Зубы

«Почему мы имеем 32 зуба? Их шестнадцать в ряду на каждой челюсти. Передние называются «резцы», потому что они острые, широкие и способны разрезать пищу при жевании. После них идут клыки, широкие в основании и острые на краях; они в состоянии смолоть субстанцию, которая чересчур тверда для резцов. Затем следуют моляры, неодинаковые, широкие, крепкие и длинные; они размалывают пищу, которую разрезали резцы и разгрызли клыки».

Древнеримский врач Гален из Пергама. II век н.э.



1.


Я человек с очень чувствительной нервной системой, и любая боль причиняет мне невыразимые страдания, вот почему я всячески стараюсь избегать её. Особенно не люблю я зубную боль: по мне, пусть болит что угодно, лишь бы не зубы. С самого детства, когда от сладкого возникали первые червоточины в молочных еще зубиках, я опасаюсь зубной боли, но ещё больше, пожалуй, я боюсь и ненавижу стоматологов и всё, что сними связано. Возможно, это покажется странным для тридцатипятилетнего мужчины, но, доложу я вам. во всём остальном я достаточно благоразумен; этим я всего лишь хочу сказать, что никогда не запускал ни одну болезнь до того состояния, когда срочно требуется вмешательства врачей, – только зубную боль.

С первых походов к зубным врачам я помню всё: дети с заплаканными лицами у тяжелой, обитой коричневой кожей, двери, и тщетно пытающиеся успокоить своих чад родители, ужасное садистское кресло, разработанное специально для пыток, которое врач врач может опускать или поднимать для своего удобства, яркая лампа на длинном коленчатом шарнире, светящее прямо в разинутый, с отблесками слюны на розовых впадинах, рот, а рядом столик на колёсиках с отливающими холодной неотвратимостью металлическими инструментами на гладкой, противно скрипящий поверхности, а ещё сверло соединенное с установкой резиновой трубочкой, ополаскиватель, и, конечно же, неповторимый запах зубоврачебного кабинета – устрашающие воспоминания в любом возрасте.

Главное мучение начинается не с боли как таковой; оно начинается у порога комнаты: слышишь звук вращающегося с огромной скоростью сверла – это лечат другого больного, но скоро придёт твой черёд, и от этой мысли что-то там внутри груди замирает, холодеет, виски покрываются склизкой испариной, сердце сжимается в спазме, а сама зубная боль именно в такую секунду прекращается, и ноги стремятся унести тебя прочь, – но поздно, доктор, похожий на близкого приятеля Менгеля, уже в кабинете. Потом садишься–полу ложишься в кресло для пыток и испытываешь всё на себе: сначала инквизитор обследует грубым металлическим крючком рот, наверное, посмеиваясь про себя в предвкушении тех операций, что ему предстоит провести над искалеченными, продырявленными червоточинами кариеса, зубами. Он сидит не шевелится, пронзая тебя насквозь глазами-скальпелями. Сверло вгрызается в костную ткань, разрушая коричневые пятна и задевая воспалённый нет; сквозь тонкую щель полуопущенного века видишь пыль, поднимающуюся облаком из зловонной полости рта: эти мелкие песчинки — обломки твоего больного зуба; сосредоточенные очи стоматолога (слово-то какое патологически отталкивающее!) на укрытом марлевой повязкой лице вглядываются в тебя; в мозгу алой аварийной лампочкой вспыхивает мысль: лишь бы поскорее это закончилось — и заунывная сирена вторит ей. Тонкая игла в пальцах врача вонзается в десну, наматываю на крошечные шипы нерв, челюсти едва выдерживают усталость от часового ротозейства, откуда-то с нёба без устали стекает слюна, и не можешь сглотнуть или выплюнуть пузырчатую жидкость...

Разумеется, бывает боль куда более жестокая чем зубная, но любая боль рано или поздно прекращается, а зубы НИКОГДА не перестанут беспокоить носителя, рано или поздно тревожно воспламенится нерв, если тут же не пойти к врачу. Тупая ноющая боль заставляет думать только о ней: она неутомима, не дает ступить и шагу без твоего молчаливого участия, без отдачи.

Как-то раз, когда я почти пять лет прожил в блаженстве (то есть без боли и врачей) у меня особенно сильно разболелся один из запущенных за это время зубов, седьмой моляр. Я терпел боль, напрасно надеюсь, что увещеваниями, лестью и прикладыванием льда к щеке можно уговорить его не болеть, но день за днём он давал о себе знать, и промежутки, когда моё состояние не омрачалось ни единым признаком боли, становились всё короче, а боль будто эволюционировала и крепла, как развивается сюжет драмы. Пытка стала невыносимой, она лишала меня не только покоя, она отбирала мои жизненные силы, и вслед за этим ослабевал рассудок, и все чаще мне казалось, что я на грани сумасшествия из-за этой безумной боли. Последний приступ длился без перерывов целых двое суток, и в конце этого неописуемого кошмара я, наконец, стал думать о дантист как спасителя. Вечером я позвонил в частную клинику под классным названием «Звёздная улыбка» и записался на самое раннее время, но потом всю ночь не мог уснуть, и весь мир, весь космос сконцентрировался в глубине сознания и едкой щёлочью растворял сам себя, а боль даже не собиралась утихать; после полуночи на тёмном потолке моей спальни стали возникать бредовые образы и дикие фантазии: мне начали чудиться монстры наподобие глубоководных океанических рыб, с раскрытыми зубастыми пастями, готовые перемолоть меня в кровавую муку. Утром я отправился на прием, ослабший от борьбы, почти отчаявшийся, униженный и больной. Тогда дентофобия снова сыграла злую шутку. Стоило войти в кабинет, как боль будто по команде исчезла.

Принимающим врачом оказалась женщина. Вопреки ожиданиям, в глазах её не светилось никакое презрение, когда она осматривала мой рот, она не стала  читать мне лекций на тему профилактики кариеса, а вместо этого спокойно и деловито взялась за лечение.

— Пожалуйста, сделайте мне укол! — взмолился я, а вернее, промычал с разинутым ртом.

— Вы хорошо переносите анестезию?

Я утвердительно кивнул, хотя наверное этого не знал.

У неё были короткие вьющиеся волосы, что она закрыла колпаком, и правильное лицо; на вид ей можно было дать чуть больше тридцати, хотя она несомненно была старше, под сорок. Она велела медсестре приготовить шприц, потом закрыла нижнюю половину лица тонкой бумажный маской.

Первый укол не подействовал, и так ужасно воспалён был нерв, что пришлось вколоть ещё один. Когда все внутри рта хорошенько заморозилось, женщина принялась сверлить больной зуб: я зажмурился, но боли больше не чувствовал, и от одного этого мне стало намного легче. Процесс стартовал относительно неплохо.

Врач сверлила долго, постоянно меняя насадки...

— Моя дочь, Лианка-то, — рассказывала она между делом ассистентке со странным своим акцентом непонятного происхождения, чтобы заполнить гнетущую тишину, когда не плакало сверло. – С одной девочкой во дворе играет, бывало. Кажется, Эльвира, что ли. Эта девочка постарше Лианки, ходит в школу уже, ну, такая дура! Боже мой! Я раньше думала, хорошая девочка, а сейчас нет – не пущу с ней никуда, она такая тупая, как огня теперь боюсь её... — снова застонало сверло. — Моя-то дурочка слушает и всё так и представляет, верит ей – ой, кошмар!..

Снова пауза, свист и скрежет.

— Сейчас молодёжь такая пошла — девочки все сидят с сигаретами, с пивом, прямо у подъездов. Вечером идёшь мимо дома — все девочки с курящими парнями, с жестяными банками своими, на скамейках сидят, мат-перемат, – у каждого подъезда, представляешь?..

Очередной скрип, отдающийся в ушах.

— Вот эта девочка большая, она мою дочь всяким вещам научила, всякие небылицы понарассказывала, а та – верит, маленькая же ещё; эта идиотка всего стала бояться теперь! Приходим домой, сидим за столом, ужинаем, а она всё время оборачивается, будто за ней кто-то есть, хотя там никого нет. Я давай её расспрашивать, что подружка ей там такого наговорила. И та мне вот кое-что передала, и я едва удержалась, чтобы к той девочке домой не пойти и не отбранить как следует – но ничего, если встречу на улице, всё ей выскажу, пусть лучше держится подальше от нас.

Сверление прекратилось, теперь женщина ковырялась в моем развороченном моляре длинной острой иглой.

— Знаешь, что она рассказала Лианке-то? Будто есть в колоде карт особая карта, которую резать ножницами нельзя. Однажды, говорит, порезала она её из любопытства, и карта эта, лежавшая под кроватью, целых три ночи подряд вопила и стонала, пока она не смяла ее и не выбросила. А ещё эта девочка знаешь, что рассказывала? – с ума сойти, это ж надо придумать такое! – Будто в школьном подвале есть яма для мусорной крошки, и на дне той ямы она якобы увидела ОТРУБЛЕННЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПАЛЬЦЫ! Школьницы такое придумывают! У меня у самой волосы на голове дыбом встали, как услыхала.

И стоят до сих пор, отметил я про себя.

— У вас огромная дыра в зубике — пульпит, пришлось десну отсекать, кровь было не остановить, теперь надо ставить хорошую пломбу, но хороший стоит дорого. Через несколько лет под коронку. Вы согласны на дорогую пломбу?

Я был согласен на всё. Женщина заправила дыру самой качественной пломбой, какую только удалось отыскать в кабинете, отшлифовала её по форме зуба, а потом отпустила меня, сказав, что осталось ещё парочка зубов, требовавших лечение. Я пообещал вернуться.

Язык еле шевелился от анестезии, голова шла кругом от слабости, но я плыл в счастливом тумане весь обратный путь домой от того, что муки закончились, и улыбался, как слабоумный.

За несколько приемов та же самая врач залечила мне все зубы, покрытые чёрными пятнами, и теперь я мог не опасаться повторения приступа ноющие боли и мог не думать о ней...

до поры до времени...



2.


Ещё накануне, занятый очередным клиентом с изуродованной пропастью разинутого рта, доктор Хохшток ощутил неприятный всплеск боли в шестерке снизу справа. И это было очень странно: уж кто-кто, а уж он-то следил за своими зубами, будучи доктором медицины и профессиональным стоматологом. После работы он внимательно поглядел на свои перламутровые резчики и моляры через отражение в зеркале, но не заметил ничего или почти ничего подозрительного. Можно было попросить медсестру что-нибудь сделать с больным местом, посмотреть внимательнее (со стороны всё-таки виднее), но Хохшток не доверял этой глуповатой девице, чьи обязанности не распространялись дальше мелких поручений (она умела только ассистировать, да и держал он её подле себя лишь из жалости). Боль вскоре улеглась почивать, и, немного успокоившись, но держа обеспокоенность в уме, доктор пообещал, что в ближайшее время нанесет визит своему приятелю и коллеге дантисту Вишневскому, и тот быстро разберется с несущественной проблемой.

Той ночью ему снился кошмар: какой-то пухлозадый голенький мальчик с темной, сильно бликовавшей, будто намасленной, кожей, лихо отплясывал нелепую джигу на его нижней челюсти, и каждое касание босой пятки любого его зуба отдавалась в нём чудовищный больно. Он проснулся и понял, что это не просто сон: зуб теперь болел по-настоящему, и очень чувствительно. Всякий сон мигом слетел с покрытого испариной доктора Хохштока, он спрыгнул с постели и бросился на кухню, с целью приготовления замысловатого водного раствора, который смог бы умалить боль.

Надо сказать, что у доктор держал собственный зубоврачебный кабинет на первом этаже дома, где жил: туда каждый день являлись достопочтенные, всегда благодарные, посетители, приносившие стабильный и весьма высокий доход. Кроме того, недавно он выпустил книгу в издательстве «Домашний целитель» под заголовком «Стоматология для любителей» (хотя какие могут быть любители в столь узком профиле?), в предисловии к которой он писал, цитируем, следующее: «Эта книга послужит пособием для тех, кто желает уметь п правильно заботиться о своих зубах и предотвращать возникающие болезни, разбираться в лечении и врачах, а также подарит интересные и полезные сведения о самих зубах. Каждый зуб – это жемчужина, и чтобы он сверкал здоровьем и не тускнел, нужно уметь ухаживать и заботиться о нём». Получается, зубной врач — ювелир, что ли? Книжка, впрочем, раскупалась неплохо, и издатели подумывали о повторном тираже. В частности, в этой книге приводилась целая уйма советов по поводу того, какими средствами следует ликвидировать малоприятные боли. В конце этого раздела значилась последняя рекомендация: «Усмирить боль — ещё не значит вылечить зубы. Подлинное лечение может оказать только профессионал. Поэтому не откладывайте визит к стоматологу!» Среди изобретений самого Хохштока по этой болезненной проблеме был так называемый специальный массаж зубов языком, ещё он усовершенствовать технику самовнушение и добавил парочку действенных рецептов, приготовить нужное снадобья не составляло труда из самых подручных ингредиентов. Все эти способы были испробованы на пациентах и оказались вполне эффективными.

Вот и сейчас Хохшток один за другим испытывал собственные методы но неожиданно разболевшемся зубе, но, увы, по какой-то причине ни один не сработал: ни зубной массаж, ни хитроумные рецепты, ни полоскание содой – ничего. АП зуб продолжал болеть с какой-то необъяснимой яростью, даже злорадствов. Доктор взглянул на небо за окном: аспидно-серый свинец осветлялся лессировкой рассвета. Боль постепенно приводила его в отчаяние. Как давно он уже не ощущал этих специфических страданий? С раннего детства, пожалуй. Однажды, еще в школе, на профилактическом приеме у местной докторши он невольно подслушал разговор женщины и её ассистентки: стоматолог жаловалась, что уже неделю у неё не проходит адская зубная боль... Смешно, не правда ли? Теперь та же участь постигла и его. Сапожник без сапог.

Пришлось спуститься в клинику. Сильное обезболивающее, наконец, возымело действие, и, ощущая непреодолимую усталость от многих дней вынужденного вглядывание в широко раскрытые чужие рты, ещё по привычке прижимая ладонь правой щеке (хотя это и категорические не надлежало делать по его же собственному своду правил), он свалился на кровать и проспал несколько тревожных часов, пока поздним утром его не разбудил требовательный телефонный звонок.

Он дополз до трубки, считая теперь, что история с зубом, к счастью, оказалась лишь неприятным сновидением (и совершенно напрасно, надо полагать), но уже через несколько мгновений все прошлые неприятности отступили на на задний план. Рыдающе-всхлипывающий голос на том конце провода скорбно сообщил ему, что Шарль, его лучший друг с университетской скамьи в данный момент предпринимает последние усилия в борьбе за ускользающую нить жизни в палате муниципального госпиталя, и если он, доктор, ещё хочет застать его живым, ему стоит поторопиться. Хохшток ожидал такого исхода: Шарль уже более трёх лет был болен раком, но теперь, когда его жизнь подходила к развязке, неотвратимость смерти в его мозгу прозвучала таинственным голосом из трубки новой звенящей нотой, точно внезапный удар в гонг вблизи барабанной перепонки. Доктор Хохшток кое-как оделся, спустился в гараж, примыкавший к клинике с обратной стороны дома, и стремительно выехал в распогодившееся утро на своем новеньком чистеньком блестящим автомобильчике по направлению к госпиталю.

Палата была полна народу: ближайшие родственники Шарля – его родители, дети, пара кузенов: несколько врачей и медсестёр пытались облегчить участь умирающего больного; бедный шарль ёрзал на кровати (можно лишь вообразить неумалимость его страданий, превышавших интенсивность зубной боли в десятки раз): слабеющие пальцы сминали простыню, серое лицо с выпученными глазами в трещинках лопавшихся капилляров исказилось в маске безумия. Когда Хохшток приблизился к Шарлю поддержать его, родные несчастного со странным неприятием, неодобрением в глазах неотрывно следели за ним (дантисту даже показалось, что их взоры были преисполненным ненавистью к нему). Заметив друга подле себя, Шарль из последних сил приподнялся и прохрипел:

— А, вот и ты!

То были его последние слова.

Хохшток вышел в коридор, мрачный, как злой демон. Быть может, за его спиной стояла смерть, приведившаяся другу? Суетливые врачи приволокли откуда-то дефибриллятор и отчаянно пытались оживить бедного шарля, но Хохшток уже точно знал: с Шарлем все кончено. Он поспешил уйти, чтобы не видеть заплаканных лиц родственников Шарля и избежать горестных объятий и траурные соболезнования... Управляя машиной на обратном пути домой, дантист вспоминал молодость, когда он и Шарль делили одну комнату в студенческом общежитии, приводя туда по очереди подружек, и как приходилось ждать у двери или бродить по улицам, пока они заканчивали дело, как проходило по полночи за разговорами в темноте, как они мудрствовали и незрело философствовали, смеялись, заключали пари...

Уже в прихожей зуб заболел снова. В бешенстве доктор швырнул ключи на пол, и они залетели под тумбочку для горшка с алым цветком, откуда связку потом будет трудно выудить – поистине, сегодня выдался исключительно неудачный день. Боль парализовала мысли и мозг, она взорвалась во рту мощным разрывом пиротехнической ракеты, и Хохшток упал на колени, схватившись за щеку рукой. В следующую минуту он услышал, как к дому подъехала автомашина. Скоро в дверь позвонили.

Раздраженный Хохшток поднялся с колен, распахнул дверь и недовольно оглядел с головы до ног двух стоявших на пороге полицейских. Зуб садистским рывком дергал воспаленный нерв. Еле удержался от вскрика.

— Вы — доктор Хохшок? — спросил один из них.

Дантист кивнул и деликатно его поправил:

— Пожалуйста пройдёмте с нами, — сказал второй.

— А в чем дело? Я превысил скорость? — удивился зубной врач.

— Некое лицо обвиняет вас в причастности к убийству Шарля Зуммера, оно же привело ряд аргументов, говорящих не в вашу пользу, поэтому вам придётся проехать с нами в участок, мы должны записать ваши показания, чтобы установить, есть ли состав преступления и требуется ли возбуждение дела. Будьте любезны, доктор, — вежливо предложил первый.

— Что за вздор вы несете? — вспылил Хохшток. — Шарль был моим близким другом. Он только что умер от рака крови. Как мог я убить его, если он и так был смертельно болен? Я только что вернулся из больницы, как тут же явились вы... Это какой-то дурацкий розыгрыш? Вы же ненастоящие полицейские?

— Позвонивший утверждает, что господин Зуммер мог бы прожить намного дольше, если бы вы не отравили его, — продолжал первый, вытаскивая из-за пазухи удостоверение и разворачивая перед лицом врача.

— Это абсурд! Сумасшествие! — вскинув руками, воскликнул Хохшток, однако новый взрыв более заставил его прижать ладонь к щеке. — Послушайте, у меня ужасно, просто дьявольский болит зуб. Может дадите мне немного времени на то, чтобы залечить его или хоть на время унять боль? Потом делайте со мной что пожелаете.

— Собираетесь, — вымолвили почти хором оба полицейских.

Дантист принялся ползать по полу, пытаясь достать из-под тумбочки ключи. Когда он наконец нащупал их и закрыл за собой входную дверь дома, полицейские усадили его на заднее сиденье машины, и Хохшток подумал, что в первый раз в жизни он оказался в полицейской машине, но тут же новая вспышка боли отвлекало его от этой мысли.

— Это абсурд! — повторил, мыча, доктор. — Что за скотина могла так оговорить меня?

Водитель недоверчиво и чересчур подозрительно покосился на него в зеркало заднего вида. Мотор завёлся, колеса закрутились.

“Зубик, ну, пожалуйста, перестань болеть! Сейчас самое неподходящее для этого время!”

Он уставился в одну точку на полу, всё время прижимая ладонь к щеке, хотя это нисколько не помогало. Ему хотелось зажмуриться, прочитать заклинание и почувствовать себя прежним, здоровым. Он уже и не помнил, каково это, когда не болит зуб...

— Эй, эй, смотрите, здесь работает мой друг доктор Вишневский! Остановитесь хоть на пять минут, пусть он положит мышьяк на мой зуб. Прошу вас!

Жестокосердые полицейские проявили необыкновенную непреклонность. Они проехали мимо стоматологической клиники его давнего знакомого, они даже не подали вид, что услышали его.

«Какой-то абсурд! Издевательство! Глупый фарс! Разве полицейские ведут себя так? Проклятье!»

Потом его долго допрашивали в особой комнате для допросов с большим зеркалом на стене, через которое, если верить детективным фильмам, кто-нибудь обязательно подглядывает и подслушивает с другой стороны, но они почти ничего не сумели из него вытянуть, поскольку бедный доктор был всецело занят дерущей его на части болью, а в служебных инструкциях ничего не говорилось о зубной боли, а посему допрос продолжался с тупой настойчивостью уже больше двух часов; лица двух детективов изредка выплывали из дрожащего тумана, губы их извивались, как жирные личинки, производя, видимо, какие-то звуки (иногда он даже слышал слова), пытался ответить, бормотал все время, невнятно требуя то зубного врача, то адвоката, то законный телефонный звонок; детективы переглядывались, ничего не понимая, но заключая свои неведомые выводы...

— Не убивал я его, тупицы! — закричал Хохшток, едва сознание прояснилось настолько, что он вспомнил слова и их произношение. — Я его лучший друг! Вы меня и завтра задержите!? Идиоты! Ежедневно ко мне на прием записываются не меньше восьми человек. Вы вынуждаете их страдать от боли лишний день, я уж не говорю о себе! Выпустите меня отсюда немедленно, садисты!

“О Боже, если ты есть, избавь меня от этой кошмарной боли! Пожалуйста, избавь».

Когда его наконец отпустили под расписку о невыезде (необходимо было дождаться результатов вскрытия горемычного Шарля, умершего несомненно от рака), все магазины и зубные клиники были уже закрыты, и доктор Хохшток брёл домой пешком, потому что у него не было денег на такси, пошатываясь от упадка сил и головокружения, и нескончаемой боли, конечно же. Временами он размышлял о том неизвестном негодяе, который гнусно оклеветал его, навлёк на него этих уродов–полицейских, ничего не желавших знать о его страданиях, но мысли эти едва пробивались сквозь рассудок и едва ли что-то значили: боль уже стала его частью, и он сам стал ею; боль давно вышла за пределы зуба и дёсен, и ротовой полости, она охватила его тело целиком, и он почти свыкся с ней, однако мучился от этого не меньше. Он шагал по тротуару. Он бесконечно шёл вдоль тёмной блестящий дороги, и вокруг все меньше сновало людей, всё меньше мимо проносилось машин, а он шёл и шёл, как безумец, потерявший все на свете, проигравший в карту саму жизнь, душу и сердце, оставшись наедине с гнетущим страданием.

А у обочины припарковалась машина, мигавшая всеми четырьмя поворотниками, и незнакомый мужчина рылся в капоте, одной рукой вслепую перебирая инструменты в пластиковом ящичке, весь заляпанный чернотой, будто только что лапал ночь. Доктор Хохшток пьяной походкой приблизился к нему – просто так, без всякой видимой причины, просто так заговорил с ним:

— У ваш машина шломалащ?

Тут мужик вытащился из под крышки капота, как дрессировщик из пасти крокодила, и вытаращился на доктора раздраженно и бесцеремонно.

— Хочешь помочь, приятель? — грубым тоном спросил он.

— Нет, напротив, шкорее шам ищу помощи, — доктор понурил голову от безысходности бытия.

— Что это с тобой такое? У тебя щека раздулась, как теннисный мяч. Ты что, болен? Что с тобой такое? Эй, да ты еле на ногах держишься.

— У меня очень жуб болит.

— Ты в таком случае давненько не посещал стоматолога. Нельзя же так запускать...

— Ш жубами шутки плохи, да, я читал эту книгу. Ааах! — он опять схватился за распухшую щеку. — Вообще-то я шам жубной врач.

— А, понятно, у чужих людей лечишь зубы, а до своего рта руки не доходят. Мы с тобой похожи. Я вот автослесарь, и у меня сломалась машина.

— У ваш... У ваш ещть кушачки? – Только теперь осенило Хохштока; он зажмурился; лицо его вновь исказилось от невероятно сильного удара током.

— Пожалуй, что есть, — сочувственно кивнул собеседник. — Неужто ты хочешь выдрать его?

Мужчина вытащил из заляпанного ящика с инструментами кусачки и протянул доктору, потом с любопытством во взгляде стал наблюдать за его дальнейшими действиями, раскрыв рот от удивления.

Хохшток осторожно прощупал пальцами горевшее место, стараясь не давить. Опустился на колени, прямо на чёрный мокрый асальт, не опасаясь замарать дорогие брюки, закрыл глаза и медленно–медленно, как только сумел, засунул грязные кусачки в рот, широко раздвинув при этом челюсти и помогая пальцем другой руки. Слабонервный автослесарь поморщился, не выдержал и отвернулся. Металл коснулся воспалённого зуба. С закрытыми глазами врач ощущал все довольно явственно. Превозмогая резь, он стиснул кусачки, язык инстинктивно отодвинулся в сторону, реагируя на холодную сталь. Он стиснул сильнее и попробовал потянуть. Объявшая его кромешная тьма вдруг заискрилась мириадами падающих звёздочек, взорвалась и накрыла непередаваемыми по силе прострелами, настолько ужасными, что это доставляло почти мазохистское наслаждение. Он крепко обхватил левой ладонью ручки инструмента и осуществил профессиональный нажим: раздался громоподобный хруст, по сравнению с которым визг духового оркестра кажется ласковым шепотом матери, и тогда он чуть не утонул в сгустках крови и небывалый боли, едва не потерял сознание от шока.

Но уже через минуту он рассмеялся, дико и неистово, и он упал всем телом на асфальт, и соленая кровь обливала язык, а доктору стало весело, ведь он излечился. На дрожащей ладони перекатывался розовый, с виду здоровый, зуб о трёх длинных лапках.