Потомки

Провозившись с час, Юля открыла,  наконец,  распухшую дверь своей недостроенной дачи и, едва войдя в холодное как погреб помещение, подумала: «Надо бы ее к черту продать!» Промозглость, поднимаясь от подошв, въедалась в тело, пробирала до костей.  Закоченевшими ногами  Юля протопала  к дровяной куче под крыльцом, выдернула несколько смерзшихся поленьев и, вернувшись в дом, сбросила их на пол.
Скорей затопить, отогреть этот ледащий скворечник, куда она наведывается все реже и реже.
Лет шесть назад, начиная строительство, она мечтала свить здесь уютное гнездышко  для всей семьи. Увы, мечты не сбылись... Ее единственный сын, женившись, покорно  последовал за своей избранницей, не пожелавшей оставаться под одной крышей со свекровью. Они отделились и теперь проводят лето в глухой костромской деревушке.
Оставшись в одиночестве, Юля охладела к строительству и перестала понимать, к чему ей дача и зачем вообще она живет на этом свете.
Уложив в топке дрова, Юля поднесла  к ним пучок горящей лучины.  Нехотя  вспыхнул  огонь,  но сырая  и холодная печь не желает его принимать, едкий дым лезет в комнату,  и вскоре Юля перестает различать погруженные в сизый туман предметы. У нее слезятся глаза, она открывает дверь в надежде, что дым найдет дорогу на улицу. Какое-то время туман еще держится, потом начинает рассеиваться  и таять.
 Снова становятся  различимыми такие знакомые, но как будто одичавшие в отсутствие хозяйки вещи.
— Ну ладно, ладно,— утешает Юля неживых обитателей дома.— Сейчас отогреетесь...
И «обитатели», словно поверив Юлиным словам, охорашиваются, приходят в себя, заново вживаясь в порученные им роли.
Первый выстрел в печи возвещает о начале горения. Вслед за ним раздается целый каскад искристых  взрывов,  которые пробуждают в Юлиной душе воспоминания о счастливых днях, проведенных  здесь с маленьким внуком. Была нужда — привозили ребенка, а теперь... Юля смотрит в огонь, прислушивается к его гудению, и мысли ее начинают  выстраиваться в ином порядке,  закругляясь на неожиданном выводе: «Не хотят — не надо... Лбом стену не прошибешь. Что делать, если невестка против. Они, молодые,  нынче все такие, не нужны им родители...»
Жар разливается по ее телу, достигает разрумянившихся щек, и странная, смешливая  мысль вдруг приходит ей на ум. А что если послушаться Антонину, подругу, приискавшую для нее порядочного, по ее словам, вдовца? Сейчас Юле кажется, что гаже одиночества нет ничего на свете. В ее душе смешиваются и чувство обиды,  и жалость к себе, и желание  к кому – ни  будь притулиться. Как никогда ясно, она понимает всю нестерпимость своего положения... Когда-то она находила хоть какое-то утешение,  приезжая  сюда, как она говорила, «глотнуть» свежего воздуха, полюбоваться  на свой маленький сад. А теперь даже это последнее  ее пристанище не приносит  ей радости, а, наоборот, вызывает желание совершить дикий, отчаянный поступок, например, взять и поджечь эту дачу — назло всем чертям... Она поднимает голову, и взгляд ее останавливается на деревянной доске над печкой,  к которой  подвешены керамические желтые кружки. У вещей есть душа, Юля давно это знает. Вот и кружки,  блеснув глянцевитыми боками, как бы подмигивают  ей: не отчаивайся, а поезжай-ка  к Антонине.
***

Знакомиться Юля не умела. Все, что другим давалось легко и играючи, для нее было почти неразрешимой проблемой. Готовясь к встрече с незнакомым человеком, она прокрутила в голове десятки приличных для ее возраста вариантов поведения — от умудренного спокойствия до комедийной беззаботности. В конце  концов,  ни к чему не придя,  она решила остаться такой, какая есть.
Надев костюмчик, чей сдержанно-деловой стиль нарушало пышное жабо легкой блузки, она отправилась  на свидание, предварительно переговорив с Антониной по телефону. Открылась  дверь, и Юля увидела перед собой седоусого человека с загорелым лицом трудолюбивого дачника.  Из-за его спины выглядывала Антонина. Увидев подругу, она начала без всякого вступления: «Батюшка сказал, что ничего зазорного...» Но Юля ее пресекла: « Все толстеешь...» Опешившая Антонина  прикусила  язык  и нагнулась,  чтобы достать для Юли домашние тапочки. «Нет, нет, не надо», — вежливо возразил хозяин. Юля протянула ему руку и назвала свое имя.
Тот представился: «Арсений Иванович». Их глаза встретились, и Юля ничего не увидела во взгляде нового знакомого, кроме мутноватой голубизны.
Квартира, куда попала Юля, поражала обилием красивых, безусловно старинных вещей. На стенах — портреты красавиц в богатых рамах, по углам — изящные столики на гнутых ножках, на полках — подсвечники, бронзовые часы, безделушки, в центре гостиной — рояль с резным пюпитром. Все говорило о том, что здесь живут люди, причастные к миру искусства.
Хозяин пригласил Юлю сесть на диван, украшенный львиными головами,  коротко  изложил  условия ее будущего пребывания в деревне на правах, как бы сказать, экономки: готовить еду, поддерживать  порядок  в доме, ухаживать за огородом, приглядывать за старой матерью. Услышав о матери, Юли вздрогнула: если ему за шестьдесят,  то сколько  же лет мамаше? Вслух   она произнесла:
 — Что ж, и горшки выносить? Он смутился:
— Нет, это я беру на себя.
— А как насчет платы?
— Ну, вы будете жить на всем готовом,— уклончиво ответил Арсений Иванович.
— Значит, за харчи?— деловито уточнила Юля.
— Ну, там посмотрим.  У меня можно хорошо отдохнуть. Место красивое, рядом озеро, есть лодка, удочки, дивный лес вокруг, заготовите грибов и ягод. Кроме того, я приобрел большой участок земли, где можно организовать хозяйство.
— Какое? — поинтересовалась Юля.
— Заготовка  сена или плантация лекарственных трав —
еще не решил.
— И это ваше хозяйство тоже ляжет на меня? — поинтересовалась Юля.
— Нет,  что вы... Это все требует большого  физического труда.
В разговоре выяснилось, что Арсений Иванович постоянно живет в деревне, а московскую  квартиру, по примеру многих пенсионеров, сдает в аренду состоятельным иностранцам.
«Наверное,  выпить не дурак»,— подумала Юля, разглядев на кончике  носа предполагаемого работодателя коварные  фиолетовые жилки.
— Пьете небось? — буркнула.
— Выпиваю, — поправил  хозяин,— но пьяным  меня никто никогда не видел.
Антонина шумно вздохнула.
— Юль, я ведь тебя предупреждала. — И, повернувшись к Арсению Ивановичу, сказала: — Вы не думайте, она хорошая. Работящая, честная, ну и сами видите, все при ней.
Что она имела в виду, осталось неясным. Но хозяин, бросив взгляд на Юлю, подтвердил:
— Вижу... Готовить умеете? — поинтересовался.
— Ой, она такие пирожки печет, отпад!.. — ввернула Антонина.
 —Так  вы согласны? — обратился хозяин к гостье.
Юля ответила не сразу. Конечно, он думает, что облагодетельствовал ее своим предложением. И он, конечно, уверен, что она тут же проглотит наживку. Юлю подмывало закончить разговор и уйти, оставив этого халявщика с носом. Но она сдержалась и сказала:
— Я подумаю.
Придя домой, она взяла лист бумаги, расчертила  его пополам, на одной стороне написала: «да», на другой «нет». Левая половина  с озером, лодкой и грибами-ягодами заполнилась быстро. Справа она написала:  «старая мать, фиг вместо платы, непредсказуемость возможных проблем».
Перевесило все же «да», потому что Юля при всей ее склонности к практической выгоде, как правило, подчинялась эмоциям, даже когда сознавала, что они неуместны. На этот раз ее решение оправдывали  вовсе не корыстные, а самые обыкновенные,  лежавшие  в глубине ее сознания причины и сводились они к одному: она хотела быть рядом с кем-то, все равно с кем, хоть с чертом, хоть с дьяволом,  на худой конец даже с пьяницей. Вот как надоело  ей качаться  былинкой на ветру одиночества.
Дня через два она позвонила Антонине.
—Ну как, решила? — опасливо спросила подруга.
—Да, — сказала Юля, — была не была... Рискнем, где наша не пропадала.


***

С работой Юлии Анатольевне не повезло. По воле случая она попала в захудалый журнальчик научно-технического направления, в расчете когда-нибудь перейти на творческую работу. Шло время,  менялись  редакторы,  в журнал приходили новые люди, а Юля все сидела за пишущей машинкой, и никто не выказывал  никакого интереса  к ее попыткам  стать репортером. Она считала, что ее недооценивают, строят ей козни,  мешают  ей себя зарекомендовать, и потому тяготилась
 своей работой и время от времени предпринимала шаги, чтобы перейти в другое издание.  Однако у нее не было никого, кто бы помог ей осуществить эту заветную мечту. И ей ничего не оставалось, как стучать по клавишам ненавистной машинки, то и дело поправляя съезжающие  с носа очки движением указательного пальца.
Правда, иногда она приходила в какую-нибудь редакцию сама по себе ( «Вы член?» — спрашивали ее там. «Нет, не член».
«А-а», — разочарованно.) и оставляла там свою заметку. Иногда ее печатали. Но чаще теряли и обещали найти.
Шли годы. Бросить работу, дававшую ей надежный кусок хлеба, она не могла из-за сына,  которого  растила самостоятельно. Так тянула она свою лямку, пока не наступило время, которое все изменило.
С появлением множества журналов и журнальчиков, заваливших прилавки  предприимчивых торговцев  макулатурой, издание,  где работала Юля, стало задыхаться от безденежья. Это вынудило  шефа начать сокращение штатов за счет внедрения  компьютерной техники.  И Юля Анатольевна  оказалась на улице. В первые  же дни обретенной  «свободы» она ощутила резкий контраст между зевотой пустого желудка и обилием продуктов на уличных лотках и в магазинах. Слишком большое  испытание — угроза голода — было ей не под силу. Она кинулась  искать работу. В страховой компании ее принял нервный мужчина, заваленный всевозможных размеров и расцветок рекламными буклетами и прочими зазывальными материалами.
Юля села напротив него и приготовилась слушать разъяснения о характере предполагаемой работы. Кадровик  закурил и стал разглагольствовать о том, как быстро можно разбогатеть, заключая договора о страховке с владельцами новых автомашин. Юля представила, как будет упрашивать  «лицо кавказской национальности» застраховать свое имущество от  угона, пожара или наводнения и поняла, что ничего у нее не получится.
Следующий визит она нанесла нахальной, хорошо упакованной тетке из отдела распространения книжной продукции.
 Тетка презрительно взглянула на Юлины  отечественные сапоги и деловито осведомилась: «Холода не боитесь?» «Что, на улице торговать?» — вопросом на вопрос парировала Юля. «Ну да...» — «Меня обсчитают, — сказала Юля, мстя за сапоги. — С арифметикой у меня со школы плоховато…»
И тут как раз подвернулась Антонина  со своим вдовцом, которого ей, в свою очередь, порекомендовал кто-то из знакомых. «По крайней мере будут кормить», — успокоилась Юля, для которой еда всегда представлялась основной заботой в ее жизни.
Через некоторое время Арсений Иванович позвонил ей и доложил, что все готово к отъезду. Квартира сдана, деньги получены, машина на ходу.
Путешествие оказалось довольно долгим и утомительным. На середине пути сделали привал на берегу большого озера. Потом свернули на проселочную дорогу, проехали большое село, не пожелавшее расстаться с символикой СССР и названием колхоза «Новый путь». Проселочная дорога сменилась бездорожьем. Показался одноэтажный каменный дом, к стенам которого подступали делянки, засеянные какими-то злаками, дальше — столбы на месте забора, мост через овраг, хилая березовая рощица,  за ней деревня с рядами домов, имевших четырехскатные крыши.
— Вот и приехали,  — объявил хозяин.
Юля вылезла из машины и последовала за Арсением Ивановичем. Он резво поднялся по ступенькам крыльца, толкнул дверь и закричал:
— Мамулечка, кто тебя просил выходить на террасу?
И тут же послышался женский голос:
— Да не слушается она, здравствуйте, Арсений Иванович.
 Переступив порог, Юля увидела высокую старуху в старом ватнике, с палкой в руках, которой она тыкала во все стороны, пытаясь отыскать знакомые  предметы,  и симпатичную  женщину,  с  цветастым платком  на плечах.
— Вот познакомьтесь, — сказал хозяин, — это Катя, Катерина  Ивановна, соседка.  Божьей  милостью  добрая моя помощница.. А это, прошу любить и жаловать, — Юлия Анатольевна.
Юля улыбнулась:
— Будем знакомы. — Переведя взгляд на старуху, подумала: «Экспонат из «Пиковой  дамы».
Катя докладывала хозяину о домашних делах, и по ее голосу Юля догадалась, что она не была в восторге от Юлиного приезда. Выходило, что та явилась,  чтобы отнять у молодухи какие-то перепадавшие ей крохи. Впрочем, она могла и ошибаться. Вряд ли найдется желающий иметь дело с глухой и слепой, потерявшей рассудок старухой. Арсений Иванович увел мать в соседнюю комнату, Катя простилась и ушла домой. А Юля стала устраиваться в своем новом жилище.
Два окна, лежанка с продавленными пружинами, стол, самодельные  полки,  набитые книгами, на стенах, как в музее, портреты, фотографии, театральные  афиши давно исчезнувших спектаклей.
— Я вам позже расскажу о нашей родословной, — говорит Арсений Иванович, заметив, с каким интересом Юля разглядывает фотографии, — а пока располагайтесь…
— Чайку согреете? — вопрошает Юля.
— Конечно, — отвечает он, ударяя на «ч».
Юля слышит, как он наливает воду в чайник, чиркает спичкой, потом, уйдя в другую комнату, кричит наставления в ухо глухой матери, опять потерявшей палку. В дребезжащем голосе «Пиковой  дамы» слышатся  деспотические нотки,  и Юле становится  не по себе. «Ну и влипла я в историю», — думает она, садясь на костлявые пружины диванчика. Она ругает себя за то, что польстилась на жалкие крохи, как бездомная собака, и одновременно оправдывает  свое появление здесь, в этом незнакомом доме, непредвиденными обстоятельствами, которые круто изменили ее жизнь.
Первые дни пребывания в непривычной обстановке, среди непривычных вещей всегда тяжелы и тревожны. Юлю тяготит ощущение, что ее ввели в дом как прислугу. Лежа на горбатом диване,  она устремляет  взор в широкие прокопченные
 доски потолка и ехидно спрашивает себя: ну что, спаслась от одиночества?  На душе у нее неспокойно. Она понимает  теперь,  что обиду, нанесенную детьми, невозможно вылечить простым перемещением тела в другую обстановку. Да, возможно, она сможет переключить внимание на что-то другое, ее не будет травмировать обитание в пустом домике, где не слышно голоса любимого внука, она, быть может, на время забудет неприятности, связанные с потерей работы. Но и здесь, в гостях у потомка знаменитой в прошлом семьи, она вряд ли обретет успокоение. И снова ее одолевают раздумья о близких людях.
«Дети — причина всего, — думает она. — Будь все нормально в семье, разве двинулась бы я с насиженного места?» Чувство, похожее на стыд, прокрадывается в ее сердце. «Зачем мне этот старик,  зачем эта высохшая,  как мумия,  старуха? Обслуживать».
Она переворачивается на бок, гонит от себя плохие мысли. «Влипла так влипла», — твердит про себя. Потом начинает прислушиваться. За дверью — небольшая  комнатка, похожая на чулан, где обитает до наступления тепла Арсений Иванович. Он кашляет от своего неизменного «Беломора», шаркает шлепанцами, включает очень тихо транзистор.  Юля усмехается. Дверь в ее комнату не закрыта. Интересно, что у него на уме? Через минуту-другую раздается храп. И Юля командует себе: «Засыпай!»
Наутро является соседка Катя с трехлитровой банкой молока. Загорелое лицо сияет улыбкой, на полной шее переливаются бусы из поддельного жемчуга, а зубы — точно как жемчуг. Она приветливо, по-свойски здоровается и, поставив банку, чего-то ждет. Юля догадывается,  что ей хочется узнать новости  и разнести  их по деревне,  поэтому она сама решает выспросить  у Кати то, что ей интересно. Например, давно ли овдовел Арсений Иванович и кто была его жена. Она не успевает и рта раскрыть, как Катя ее опережает:
— А вы надолго сюда? Юля говорит:
— Как получится, — и тут же выбрасывает свой вопрос:
 — А я у них какая по счету?
Катя не ожидала такого подвоха: и как это гостья залетная так быстро все сообразила!
— Ой, да у них кажное лето другая, — простодушно  отвечает она.
— Что так?

- Кто его знает. Может, кто замуж мечтал, а он против. Может, плохо благодарил.
— Жадный, что ли?
— Да не сказать. Когда начальство приезжает, тут и вино - водка рекой, и закуска на столе.
— Какое начальство?— интересуется Юля.
— Так он в районе  человек  известный. К нему все едут. Дом-то этот тоже не простой. Тута разные артисты жили, художники приезжали, он ведь, хозяин ваш, не простого племени.  Из бывших.  Отец его был писателем,  а отцов брат — художник. Их многие деревенские помнят.


***

И потекли деревенские будни. Первым делом Юля вымыла окна, выставила вторые зимние рамы, постирала  занавески. Когда Арсений Иванович подошел к месту под яблоней, где она стирала, Юля показала ему черную-пречерную воду в корыте и спросила:
— А что, прежние-то ваши прислужницы совсем не занимались окнами?
Он смущенно пожал плечами:
— Да как-то не интересовался.
Уборка заняла несколько дней. И вот заблестели крашеные полы, ветер заиграл чистым тюлем на окнах, засверкала в кухне начищенная песком посуда. А потом — готовка обеда, опять посуда, вечером — лейки с водой, грядки поливать. Усталая, бредет Юля на озеро. Нагретая за день вода приятно освежает тело.
— Купаться ходили? — спрашивают ее высыпавшие за ограду женщины.
 — Ага, — отвечает Юля.
И они, желая ее остановить, цепляются к ней с новым вопросом:
— Вода-то теплая? А Арсений почему не с вами?
А Арсений с утра до вечера суетится, решая с местным населением хозяйственные вопросы. Разговоры о кровле, о дровах, о навозе сопровождаются выпивкой за колченогим столом, установленным в саду. По случаю жары — термометр днем показывал  30 градусов,  хозяин  ходит в шортах,  без майки. Сутулый, худой, на груди — серебряный крестик.  Юля замечает, что у него красиво  посаженная голова, изящно  вылепленные уши, руки утратили гибкость, но тонки и, пожалуй, аристократичны, если бы не траурная кайма под ногтями. Речь у Арсения Ивановича интеллигентная, но долгое пребывание в деревне все же сказывается. Вместо «принести» он говорит
«принесть», вместо «что?» вопрошает «чаво?» Юля понимает, что хозяйствует он из рук вон плохо. Сад крапивой зарос, повсюду валяются без призора лопаты, грабли, ведра. Забор валится набок и взывает к ремонту. Вместо того чтобы взяться за дело самому, Арсений Иванович старается спихнуть работу на кого-нибудь из деревенских мужиков и при этом рьяно торгуется. «Мне на хлеб не хватает, а ты такую цену загнул!» — кричит он очередному умельцу. Дело не слаживается.  Приходит другой, жадно обыскивает   глазами стол, на котором жмутся друг к другу пустые стаканы.  И опять  начинается торг. И опять появляется бутылка с самогоном, делающая речь хозяина сбивчивой и несвязной. В конце концов, никого не наняв, Арсений Иванович садится ужинать.
— А знаете, Юля, — вы позволите  так вас называть? Вам повезло. Вы попали в уникальную семью, прославившую российскую культуру. Род Муромцевых уходит своими корнями в глубокую древность. Этот дом, где мы с вами находимся, принадлежал моему отцу. Здесь собирались  известные  люди искусства: актеры, певцы, художники, поэты... Шутили, спорили, ловили рыбу...
— А как, кстати, называется озеро?— перебила Юля.
 — Сверчище, — ответил хозяин.
— От слова «сверкать?»
— Советую вам почаще в нем купаться. Помолодеете.
 Этот совет Юля восприняла как «месть» за непроявленный
интерес к истории уникальной семьи, но ничего не ответила.
Арсений Иванович, действительно, почитался в районе да и в области уважаемой личностью. Какому начальству не лестно, что живет на вверенной ему территории  потомок славного рода, о котором даже в школьном учебнике написано.  По причине  причастности своей к известной фамилии Арсений Иванович был окружен неким ореолом особого почитания. Его приглашали на юбилейные торжества, он был непременным участником всяческих культурных мероприятий,  что давало ему возможность покрасоваться перед телевизионной камерой  или выступить с заметкой  в местной газете. Словом,  многие его знали,  и он за долгие годы проявляемого к нему интереса привык и к знакам внимания со стороны руководства, и к визитам исследователей, избравших темой своих сочинений историю дружбы великого поэта с представителями славного рода Муромцевых.
Однажды нагрянули в деревню областные реставраторы. Их заинтересовало полуразрушенное здание селекционной станции, в котором некогда жили дальние родственники Арсения  Ивановича…  Реставраторы  нашли  чертежи  уже — увы! — не существующей усадьбы и загорелись идеей восстановить  чудом уцелевший  флигелек  в том виде, в каком  он пребывал в прежние  годы. Слушая россказни молодого бородатого парня,  видя нервную оживленность его спутника, Юля с грустью думала о том, что их проект не только неосуществим, но и попросту неуместен. Ну. не глупо ли толковать о каком-то флигеле, когда заранее известно, что денег на реставрацию никто не даст. Она пожалела молодых людей, которые безусловно  хотели приложить  свои знания  к чему-то полезному, хотя и понимали всю бессмысленность своего приезда. «Интересно, что они будут делать, если их уволят, как уволили меня», — думала Юля. Что ж, поговорили, помечтали — и то благо.
 Когда реставраторы уехали, Арсений Иванович полез в свой архив, где, по его мнению, должны быть документы, подтверждавшие факт принадлежности дома предкам Муромцевых.
— Я слышал, — говорил он, перебирая бумаги, — что некоторым владельцам недвижимости удалось отсудить то, что когда-то принадлежало старинной родне. У меня есть знакомый, его фамилия очень известная, который недавно побывал в усадьбе своих предков. Дом, конечно, плохо сохранился, там содержались инвалиды со всего района, но, имея деньги, можно было бы его восстановить. У моего друга таких денег нет, так я посоветовал ему обратиться к банкирам.
— А им зачем этот дом?
— Базу отдыха оборудовать.  С бассейном, билльярдом, теннисной площадкой.
— Фантазии, — изрекла Юля. — Они нынче отдыхают на
Мальвийских  островах.
И все-таки Арсений Иванович ухватился за идею заполучить обломок родового поместья и уселся писать петицию областному начальству. Стук машинки напоминал Юле о ее бесславном  сидении  в редакции  научно-технического журнала. Неужели опять печатать?
— Вы меня осчастливите! — обрадовался Арсений Иванович. — Вы станете моей... помните жену Достоевского, кажется, Анна Григорьевна  Сниткина... Я, знаете, пишу мемуары о своем дяде. Великий был человек. Театральный режиссер. Но я не хочу касаться его творчества. Об этом уже написано. В английской  литературе есть термин «скелет в шкафу». В каждой семье есть своя тайна,  о которой  не принято  говорить.  Дядя был дважды женат. Вторая жена, можно сказать, отправила его на тот свет. Мои воспоминания о том, как все это было. Страсть, ревность, козни, борьба, безумие… Хотите прочитать?
И он выложил перед ней несколько густо исписанных страниц. Юля с трудом разобрала: «Фрагмент № 6».
«Это было вскоре после войны. Мы с отцом и с матерью плыли на теплоходе в Астрахань, где нас должен был встречать дядя Иван. Он только что женился во второй раз и проводил свой отпуск  на островах в устье Волги. Добирались  долго.
 Сначала на машине, потом на лодке. Прибыли к вечеру. Закат пламенел во всю ширь неба, вода тоже отсвечивала розовым и красным. Дядя ловко греб по направлению к острову, и я удивлялся, как это он находит дорогу среди бесчисленных протоков и зарослей камыша.  Вот мелькнул огонек,  как бы притягивая нас к конечной цели нашего путешествия.  Дядя обрадованно сказал: «Видите маячок?» Лодка причалила  к берегу, и мы пошли прямо на огонь. Возле него суетилась молодая женщина, помешивая в котелке то ли кашу, то ли уху, сейчас не помню. Позади  виднелась  палатка,  и я, мальчишка, подумал, что эта женщина — не то, что другие — отчаянная. Дядину новую жену звали Ксения. Она пела партию  царевны  Лебедь в Большом театре. Дядя был в нее страстно влюблен. На спектаклях, где она была занята, он всегда сидел в третьем ряду партера и, закинув голову, неотрывно  смотрел на свою звезду. Дядин развод для многих, кто его знал, был неожиданностью. Считалось, что он поступил неразумно, оставив прекрасную добрую женщину, мать его единственного сына, ради оперной дивы с неуравновешенным  характером. Мои родители тоже осуждали дядю. Однако отказаться от приглашения на остров не могли. Не знаю, как старикам, но мне эта поездка на многое открыла глаза.
Сквозь заросли камышей, куда я забрался, исследуя местную фауну, увидел я купавшуюся Ксению. Было тихое, теплое утро, вода тоже была теплой.  Стоя по пояс в воде, молодая женщина, очевидно не умевшая плавать, то окуналась по горлышко,  то вновь выныривала из воды. Вот она двинулась по направлению к берегу, и передо мной возникла божественная, будто высеченная из мрамора, фигура. Капли воды переливались на ее плечах, на бедрах, груди… Она распустила волосы, и они рухнули ей на плечи, потекли по спине, как бы довершая увиденную мной красоту последним, с ног сбивавшим очарованием. Я похолодел от захлестнувшего меня восторга и впервые в жизни открыл простую, все объясняющую истину: женское тело делает мужчину безоружным. Вернувшись в «лагерь», где дядя колдовал над жаровней со свежевыловленной рыбой, я стал наблюдать за Ксенией. И как ни странно, в одежде она
 показалась  мне не очень красивой.  Когда она улыбалась, над ее зубами обнажалась тонкая полоска розовых десен.
Настала  пора возвращаться. Уселись в лодку, поплыли. Отец греб, а дядя, положив голову на колени своей жены, пребывал в счастливом молчании по уши влюбленного человека.
Эта встреча надолго запомнилась мне. Но с течением времени образ купающейся Ксении  стал утрачивать былую ясность, в ее поведении появились черты, которые поколебали мою уверенность в непобедимой силе женской красоты.
Ксения была помешана на своей родне. Она, достигшая небывалого успеха, содержала всех: больную мать, неудачливого брата, младшую сестру — студентку. Удивительным  образом  в этой женщине сочетались черты опекунши, беззаветно помогавшей близким, с замашками хищницы, ловко выманивающей деньги из дядиного кармана. Он был очень богат, имел роскошную квартиру, обставленную мебелью из красного дерева, имел сбережения. Казалось бы, человек такого масштаба был вправе рассчитывать на элементарное внимание со стороны жены. Но, увы, этого внимания не было. Дядю кормили жареной колбасой.
Опекунская миссия Ксении, отнимавшая у нее много времени  и сил,  в конце  концов  свела на нет ее дивный  голос. Неизвестно, осознал  ли дядя свою ошибку,  но здоровье его стало резко ухудшаться. Он умер в 62 года, оставив Ксении все, что имел. Таким образом она стала обладательницей дядиного наследства, которое растеклось по карманам многочисленной Ксениной родни.
Память сохранила много эпизодов, которые так или иначе увязываются с образом «скелета в шкафу». Об этом, затаенном, известном  разве что очень близким  людям, не принято говорить.  И потому,  наверное, многие  мемуары,  записи  о встречах с известными, даже знаменитыми людьми всегда отдают холодной парадностью.  Моя задача иная — показать их жизнь такой, какая она была...»
Закончив читать,  Юлия  привычным жестом поправила съезжавшие с переносицы очки и задумалась. «Скелет в шкафу» обнажил обыкновенную досаду автора мемуаров на семью
 «чужаков», отобравших наследство великого Муромцева. Ах, если бы не Ксения, то досталось бы красное  дерево тем, кто был ближе к орденоносцу, лауреату и прочее. Вот ведь что ты наделала,  дива оперная, Гамаюн  голосистый. Недаром  тебя осуждала обиженная родня.
Впрочем,  кому нужны твои догадки,  Юлия? И права ли ты, подвергая  придирчивому анализу престарелого  потомка славной  семьи? Ну написал  как умел, как видел — и ладно. Остановившись на этой мысли, Юля сказала хозяину:
— А знаете,  это интересно. У вас определенно есть слог. Так что пишите дальше.
Но писать было некогда. Наехали ребята с областного телевидения.  Сняли  дом знаменитой семьи, яблоню,  посаженную отцом Арсения Ивановича, скамью, где он любил отдыхать. Дошла очередь и до Арсения Ивановича. Довольный  вниманием к своей особе, он вдохновенно живописал деяния великих деятелей искусства, вторгался в глубины истории, размышлял о плачевном состоянии культуры в наше непростое, трудное время. Чувствовалось, что выступать перед телекамерой ему не впервой.
— Я мечтаю открыть мемориальную комнату в этом доме, — говорил он, поглаживая седые усы. — Нельзя забывать тех, кто отдал свой талант, свои знания, жар своего сердца людям.
После съемки разгоряченный Арсений Иванович полез в погреб, достал французский коньяк. Телевизионщики охотно пили и ели, а Юля даже не присела за стол, и никому из мужчин не пришло в голову предложить ей выпить.
Когда они уехали, Арсений Иванович, все еще пребывавший в лучах озарившей его славы, вдруг спохватился:
— Юлия Анатольевна, а вы-то что же? Давайте-ка выпьем с вами. — и он налил рюмку «Камю».
— Это настоящий? — спросила Юля, кивнув на бутылку.
— Конечно!  — убежденно произнес  хозяин. — Жена-покойница из Парижа привозила.
— Что ж, помянем  жену, — быстро проговорила Юля, и было непонятно, жена ли виновница тоста или привезенный ею коньяк.
 Расчувствовавшись, Арсений Иванович впал в воспоминания об умершей, и Юля услышала трогательную речь о том, каким чудесным человеком была его Ириночка — видный специалист Внешторга, подруга жизни, мать единственного их сына.
Юля покорно  слушала, презирая  себя за то, что признания хозяина оставляют в ее душе чувство, похожее на ревность и даже досаду. Она не хотела знать того, чего не хотела. И уловив момент,  когда послышался голос матери,  призывавшей найти палку, удалилась к себе...

Юля лепит вареники с вишней и время от времени поглядывает через окно на Арсения Ивановича, который сидит под широким холщовым зонтом и что-то пишет, разложив листы на колченогом столе. Над сладкой вишней кружатся осы. Юля напевает какой-то мотивчик из модной песни, пустой бутылкой раскатывает тесто, тонким стаканом вырезает кружочки, которые заполняются ягодами. Она лепит и лепит вареники, а в голове ее порхает легкомысленная озорная  мыслишка:
«А почему бы и нет? Он одинок,  у меня тоже никого нет. Ему нужна женщина, хозяйка, а мне — близкий человек. И к тому же, — размышляет она, — мое материальное положение таково, что одной оставаться мне никак нельзя: с голоду подохну. А он все-таки при деньгах».
И тут же она вносит коррективы в ход своих мыслей. Ей нравится его благоговейное отношение к предкам, его стремление  донести  до современников живое звучание  ушедшей эпохи. И все-таки, ты же видишь, Юля, — его семья — закрытая зона. Ни один посторонний человек не проникнет за пределы четко обозначенных границ. Недаром этот человек держится с ней отчужденно и подчеркнуто вежливо. И наверное, по-своему он прав. Все эти портреты, архивы, мемуары, красивые старинные вещи как бы предупреждают:  сюда, в этот мир, вход разрешен только посвященным. А ты, Юля, ты, безвестная машинистка, попала сюда на правах обслуги. Тебе не на что рассчитывать, кончится лето, и ты вместе со своими пожитками исчезнешь, растворишься вдали.
 Так размышляла Юля,  укоряя  себя за бредовые  идеи и вновь возвращая себя к суровой правде жизни.
— Ну-с, что у нас сегодня на обед? — слышится голос Арсения Ивановича.
— Суп овощной и вареники с вишней, — отвечает Юля.
— О-о! — восторгается  хозяин. — Юля, вы незаменимый человек! — Следуя неизменной привычке, он наливает из канистры рюмку самогона и садится за стол. Обед ему нравится. И только слепая старуха в конце трапезы недовольно ворчит:
— Слишком кисло.
Юля вздыхает: «Не для тебя старалась».


***

Из соседней деревни приехал на мотоцикле Чешуйкин — учитель физики восьмилетней школы. Переступив порог, стал жаловаться на нравы нынешних подростков.
— Представляешь, Арсений, пропала карта из школьного музея.
— Какая? — не понял Муромцев.
— Генеалогическая, — объяснил  Чешуйкин, — где изображена ветвистая сеть родственных связей твоего прославленного рода. И кому она понадобилась, ума не приложу.
Арсений Иванович забеспокоился.
— Плохо хранил, вот и исчезла! Такой ценный  экспонат. Поди-ка сделай такую же. Ты представляешь, сколько сейчас запросят за ксерокопии?
— Да представляю,  — мямлил незадачливый Чешуйкин. Тут же на столе появилась  бутылка, и Юля заподозрила,
что генеалогическое дерево лишь предлог для ветвистого разговора с возлияниями.
Прислушиваясь к звону граненых стаканов, она пыталась представить себе что-то вроде престарелой яблони с круглыми плодами,  на каждом — имярек  и степень родства. До нее долетали известные со школьных лет фамилии: Плетневы, Долгорукие,  Вяземские, и где-то в хитроумных  сплетениях
 брачных связей с неизбежным появлением новой поросли  в виде детей висело яблоко,  откуда шли новые ветви, одна из которых завершалась  самим Арсением Ивановичем. Сознавать это было,  наверное, приятно, и Юля поняла,  откуда у хозяина столь благоговейное отношение к далеким предкам. Да и как не любить, не лелеять память о некогда живших людях, когда выходило, что все они, как ручейки, питающие реку, сосредоточились в нем, живущем ныне.
Настала пора заготовок, и Юля целыми днями возилась с банками и солениями. Бесконечно горела газовая плита, с лица Юли стекали капли пота. Заметив, с каким трудом она закатывает банки, Арсений Иванович предложил ей свою помощь. Она вытерла горячее мокрое  лицо концом  фартука и уступила ему место за кухонным столом. И тут произошла странная вещь: он поднес ее руку к своим губам. Должно быть, в знак благодарности.
Шли дни. Арсений Иванович по-прежнему хлопотал о передаче в бессрочную аренду одноэтажного флигеля. Однажды он возвратился из очередной  поездки  по району с большой  мраморной  доской.  Буквы,  высеченные на ее поверхности, были нечеткими, и Арсений Иванович, втащив доску на террасу, принялся очищать надпись сухой тряпкой. Наблюдая за его движениями, за мельканием покрасневшего его лица, Юля почему-то подумала, что дощечка обошлась хозяину в кругленькую сумму.
—Ну и куда вы ее приколотите? — поинтересовалась она.
— На стену дома, конечно, — ответил Арсений  Иванович.
— А зачем?
— Чтобы люди помнили. Вы прочитали  надпись? — и он развернул доску так, чтобы Юля смогла увидеть то, что высечено на мраморе:
«В этом доме жили И.А. и Н.А. Муромцевы, внесшие большой вклад в развитие российской культуры».
Скептический Юлин ум тотчас же выстроил картину посещения дома вездесущими туристами: по озеру плывет катер, на нем — разношерстная толпа. Гид, представитель  туристической фирмы,  ведет их по дорожке к дому и начинает  вещать о
 том, кто здесь бывал и какой след оставил в памяти поколений. Потом приезжих знакомят с Арсением Ивановичем, и тот демонстрирует  любопытным генеалогическое дерево, где висят яблочно-далекие  потомки. Зная, что соловья баснями не кормят, Юля не забывает и о другой стороне путешествия: приезжих влекут на берег озера, где уже варится уха из лещей, выловленных местными умельцами. Потом выходят одетые в сарафаны девушки с туесками луговой земляники, и туристы охотно раскупают ягоды и спешат на катер.


***

Был чудесный вечер. Юля прохаживалась вдоль берега озера, любуясь красками удивительно нежного заката. Неожиданно перед ней выросла фигура Арсения Ивановича.
— Горе какое, — сказал он, потирая висок, — У Кармановых сына убили.
— Где? — вздрогнула Юля.
— Да в Чечне. Телеграмма пришла.
Не дождавшись, что Юля как-то отзовется на это событие, он замолчал.
— Ну что же мы стоим, пойдемте,  — сказала она, чуть дотрагиваясь до его руки.
На поминках они сидели рядом, и Юля испытывала на себе любопытные, как бы предрекавшие что-то взгляды. Ей было не по себе не только от близости хозяина, но и от осознания некоего несоответствия между обыденностью ничем не сокрушаемой деревенской жизни и этой трагедией — гибелью молодого парня, труп которого, наверное, зарыли в братской могиле.
К столу садились по очереди: человек двадцать поминали и закусывали, столько же толпилось во дворе, дожидаясь, когда освободятся места.
Мать погибшего, в черном платье, с заплаканными глазами, за столом не сидела, а только подносила угощение и выставляла все новые бутылки с водкой. Отец молчал, будто окаменев. Над ним на стене висел портрет молодого человека в военной форме. Чистое открытое лицо.
 — Люди ждут, — тихо сказала Юля хозяину.
— Да, да, — отозвался он, поднимаясь.
Тишина  стояла в доме. Говорить  ни о чем не хотелось. И только сердце сжималось  от тяжелого  чувства вины.  Вот живут они тут, суетятся, огурцы солят, ягоды собирают, а там льется кровь, птицы кружат над трупами убитых, летят по небу цинковые гробы. Почему они не хотят об этом думать? Выключили  телевизор,  заглушили  радио — не мешайте,  не терзайте душу горькими словами. Уже нет сил жалеть невинных и проклинать виноватых. Горечь и стыд чувствовала Юля. И странные  видения  просыпались в ее мозгу. Будто давно-давно такое уже было. Хотелось есть, приносили телеграммы, после чтения  которых матери падали замертво.
Утром, как обычно, Катя принесла молока.
— Беда-то какая,  — начала она, скорбно качая головой. — Такой был парень, Колька,  тихий, непьющий, грамотный.
— А вы чего ждали? — отозвался из своей каморки  Арсений Иванович. — За Ельцина голосовали  — вот и получайте.
—Нечего нас попрекать за Ельцина, — возразила Катя, — Нахлебались мы при прежних вождях. А ты лучше скажи, кто за коммунистов голосовал. Такие, как наш директор совхоза. Работать  не умеет, все поля бурьяном  позарастали, а власть ему подавай.
Арсений Иванович спорить не стал, ушел по своим делам, а
Юля с Катей все еще обсуждали постигшее деревню несчастье.


***

Из черной  «Волги» вышел мужчина  в шикарной белой ветровке и такого же цвета кепочке на голове. «Еще кого-то несет», — подумала  Юля,  разгибая  уставшую от прополки спину. На ней льняные шорты и маечка-топка, открывавшая шею и верхнюю часть груди. Приезжий, видимо, очередной
«друг» Арсения Ивановича, хищно оглядел открытые Юлины ноги, тонкую талию, красиво очерченную грудь и неожиданно выдохнул:
— Какая роскошь!
 Угадав в нем бывалого искусителя  по женской части, она, смеясь, отмахнулась:
— Ой, ну что это вы.
— Ну, я вам говорю — роскошь, я-то знаю лучше,  чем вы... — настаивал  приезжий, приглушая  голос и озабоченно оглядываясь.
— А-а, пропащий великий пропойца! — пропел Арсений Иванович, расставляя руки для широких объятий. — Какими судьбами?
— Какими, какими, ты же знаешь,  жена болела, о поездке нечего было и думать. Дочери с внуками здесь обитали, а  мы, горемышные, сидели в Москве. Слава богу, кончился этот кошмар.
— Ну, а сейчас как она, ничего?
— Ничего, но, конечно, еще слабовата. Так чего приехал, ты не дашь на недельку электрорубанок? Баню хочу строить.
— Дело нужное, — одобрил хозяин, — но рубанок не дам. Самогону, пожалуйста, налью, а инструмент не проси. Знаю я наших умельцев, запорят за милую душу.
— Ну ладно, — кивнул гость, как будто заранее зная исход разговора. — Тогда наливай.
Появилась знаменитая канистра.
— Юленька, сообразите что-нибудь закусить!
Юля сняла рабочие перчатки, продефилировала мимо мужчин к водопроводной трубе, где был устроен кран для умывания.
— Слушай, где ты нашел это создание? — донесся до Юли голос приезжего.
— А ты на чужой каравай рот не разевай, — ответствовал хозяин.
— Новая, что ли? — не переставал допытываться гость.
— Юленька, вы скоро? — намеренно громко крикнул Арсений Иванович.
— Иду! — прошла мимо грядок, стала красиво подниматься по ступенькам крыльца, чувствуя затылком, что оба старых дурака пускают слюни, глядя на ее крепкие загорелые ножки.
Они выпивали и закусывали, а Юля подавала еду и тарелки. За столом шел разговор, похожий на винегрет: мелькали имена Ельцина, Грачева, Дудаева, коммунисты сменяли Жириновского, от курса доллара переходили  к сетованиям  на дороговизну  всего и вся, ругали радио и телевидение  за пошлость и дешевые боевики, возлагали надежду на новых, еще не заявивших о себе политиков. Юля в разговоре не участвовала, а когда гость, как выяснилось, бывший журналист - международник отбыл, с досадливым  чувством подумала: «Вот, даже посторонний мужик разглядел во мне женские  достоинства,  а этот...» И она вздохнула. Почему он упорно сохраняет дистанцию  между собой и ею? Неужели  он настолько стар, что его не волнует присутствие женщины? Или все дело в генеалогической амбиции?  Ну, ладно, поживем — увидим.
У хозяина много так называемых  «друзей», потому что он никому не отказывает в рюмке. С больной головой к нему обращаются часто, особенно  по утрам, когда необходимо  опохмелиться. То и дело заявляется к нему Катин муж, по имени Феликс. Он невысок, широкоплеч, у него загорелое дочерна, изрезанное глубокими морщинами лицо, на котором сияют, как два озерка,  голубые глаза. Он едва заметно  волочит больную ногу. Из-за ноги не работает, но еще и не пенсионер. Живут они с Катей за счет своего хозяйства, скотины, курей и случайных заработков, перепадавших от дачников, к коим сельское население причисляет  и Арсения Ивановича.
— Ну что, хозяин, нальешь? — бодро спрашивает Феликс, не пускаясь в лишние разговоры.
Тот уходит за канистрой. А Феликс, поблескивая глазами, задает Юле прямой простодушный вопрос:
— Как у вас — сладилось? Задул он тебе? А то смотри, я бы не прочь.
Юля сердится:
— Скажешь тоже, жеребец нахальный!
—А что, я ничего. Дело житейское.
Арсений выносит рюмку, гость рассматривает ее содержимое на свет и заявляет:
— Мало льешь, мы привыкли  стаканами.
— Заработай — налью, — отвечает хозяин. И Феликс с готовностью:
— Хочешь баню тебе растоплю, воды нанесу?
 — Идет, — соглашается  хозяин,  норовивший любое дело спихнуть на чужие плечи.
— Только уговор, — продолжает Феликс, — будешь вместе с бабой мыться, как полагается у нас, у деревенских.
— Ладно, ладно, — небрежно соглашается  Арсений Иванович, как о деле, не стоящем внимания.
Пока они возятся с дровами и водой, Юля собирает чистое белье. Ей почему-то не по себе. С чего это он сразу согласился мыться вместе с ней? Она открывает  дверцу доисторического шкафа, ищет трусы, майку, носки, свежее полотенце. Она ворошит, перебирает белье, нащупывает трикотажную ночную сорочку в мелкий цветочек. Укол ревности пронизывает ее сердце. Ей кажется, что от ткани исходит едва уловимый запах женского тела. Почти сорок лет совместной жизни — не шутка. Знал ее молодой, стройной, потом располневшей, грузной, большегрудой, седой...
Легкая изморозь пробежала по телу Юли — эта ткань хранит чужое тепло, — рука плавно скользила по изгибам уже не существующей  жизни. Наверное, он и сейчас помнит аромат жены. А она, Юля... Хм! Явилась на развалины Карфагена. Ей стало жаль себя. Чего ты хочешь? Обноски чужой судьбы. Спрятала сорочку, отвернулась и замурлыкала мотивчик модной песенки: «Бежит ручей, течет ручей, и я ничья, и ты ничей».
Голос Арсения отвлек ее от ревнивых мыслей:
— Юля, баня готова!
Войдя в предбанник, она решительно сбросила с себя одежду и вошла в горячий,  обволакивавший тело пар. Арсений Иванович был уже там. Она взяла тазик, налила из круглого бака горячей воды. Наверное, он смотрит на нее. Ну и пусть... Она косится в его сторону. Ее пугает его нагота, полуприкрытая паром. Но она все же пытается рассмотреть то, что составляет достоинство  мужчины.  Ничего  особенного. Более  чем скромно. Арсений в откровенных разговорах с нею выдавал себя за великого бабника. Хвастал, наверное. А может и правду говорил. Теперь он подходит к баку с водой и оказывается повернутым к ней спиной. У него худой, слегка отвислый зад, слабые узкие голени, отвисшая под лопатками кожа… Да, был орел, да весь вышел... Юля намыливает плечи и руки.
 — Спинку  потереть? — предлагает он нарочито бодреньким голоском.
— Потри, конечно  — Она не замечает, как легко перешла на «ты».
Он старательно трет, захватывая движениями рук ее бедра и широкий зад. Она слышит:
— У тебя шелковистая кожа.
— А что, бывает в крапинку? — пытается она шутить.
— Все, — объявляет он, передавая ей мочалку.
— Хоть бы обнял, дурак. Он не слышит ее призыва.
— Хорош парок!
— Давай-ка я тебя веничном охлестаю! — предлагает она.
— Давай! — весело отвечает он.
Она берет веник,  окунает его в кипящую  в котле воду и внахлест бьет его по спине.
— Ну ты уж слишком!.. — остерегается он.
А она еще и еще раз стегнула. В ней закипает желание проучить его за упрямую тупость. И она от души хлещет и хлещет веником, вкладывая в каждый взмах свою досаду. Он кричит:
— Перестань, сдаюсь!
В ответ она протягивает ему веник:
— Теперь ты меня отхлещи, да покрепче!
Теперь она всерьез хочет, чтобы он выбил из нее ее дурь, чтобы боль пересилила игравшую в ней обиду.
А что, прыгает в голове озорная мысль, если самой к нему прижаться? Ведь не каменный же он! Для чего ей даны природой эти налитые сочный силой груди, для чего эти полные бедра, нежные соблазнительные руки — неужели только для мытья  и прополки? Для чего нужна ее широкая  задница — неужели для того, чтобы охлестывать ее веником?  Подойди, будь смелее, или ты не баба? Она поворачивает голову и видит его сидевшим на лавке и занятым намыливанием живота. «Ну и черт с тобой!» — решает она и, вылив на себя ушат воды, уходит в предбанник одеваться.
Поднявшись на террасу, она наливает из канистры стопку самогона и залпом выпивает.
 Минут через десять появляется Арсений. Он в махровом халате, с гладко причесанной шевелюрой.
— С легким паром! — ядовито произносит Юля, но он не улавливает яда.
— Хорош был парок!
Прощаясь с ней перед сном, он, к ее удивлению,  взял ее лицо в свои руки и поцеловал в губы:
— Спокойной ночи.


***

Август подходил к концу. Лил дождь. С крыши текли струйки воды, и Юля выбежала подставить ведра и тазы, чтобы не пропадала  драгоценная влага. И как раз в те минуты,  когда она бегала с посудиной, к калитке подкатила машина, из нее вышли четверо: парень с девушкой и пара постарше.  Вся кавалькада, спасаясь от дождя кто зонтом, кто развернутым над головой плащиком, трусцой побежала к дому. Быстро вбежав на крыльцо, парень крикнул:
— Отец, встречай гостей!
Арсений Иванович обрадованно расставил руки, заговорил быстро, улыбчиво:
— Вот нечаянная радость! Что же телеграммой не предупредили?
— До нас кое-что дошло, — загадочно  ответил молодой потомок, целуя отца.
Гости расселись за столом на террасе, посыпались вопросы о здоровье, о делах... Тут показалась и Юля с плащиком на плечах.
— Это моя помощница — Юлия Анатольевна,  — представил ее Арсений Иванович, — мой ангел-хранитель.
Юля поздоровалась, прошла на кухню и принялась готовить салат. Голоса на террасе сплетались в причудливый узор, посвященный великому клану Муромцевых.
— Его жена, — пела женщина, как догадалась Юля, сватья хозяина,  — теперь продает картины отца, чтобы прокормить сына-тунеядца...
 Юля расставила тарелки и попросту, не отдавая себе отчета — почему, обратилась к хозяину:
— Арсений, принеси  бокалы.
— Сейчас, — подхватился он, устремляясь  в комнату, где жила мать.
Женщина подозрительно взглянула на Юлю.
— Вы давно тут?
— Давно, — ответила она.
— И надолго?
— Как  получится.  Извините, но в этом доме почему-то обожают олово, так что не обессудьте... — и она положила возле каждой тарелки по гнутой бедняцкой вилке.
— Да-а? — протянула женщина.  — А вы что же, на серебре едите?
— Да нет, у меня мельхиор...
Арсений расставил принесенные бокалы. Юля, как подобает прислуге, ушла к себе. Потом в ее комнату вошли молодые — сын Арсения Ивановича с женой. Бегло оглядев помещение, будто проверяя, все ли на месте, сын спросил:
— А где вы будете спать?
— Как где? — удивилась Юля. — Где обычно — здесь...
— Нет, знаете, так не получится,  — перебил он ее. — Родители Алены, — он кивнул на жену, — люди немолодые, не в бане же им ночевать...
— Поговорите с отцом, — небрежно бросила Юля, не покидая насиженного места.
Молодые ушли советоваться. Голоса стали резче, сын почти срывался на крик, отец протестовал: «Ничего подобного!» В конце  концов  разместились: кто на террасе,  кто в каморке, кто в комнате старухи.
Юля долго не могла заснуть. К ветвистому генеалогическому дереву она прикрепила еще одно «яблоко» с надписью
«сын». Да, мельчает знатная семейка... Видно, природа решила отдохнуть на сыночке.  Слишком он нервный, разбросанный какой-то.  Говорит  отрывисто,  в глазах — беспокойный огонь. И ей стало абсолютно ясно, что они — она имела в виду всю компанию — ей не позволят.
 Проснувшись и выйдя на террасу, Юля обнаружила,  что все уже позавтракали. Сватья, переодетая в сарафан, допивала чашку кофе, и из ее белого выпуклого горла выкатывались круглые пузыри жеманных фраз:
— Мы тут посоветовались и решили, что хозяйством будет заниматься Катя,  соседка.  За плату, конечно.  Она уже дала согласие. Платить будут, конечно, мужчины, у нас в семье так заведено, ну, а мы, женщины, займемся  огородом. Мы уже и договор подписали — хотите взглянуть?  — и она протянула Юле какой-то листок.
Юля не стала смотреть и повернулась  к Арсению Ивановичу. Он казался  растерянным и виноватым.  Лицо красное, глаза смотрят вниз.
— Юлия Анатольевна прекрасная машинистка, — заикаясь, произносит он.
Но Юля не стала слушать, как он будет выпутываться.
— У вас тут много полыни, — беззаботно сказала она.
— Что? — убито выдавил он.
— Аллергия у меня началась.
— На что?
«На вас», — чуть не брякнула  Юля, но сдержалась и попросила:
— Отвезите меня на станцию.
По дороге домой она, чтобы досадить себе, подсчитывала, сколько сэкономила, питаясь за счет потомка знаменитой семьи. И выходило — сущие крохи.