Федькина жажда

На самом деле, звали его Аристарх, а вовсе не Федька. Федькой его ещё в раннем детстве прозвал один дворовый алкоголик, сказав:
— Ишь, такая колхозная морда у пацана, а туда же, Аристарх, ему больше всего Федя или Вася к лицу. Слышь, малой, Федькой тебя звать буду.

 И приклеилось, да так крепко, что даже мать стала называть его Федькой.
— А что? Раз уж так прицепилось, зачем путать ребёнка? –  говорила она.
Путали его только новые учителя, вызывавшие, по журналу, какого-то Аристарха, на что он с первого раза никогда не откликался, а когда учитель повторял несколько раз, отвечал, подпрыгивая от нетерпения на стуле:
— Ну, я это, я, только лучше Федькой зовите.
— Почему это ещё? Зовут то тебя Аристарх?
— Нет, только записано так, а зовут Федька.
— Ерунда какая-то, я лично никогда не называл учеников по кличкам, и впредь не собираюсь — отвечал учитель – и уже через неделю, наплевав на все принципы, звал его Федей, потому что уж очень долго и сложно было объяснять какого это Аристарха он имеет ввиду.

Играя во дворе в войнушку, спрятавшись в каких-нибудь кустах, Федька доставал табачок, сворачивал самокрутку и закуривал. Маленький мальчик, смолящий самокрутки, в середине девяностых, выглядел крайне странно.
— Ты со скольки лет куришь? – с завистью спрашивали его пацаны.
— Лет с пяти, наверное?
— А почему табак, а не сигареты?
— Не знаю, жажда у меня такая. Потому что табак крепче, но сигареты я тоже курю, в школе, например, там с табаком возится некогда, да и хуже спалишься.  Табак курю, когда не спешу. А вообще, я по пачке в день выкуриваю.
— А откуда деньги берёшь?
— У матери.
— Даёт?
— Я чо её спрашиваю, что ли? Беру и всё.
И действительно, хромая затюканная мать не могла сказать ни слова поперёк. Если она выходила на улицу, позвать его домой, а Федька, почему-то, идти не хотел, то он напускался на неё с криками:
— Чо ты орёшь, ебло дерёшь своё, иди домой, спи, проститутка.
— Да как же ты на мать, Феденька, да при людях?
— А что не проститутка? Кто отец мой? Где он? Сама поди не знаешь, шалава! – говорил он со слезами и так крепко стискивал зубы, что казалось они сейчас захрустят и рассыплются.

Со своими сверстниками Федька играл редко. В основном крутился вокруг дворовых великовозрастных дегенератов, был у них на посылках, за что они ежедневно щедро его подпаивали.

Мать вздыхала, плакала в подушку, но сделать ничего не могла, ибо на все свои увещевания, получала в ответ: “Иди на ***, проститутка, ненавижу”
— Хех, не обижайся, конечно, но твой сын Федька, этож мразь форменная растёт – говорил ей тот же местный алкаш  – да, я алкоголик, признаю, но ко всем уважителен, заметь, а эта сволочь, ещё десяти лет нет, я ему говорю: “Ты как подлец, с матерью говоришь? Не стыдно?” А он мне: “Нахуй иди, а то выебу”. В тюрьму мне не охота, а так, взял бы топор и зарубил эту мразь. Потому что, таких лучше в детстве кончать.

Однажды случилось чудо. Федька перестал мотаться по двору, не пил, и уже вторую  неделю безвылазно сидел дома. Мать подарила ему на день рождения приставку “Денди” и он провалился в игру.
— Вот, понял я теперь, для чего жить надо. Понял, к чему у меня жажда – говорил он, с недетской серьёзностью.

Мать благодарила бога, за создание компьютерных игр, за то, что они наставили, заблудшего и, казалось, пропащего её сына на истинный путь. Однако, вскоре природа взяла своё. Федька стал приглашать  своих друзей к себе играть, ну и пить попутно.

Что ему по настоящему мешало в жизни, так это обязанность ходить в школу, поэтому окончив шестой класс, он сказал, что в седьмой больше не пойдёт.
— Как же так Федя — спрашивала мать.
— А так. Хватит и шести. Жажды нету, туда ходить. Если бы там деньги платили, ещё куда ни шло, а так, сиди в этой траханой школе за бесплатно.  Всякие старые уроды тебе мозги трахают, всех бы их сапогами тяжёлыми запинал. Говна им в рот.
Бросив школу, Федька пустился во все тяжкие – забирал у матери деньги, пил, обкуривался, кололся. Он никак не мог определиться со своей жаждой, хотел попробовать всё и сразу, и казалось, что у него лишь одна цель – ни одной минуты не оставаться в неизменённом сознании. Кончались деньги  - нюхал клей, дышал парами ацетона, пил стеклоочистители, плавил пластмассу и дышал дымом, жевал димедрол, колол в вену толчёные таблетки анальгина.
Часто он целыми днями сидел у подъезда с братьями по разуму.
— Чтож вы молодёжь всё пьёте да колетесь – увещевала их соседская старушка – ведь вон что понаделали, в траве то, сколько шприцев валяется. Неужели нельзя по-другому веселиться? Мы вот, когда молодые были, никто не употреблял дряни этой, и ничего, ещё как веселились.
— Дура ты, бабка! – говорил Федька – сравнила, бля, своё время и наше.
— Так время-то всегда одинаковое, сынок. Всё от тебя зависит.
— Одинаковое? Да ты и впрямь ёбнутая. Вот ты в молодости что слушала? Поди, какие-нибудь ****утые “Ромашки спрятались, поникли лютики…”, а я “Рамштайн” слушаю, вот тебе, ****ь, и одинаковое время.

 Хотелось есть, но еда стоила денег. Федька не мог себе позволить такой расточительности. Он, вместе с друзьями ловил собак. На заброшенной стройке  они  их резали и свежевали, а после, разводили костёр, и, немного повертев над огнём, с жадностью рвали зубами и жрали полусырое собачье мясо. Шкуры сдавали в какие-то частные мастерские по пошиву шапок. Во дворе, то тут, то там, находили собачьи головы, а на заброшенной стройке, и вовсе, обнаруживали собачьи головы, сваленные в груду.

Однажды за Федьку попытался взяться двоюродный дядя. Взял его к себе работать. Работа была непыльная и состояла в том, что бы раз в полчаса открыть ворота, нажав кнопку на пульте, и Федька  согласился, решив заработать на “Сегу”, потому что “Денди” была уже совсем допотопной приставкой. Купив “Сегу”, он сразу же бросил появляться на работе, сказав, что не собирается горбатить на чужого дядю. Видимо забыв, что в его случае, дядя был, хоть и двоюродный, но всё-таки, не чужой.
— Сегу я купил, а дальше всё, это мне на *** не надо. Скучно, никакой жажды нет – говорил он — Я вот в последнее время, думаю, неплохо было бы историю преподавать. А чо? Пришли ученики, а ты им ****ишь так, были, типа, раньше древние греки, или ****ь, был, типа, раньше Наполеон, воевать ходил, сука. Эти козлы тебя, конечно, не слушают, но тебе пофигу, самому интересно просто, как эти древние рубились друг с другом.

Игровая приставка, как и в прошлый раз, возымела чудесное действие. Абсолютно трезвый и довольный Федька, сидел безвылазно дома, играл, и если и выходил, то только чтобы поменяться кассетами с соседом.
Но время прошло, новинка приелась, Федька стал ходить по двору и менять свои картриджи на водку. Потом и вовсе продал “Сегу”, снова беспробудно пил, накуривался, кололся.

Потом внезапно куда-то исчез. Говорили, что он устроился на какую-то нелегальную живодёрню, где отлавливали на мясо собак и кошек. Правда это была или нет, неизвестно. Не появлялся он несколько лет, а вернулся очень хорошо одетый, с девятью тысячами долларов в кармане.

Мать не могла нарадоваться, и рассказывала всем соседям, что вернулся сын, да ещё и при деньгах и всем называла точную сумму – Девять! Тысяч! Долларов!
Происхождение этих девяти тысяч долларов так и осталось загадкой. Большинство соседей сошлись на том, что Федя кого-то удачно грабанул.

Первым делом он купил новый телевизор, “Плейстейшен – 3” и уселся играть. “Плейстейшен – 3” оказалась очень увлекательной штукой, правда пить и колоться он уже не преставал. Благо деньги пока были. Когда через несколько месяцев они закончились, Федька пошёл лазить по дворам частных домов, воруя, что подвернётся, в основном алюминиевые баки, за что его не раз били, а однажды и угостили мелкой дробью в задницу. У матери он забирал каждую копейку, ей приходилось отдавать свою пенсию соседке,  чтобы не остаться голодной, но жаждущий Федька долбился и к соседке, угрожая и требуя отдать его законные деньги. Теперь он за четверть цены распродавал и телевизор и плейстейшен, и холодильник со стиральной машиной. В итоге, в доме вообще не осталось никакой техники, даже допотопный советский утюг он сменял кому-то на пузырь. Дома остались лишь кровати, кое какая одежда, да старый кухонный гарнитур, с которого Федька, предварительно, ободрал всю алюминиевую отделку.

В последнее время из-за нехватки денег он всё чаще пробавлялся толчёным анальгином, надо и не надо ширяя его в вену.
Однажды он появился во дворе, ведя за пустой рукав, как собаку на поводке, пьянющую ничего не соображающую девку. Он подошёл к ребятишкам, игравшим неподалёку, и спросил:
Пацаны, хотите посмотреть сиськи, ****у? Кто хочет, тащите деньги. Сиськи — тридцать тенге, ****а – пятьдесят. Короче, кто хочет увидеть и то и другое, тащите сразу восемьдесят тенге. Только родителям не говорите, на что денег просите, скажите на мороженное, или типа того что-нибудь. Дети с радостью побежали и принесли деньги, после чего Федька завёл девку в подъезд  и там всё им показал.
— Завтра опять её приведу, скажите всем знакомым пацанам, кто хочет посмотреть. Недорого хуле, сиськи – тридцать тенге, ****а – пятьдесят.
Пьяная девка, всё это время, что-то невнятно, по коровьи, мычала.
— Всё пошли, на сегодня работа окончена, — крикнул Федя и дёрнул её за пустой рукав, выполнявший роль поводка.
Со своей немногословной спутницей он приходил целую неделю, та показывала всё, что от неё требовалось, но потом, кто-то видимо проболтался родителям и когда они очередной раз пришли устроить публичную демонстрацию, к нему подскочил разъярённый мужик, схватил за грудки и сказал:
— Ещё раз тебя здесь увижу, с этой сукой, я тя засужу, за совращение малолетних,  понял?
 Федя с досады двинул свою напарницу в челюсть со всего маху, та повалилась  в песочницу, а он зашагал прочь.

На следующее утро мать обнаружила его мертвого, в куче тряпья на своей кровати. Рядом лежал пустой шприц, навсегда утоливший Федькину жажду.
Похоронили его как положено, были даже поминки и речи в духе: “А всё-таки, хороший он был парень…” Позже установили памятник, на котором было написано “Аристарх” — имя какого-то чужого человека, которым Федька был рождён, но которым никогда не был.
 Через несколько месяцев после его смерти, Федькина мать, призналась своей знакомой:
— Ты даже не представляешь, как хорошо, просто сидеть дома, в тишине, и знать, что он никогда больше не придёт.