант. Не дали с молодой на свадьбе погулять.
                - Хочешь досмотреть интересное, продолжить дальше спать? - было не понятно, шутит Журавский сейчас, или уже ерничает. – А может, пару нарядов вне очереди подбросить, чтобы, значит, досмотрел?
                - Нет уж, спасибо. Я лучше дома, на дембеле это досмотрю. По-человечески, и вживую, - поспешил заверить Герасименко, пытаясь через силу улыбнуться.
                …Однако через год с лишним, уже дома, на дембеле, когда у него появились девчонки и сложились с ними близкие отношения, ничего подобного, как тогда во сне, он уже не испытывал. Не испытывал того балдежного, фантастического чувства. Такого свежего и такого завораживающего ощущения.
                И когда, прогуливаясь после дождя по парку вдвоем с очередной знакомой, он наталкивался на сонно переползавшую под ногами улитку, старательно ее обходил, и завистливо спрашивал себя при этом: «Так что, нужно было родиться куском сонной слизи, чтобы почувствовать, ощутить настоящую любовь?» И что-то ему подсказывало: а может, все гораздо проще – нужно искать не спеша, ползая и присматриваясь, и тогда любовь сама постучится, потому что всякое счастье не складывается вот так – впопыхах и на скорую руку?
                Но переделать себя он уже не мог; продолжал бегать, искать, пока в конце концов не женился по залету, и почти сразу успокоился, больше уже не бегал, больше уже не искал. Теперь у него были другие проблемы, стояли другие цели. К которым он опять летел, сломя голову, а когда добивался этой самой цели, то быстро остывал, успокаивался, потому что впереди маячила уже другая, впереди маячила уже следующая цель…