По эту сторону молчания. 37. Начало

Оконников звонил Борьке, но тот не отвечал. Он ходил к нему домой. Один раз. Второй. Во второй раз было то же, что и в первый: на столе засохший хлеб и опрокинутая чашка, из которой вылился чай и весь, небольшой лужицей, вытек на пол. Он заглядывал в комнату, где среди всякой дряни в грязи на кровати без простыни обычно спал Борька. Его там не было.

-Ну, что? - спрашивала его Тамара Андреевна всякий раз, когда он приходил от Борьки.
 
-Его нет. Он пропал.

-Я говорила тебе: он в Киеве.

-Тогда, почему не сказал, что едет? Мы тут волнуемся, а он… Где он? Что с ним?

-А когда он что говорил?

Борька появился на четвертый день.

Он, действительно, был в Киеве. Там он спускался с холма, на котором раскинулся Царский сад, и где они разбили лагерь, шел мимо кабмина, боком сползающего по мрачной улице Грушевского, на Европейскую площадь, на бывшее козье болото, на загаженный майдан, к скукоженным, обросшим шерстью и рогами дядькам у чанов с варевом, которые, как мартышки, снимают пену и смотрят, чтоб не выкипело. Расселись посреди города, жрут, пьют и горланят песни. Им вбили в голову фентезийный бред о Верхнем мире, о райском Валиноре, и что они не лентяи, не паразиты и чужеспинники, а светлые эльфы. И они, как бы на корабле, застрявшем среди городской застройки. Кто-то из них гребет черпаком, как веслом, пытаясь сдвинуть его с места. Они плывут к берегам бессмертных земель.

Как с корабля дураков, который непонятным образом из Лувра, где и латинская церковь, и беспутствующие с мирянами монахи с монахинями, и глупая Сова, и лютня не лютня – бандура, попал в православный город, корабля зла. Там, на том корабле верховодит дурак с бубенчиками на одежде.

Они рой Майкла Крайтона, онковирусы.

Как не назовешь их, все будет так: плебеи, или охлос, или, какое красивое слово, богема! но это тоже, что бардак и хлам, или же пректориат, все то же, то же, ничего нового, та же (тьфу!) цыганщина.

Здесь в порядке вещей запредельная наглость, хамство и оборзелость, одним словом – хупца.

В толпе томящегося от безделья народа иногда мелькнет черная сутана. А как же. Разве можно без них – потрошителей чужих душ и кошельков?

Иногда появится певичка, плоская, как тарань и, если скорчит рожу, то – кикимора, под песни которой проходят все эти дикие танцы.
 
Бородатый армянин читает отрывок из поэмы Шевченко «Кавказ»:
І вам слава, сині гори,
Кригою укуті,
І вам, лицарі великі,
Богом не забуті,
Борітеся – поборете…

Не только так, но и с виду они казались изгоями. Оконников отмечал про себя, по крайней мере, два отверженные этноса, два вместилища антисистемы (по Гумилеву), их представители, самые отъявленные (активисты), сеяли зло, неся разрушение. Их сопровождали смерть и горе. Они или граждане свободных профессий, или мелкие торговцы, или служители культа (здесь униаты), или воры (а в этом случае не важно, какой на них костюм и какое положение в обществе они занимают), содержатели притонов, люди со справкой из психдиспансера и прочее, прочее.

Оконников называл их наемным сбродом.

Здесь же, соблазненные дурацким флагом, обыватели. Они сбились в серую мышиную стаю возле сцены и слушают ораторов, которых объявляет  патлатый шут в куртке с нелепым женским воротником.

Они, те и другие, «страдальцы», но страдают телом, освободив его от души, что есть то же, что сознание, во всяком случае, она (эта душа) не дает так низко пасть, как они, она для того, чтоб отдергивать, наставлять, и что без нее – физическая боль и удовольствие от нее.

Когда Борька пробрался к сцене, тот как раз дал слово какому-то стриженому с оранжевым капюшоном:
-Шановні друзі, просимо до слова одного з лідерів автомайдану.

Тот начал:
-Я знаю, що ви зараз всі відчуваете, тому що я відчуваю те саме. Я такий, як ви. Я гордий, що стою на цій сцені, рядом з моім народом українським. Одного лідера нам потрібно, одного, щоб вони визначили, а не всі втрьох. Хтось повинен взяти на себе відповідальність, вийти і сказати: «Я беру на себе відповідальність. За цим ми підемо. Хто погоджуеться? Підніміть руки".

Подняли руки.

-Дякую. Оце мій народ. Хай вони визначаються, а через пів години підемо до Ради і будемо там стояти, поки всі ці депутати не відмінять цей ганебний закон, який завтра нас буде сажати в тюрми. За те, що ми відстоюемо громадянську позицію вони будуть нас садити в тюрми.

Было около двух часов дня, когда серые фигурки где цепочкой, где по одному попробовали проскользнуть под Раду. И наткнулись на милицейские цепи.

Их уговаривали, чтоб они разошлись.

Еще находясь в толпе, Борька слышал, как один спросил другого:
-Как ты думаешь, чем все это закончится?

-Как фишка ляжет.

Они, как муравьи, поминутно оглядываясь, может для того, чтоб узнать, кто разворошил их жилище, взбирались на то, что осталось от их кучи и оттуда смотрели вниз.   

К милиционерам подходили, заводили с ними разговор. Казалось этим все и закончится, то есть постоят и разойдутся.

Один с крыши автобуса спрашивал:
-Полковник, почему не пропускаешь?

Полковник улыбался:
-Не я решаю: пускать или не пускать. Решают там (кивнул в сторону Рады). Поступит приказ – пропущу.

Через какое-то время Борька услышал:
-Мужики, пришел правый сектор. Будет большая драка. Уходите пока не поздно.

Прошли строем по двое ряженые с деревянными щитами и в пластиковых оранжевых касках, выползли из муравейника, как две змеи.

Когда в оцепление полетела первая петарда, кто-то сказал: «У кого-то фишка съехала».

Это был сигнал, начало бойни, которая не прекращалась много часов.