Заговор слепых. 3

Глава III. ЩЕКА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА


Молодой Император правил тридцать лет и три года и умер в Казани от цирроза печени, утомлённой излишествами.
Так уж повелось, что в народе величали этого самодержца «Молодым». Его отца, основателя династии – «Старым». А сына, ныне правящего владыку бескрайней империи - «Новым», «Третьим» или же «Никаким», что чаще всего и случалось.

Был Молодой Император большим оригиналом. В официальных реестрах именовал себя «Василием Четвёртым», подчёркивая преемственность старорежимным традициям.
Играл в бадминтон, на скрипке и в шахматы. Любил закон. Ценил порядок. Уважал суровые меры в пределах разумного.
А ещё – лелеял и холил милицию.

Придя к власти и усевшись на трон, отрастил Молодой Император на своих августейших ланитах пышные бакенбарды, что подвигло недругов обозвать царя на немецкий манер прозвищем «Швайне бакке», то бишь «Свиная щека». Какое отношение к внешности самодержца имел брыластый лик неавантажного зверя, так и осталось необъяснимой загадкой…

*   *   *

В отделении милиции Глеб очутился первый раз, и заведение это ему не понравилось. Точнее, разочаровало - ничего таинственного или зловещего. Скучная комната, напоминавшая кабинет школьного завуча: стены, выкрашенные от пола до плеча масляной краской желчного цвета, а от плеча до потолка – белой извёсткой; деревянные стулья с откидными сиденьями, как в старом  кинотеатре.

Самым интересным объектом была здесь железная клетка на десять посадочных мест – так называемый «обезьянник», как уяснил Глеб из разговора охранников. За толстыми прутьями томилась пёстрое общество – холдинг униженных и оскорбленных.
Убогий бомж живописной наружности. Богомолец в лыковых чунях, с чугунным крестом на жилистой шее, багровой от гнойного фурункулёза.
Троица граждан навеселе, повязанная за дебош: пытались сбросить медного всадника с бронзовой лошади.
В дальнем углу - пожилая блудница в пенсне, изрядно падшая, но ещё бодрящаяся дама.

- Сюда, молодой человек, – произнёс страж порядка, распахнув перед Глебом дверь кабинета. Скинув с себя шинель, милиционер уселся за стол и жестом указал арестанту на стул, привинченный к полу.

Кабинет для допросов был местом весьма заурядным: стандартные формы, рядовая фактура. Ни большой, ни маленький. Ни высокий, ни низкий. Равновеликий во всех направлениях. Словом, квадратный. В аккурат, как его хозяин – типичный мент ординарной наружности.
За исключением одной живописной детали!

Шевелюра лица представителя усмиряющей власти отличалась внештатной резвостью и изобилием. Два косматых крыла осеняли просторы жандармского облика, в подробностях имитируя скуластые дебри кумира.
Объект обожания и подражания находился тут же: портрет Молодого Императора в бронзовой раме висел над столом, на самом почётном и значимом месте. Бакенбарды такого размера и рода вышли из моды столетие назад. Даже в эпоху правления царя Василия, несмотря на венценосный пример, мало кто отваживался уродовать свой фасад подобной куафюрой. Что уж говорить о нынешних днях!
Однако мента сие обстоятельство отнюдь не смущало. Мало того, что отрастил на замордках кудлатую гриву, он ещё бриолинил щёки какой-то пахучей субстанцией, дабы поддерживать лицевой гарнитур в состоянии эрекции. Что, разумеется, являлось вопиющим нарушением устава.
      
Водрузив на стол авоську, конфискованную у Глеба при аресте, милиционер взялся инспектировать её содержимое. На божий свет были извлечены: пустая бутылка из-под ряженки, пузырёк «мази Вишневского», массивный фолиант – альбом по искусству средневековой Испании, другая книжка, видом скромней и размером попроще, паспорт, пара балетных тапочек мелкого детского роста.

На джентльменский набор делового фарцовщика это добро не тянуло никак. Глеб вообще не мог понять, в честь чего его взяли под стражу. Какой из него спекулянт? Да и место для задержания дурацкое!
Фарцовщики, распространители анаши и подпольные торговцы импортными деликатесами Зимнюю площадь преступным рдением не жаловали, предпочитая места более шумные и суетливые. Конечно, заполучив клиента, им приходилось ретироваться с глаз долой – в подъезд или переулок какой-нибудь. Но не под Аркой же Дворцовой делишки обделывать!

Выпотрошив сумку до дна (и даже вывернув её на изнанку), сыскарь окинул инквизиторским взором груду бестолкового барахла, выудил из неё паспорт в бордовом чехле и, открыв его на первой странице, обратился к Глебу по имени-отчеству, позаимствованному из документа:

- Ну, что, Вениамин Петрович, двадцати трёх лет от роду? Что делать с вами прикажете?

«Вот тебе на! Я-то думал, психу лет сорок, не меньше, а мы оказывается  ровесники. Здорово же поистрепался горемычный Венечка за два десятка прожитых лет!» - подумал Глеб про себя, а в слух произнёс:

- Как, что делать? Отпускать! Сами видите, ошибочка вышла. Спекулянт из меня аховый.

Милиционер никак не отреагировал на просьбу об амнистии. Он молча шуршал листами паспорта, пока не дошёл до последней страницы. Внезапно постное выражение стёрлось с его фельдфебельского лица, уступив место пытливой заинтересованности. В желтушно-жёлтых глазах сверкнула живая искра, и куцые пальцы взялись теребить бакенбарду.

- Отпустить, говорите… Ну, уж нет! Злостный нарушитель общественного правопорядка должен в тюрьме сидеть, а не разгуливать на свободе.

- Кто нарушитель? Я нарушитель? – Глеб чуть было не захлебнулся слюной негодования. – Да я же ничего не делал!

- Так уж и «ничего»? В общественном месте дебоширили – это раз. В адрес представителя органов нецензурно выражались – это два. Наконец, распространение порнографической литературы!

Указательный палец мента описал над содержимым сумки плавную дугу и уткнулся в ягодицу альбомной красавице.

«Вы, что – сдурели? Какая порнография? Это же Веласкес!», - хотел, было крикнуть в ответ ему Глеб, однако вовремя сдержался, сообразив, что подлый сатрап его провоцирует.

- Вы права не имеете. Да у вас и свидетелей нет, – буркнул он вместо этого.

- Свидетелей? – мент звонко расхохотался. – Свидетелей у меня, брат, полный «обезьянник». Эти голубчики, что хочешь подтвердят, лишь бы на волю выбраться. Так что бросьте, Вениамин Петрович, валять дурака, а лучше ответьте мне как на духу: будем протокол составлять или же полюбовно договоримся?

«Денег хочет, гад!» - сообразил Глеб. В кармане у него томились двадцать рублей, однако это были последние до получки сбережения.

- У меня только червонец с собой, - виновато пробормотал он, пытаясь отстоять половину финансового благополучия.

От мощного удара кулаком по столу Глеб подскочил на месте.

- Да вы что, за идиота меня принимаете! – заорал мент, брызжа слюной и тряся бакенбардами. – Или я похож на слепого?

Подхватив со стола паспорт, он ловким движением выдернул его из суперобложки, и три купюры достоинством в пятьдесят рубликов каждая приземлились на стол.

«Ну и ну! - изумился Глеб. – Вот так Венечка, ласковый псих. Может он кассу где-нибудь грабанул? Как говорится: в тихом омуте…». Сумма и впрямь была солидная – почитай, половина его месячного заработка. Даже больше.

Смахнув купюры в ящик стола, милиционер протянул Глебу паспорт:

- Всё, гражданин Вениамин. Инцидент исчерпан. Забирайте своё барахло и дуйте отсюда, пока я добрый.

- Дяденька милиционер, ну хоть полтинник оставьте. Мне домой добираться не на что, – проблеял жалобным голосом Глеб, в конец обнаглев при виде богатства.

- Вот тебе  «полтинничек»!!!

Перед глазами Глеба возник увесистый кукиш. Так близко, что он сумел разглядеть и трещину на прокуренном ногте, и кучерявые волоски на красных, как колбаски, пальцах.

– Это тебе урок, не будешь старших обманывать. А до дому ты, голубчик, и на свих двоих доберёшься – полчаса пешего ходу. Опять таки, для здоровья полезно. Ты что же думаешь, я с пропиской не ознакомился? Нет, брат, учти: память у меня о-го-го! Адрес, имя и фамилию твою я запомнил на веки. Так что, мой тебе совет: постарайся в этой жизни на глаза мне больше не попадаться. Ну, а про будущие жизни мы загадывать не станем.

Мент оскалил сомовий рот ехидной улыбкой, распушил бакенбарды взмахом хищной руки и совсем стал похож на портретного самодержца, висящего у него за спиной.

*   *   *

Спустя десять минут Глеб сидел на скамейке в вестибюле метро и развлекал себя изучением содержимого сумки. Первым делом выкинул в мусор пустую бутылку из-под ряженки: зачем лишний груз за собой таскать? Затем извлёк из холщовых глубин книжицу в серой обложке. «Сказки пегой жихарки» прочёл он название.

«Что ж, полистаем. Будет чем заняться в пути».

Живописным альбомом и танцевальными тапочками Глеб решил пренебречь и сразу перешёл к инспекции паспорта.
Вениамин Петрович Белгин.
С проштампованной фотографии смотрело на него мальчишеское лицо, увенчанное причёской на прямой пробор в форме кровли финского домика. С психом, всучившим Глебу сумку, он не имел ничего общего. Более того, если бы не идиотская причёска, парень вполне мог бы сойти за Глеба. Не удивительно, что мент обмишурился, не заметив подмены.

Приглядевшись, Глеб обнаружил ещё кое-что: не только год, но даже день и месяц рождения совпадали с его собственными.

«Ну, и дела! Взял, называется, имечко напрокат. Поздравляю вас, Вениамин Петрович, с приобретением! - он мысленно пожал себе руку. – А может псих эту сумку украл? Тут книги, паспорт… Надо вернуть. Эх, с деньгами нехорошо получилось».
 
Глеб открыл последнюю страницу паспорта и взглянул на прописку: Львиный переулок. Это, кажется, на канале, возле Сахарного моста. Что ж, завтра суббота, день нерабочий, можно наведаться…
 
- Молодой человек, не хотите расслабиться?

Глеб обернулся. Перед ним стояло существо предположительно слабого пола. На ногах коблы, на губах – помада, на голове – копна перманентной завивки. В остальном, ни малейшего намёка на принадлежность к женскому племени.
 
- Чего?

- Расслабиться, говорю, не желаете? – повторила ангажемент гипотетическая дама. И даже мигнула кокетливым глазом для усиления эффектности. По характерной дрожи в руках, Глеб догадался, что «существу» не хватает на дозу.

«Нет уж, хватит внеплановых приключений. Может бог и любит троицу, но  мне и двух отморозков в день предостаточно».

- Благодарю покорно, но - увы! Вынужден отказаться от ваших любезных услуг, - ответил несостоявшийся клиент, ретируясь с места события. - Не время расслабляться, дорогая моя. Время действовать!

С этими словами Глеб подхватил чёрную сумку и бодрым шагом двинулся к турникетам метро.

*   *   *

ПОСЛЕДНИЙ СОН ИМПЕРАТРИЦЫ.
Из книги «Сказки пегой жихарки».

Императрица смотрела в окно. На тучное небо. На тёмные воды угрюмой реки. На лодку, лениво плывущую по этой воде. На старика, трясущего с берега лодке рукою.
Солдатики с ружьями, мост, мужики…

«Как его, мост этот? Аничкин, что ли? Или Аннушкин? - силилась вспомнить она. – Смешное название… Что же за Анна такая была, что в честь неё мосты величать соизволили?»

Приглядевшись, императрица заметила, что мужики, орудующие на мосту под присмотром солдат, разбирают его по частям: кто-то тащил на плече замшелую доску, кто-то волочил бревно, кто-то рушил каркас перил упористым ломом.

- Да что ж они, ироды, делают? Мост мой поганят! Кто повелел?! – заголосила она и стиснула кулак, грозя озорующим иродам.

- Чего ты, матушка, раскудахталась? - ахнула карлица, примостившаяся на подоконнике. – И вовсе не рушат совсем, а напротив того – укрепляют. Ибо хлипок стал мост! Под иною каретой ходунами весь ходит. А уж про слона и говорить нечего. Слон животина весомая, эдакий мост его ни за что не осилит.

- Какой ещё слон? Что ты городишь, дура плешивая!

- Ясно какой – персидский. И не один, а целая дюжина. Ихний шах тебе, Государыня-Матушка, презент послать соизволил. Слоны уж и Астрахань прошли, и Самару. В скором времени сюда доберутся. По этому самому мосту  поведут их, голубчиков. А мост, между тем, в изрядной ветхости пребывает.

«Да, точно, должны слонов прислать. Шумахер докладывал», - вспомнила императрица. В слух же пробормотала с язвительной нотой:

- Тебе-то, дуре, откуда об этом знать? Тоже мне, министр!

- Министр не министр, но уж точно не дура. Мне Педрило сказывал, такой не обманет.

Педрило был придворный шут, родом из земель католических - то ли гишпанских, то ли португийских кровей.
Проныра и плут, но затейник отменный. Этот и впрямь всё про всех умел выведать – отпетый шельмец! А косолапая калмычка пребывала с ним на короткой ноге.

- Ладно, сорока, молчи уж. Раскудахталась тут, - гаркнула императрица и отошла от окна.

Из-под рассохшейся рамы тянуло осенней сыростью, и она опасалась застудить себе что-нибудь жизненно важное. Вместе с тем, несмотря на сквозняк, в комнате было душно и маетно. Голова кружилась, и сердце кололо какой-то тонкой противной иглой.

Утомившись стоять, императрица подошла к оттоманке и водрузила на мебель одутловатое тело. Корявые ноги дивана испуганно охнули, и хор пружин, что жил под обивкой из плиса, пропел в ответ им нечто пискляво-печальное. Карлица, затосковав в одиночестве, слезла с окна и завертелась у царских ног  бестолковой юлою.

- А ну, брысь отсюда, кулёма. И без тебя в глазах рябит, – прикрикнула на шутиху владычица и вдруг запричитала с хрипением и всхлипами. - Ах, Боже праведный. Свят, свят… Наказание твое за грехи наши тяжкие… Живём, будто спим, а проснёмся – уж лучше бы спали. И то верно, двум смертям не бывать… Ведь это ж с ума можно спятить - триста пудов пшена хлебородного, сорок вёдер ржаного вина. Да ещё шафрану и орехов мускатных… И как мне этих слонов прокормить?! Тоже мне, шах называется! Уж лучше бы бриллиант подарил.

Сидеть на узком диване было неловко и тягостно. Императрица поёрзала, пытаясь устроит себя поудобнее, и в сердце снова вонзилась игла. Тесный корсаж давил, не давая дышать. Она потянула вниз его край, и мясо грудей выскользнуло наружу, точно вздыбленная опара, перевалившая за край чугунка забродившую мякоть.

- На дворе октябрь, а духотища – не приведи Господь! Будто перед грозою.

В тот же миг за окном громыхнуло раскатисто, и первые капли дождя с размаху врезались в оконные стёкла. Испуганная грохотаньем карлица взвизгнула и юркнула императрице под юбку.

- Кыш, поганка! – рявкнула та. Пихнула калмычку ногой, встала, трижды перекрестилась и вновь подошла к окну, чтоб лицезреть разгул стихии.

Дождь утвердился. Жирные капли, обгоняя друг друга, падали вниз, бились о тело реки и расползались по ней заполошными кольцами. Лодка исчезла. Солдаты спрятались в дощатой сторожке. Крестьяне скучились и укрылись рогожей. Лишь странный старик стоял на своем и всё махал кому-то усердной рукою.
 
«Пойду, прилягу», - решила императрица и медленно попёрла прочь. Карлица засеменила следом, оглашая фарватер шальным воркованием.

Коридор был узок и тёмен, прокладывать путь приходилось на ощупь. Даже в солнечный день свет с трудом пробивался сюда сквозь ничтожные окна, теперь же и вовсе здесь правила тьма. Лишь изредка всполох молнии озарял кромешную мглу инфернальным свечением, и странные тени пускались в пляс по паркету и стенам.

- И куда все подевались? Корова что ли их языком... Полон дом приживал, а свечу принести-то и некому. Ну, спите, спите... Дождётесь вы у меня! – пригрозила императрица безалаберной челяди, но голос её потонул в раскате трескучего грома.

Наконец, измученный собственной бестолковой длиной, коридор иссяк. Безглазая калмычка с размаху врезалась носом в дубовую дверь. Дверь от удара распахнулась, и на пороге опочивальни возник громоздкий силуэт. Охнув от неожиданности, императрица взмахнула рукой, схватилась за сердце и чуть не упала, наткнувшись на карлицу.

«Кто там ещё, бес его подери?! Педрило что ли, в женском проказит... Да нет, не Педрило! Больно уж тощ».

- Палашка… Ты что ли, дура рябая?! В гроб меня вгонишь, паскудница.

Хотела, было хлестнуть по щеке нерадивую холопайку, но сердце снова зашлось, и она не решилась убрать ладонь от груди. Лишь грозно добавила:

- Пороть!  На конюшне пороть...

Договорить не успела. Новая вспышка небесного тока осветила спальный покой, вырвав из тьмы восковое лицо притаившейся тени: тяжёлый накатистый лоб, лошадиная челюсть, унылая грядка колючих волос над губой. И наглый оскал, застрявший в прорези щучьего рта. Краткого мига хватило императрице, чтобы узнать в усатой личине себя самоё. Глаза помутились белесой перхотью, к горлу подступила рвотная гнусь, и мелкая жилка, живущая в недрах утробного тела, вдруг дёрнулась, зазвенела и лопнула.

Императрица качнулась, цапнула воздух бессильной рукой и стала оседать, кропотливо и медленно, теряя по пути и чувства, и смысл, и сознание.