Давно давно, до интернета

     Судоремонтный завод занимал часть северного, восточного и южного побережья бухты. В этом месте в бухту впадала речка, которая в период дождей или тайфунов имела обыкновение разливаться. Бухта делила город, раскинувшийся на её берегах, пополам, и получалось, что судоремзавод расположен прямо в центре города. Это было самое красивое и лучшее место, так мне, двенадцатилетнему мальчишке, тогда казалось. Я любил смотреть на ощетинившиеся портовыми кранами берега, на перемещение огромных стальных стрел в пространстве. Любил слушать звуки, создаваемые железными листами бортовой стали, когда они срывались и падали, громом с раскатами ударяясь о землю; гудки пароходов и военных кораблей. Вообще шумы обычных сухопутных городов похожи, так же и похожи интонации портовых городов, но это совсем другое звучание, особенно когда туман и гудят, швартуются суда или перекликаются на рейде корабли и всегда над плещущей водою бухты покрикивают чайки. Мне нравилось пересекать бухту на рейсовом катере туда и обратно, обозревая морские дали с борта, чтобы увидеть днища судов в плавучих доках, ржавые, потрескавшиеся, обросшие раковинами и водорослями. Я тогда даже и подумать не мог, что весь смрадный смог от сварки железных гигантов напитывал город тяжелым отравленным воздухом, а рыбу, выловленную из мутной воды моей любимой бухты, лучше не есть.
     На первом курсе университета, в аудитории, где окна выходили на причал, я забывал о теме занятий, мечтательно погружаясь в туманную дымку порта со стрелками кранов и мачт кораблей. Нельзя сказать, что я хотел быть моряком или судоремонтником, но город, наполненный людьми этой профессии, связанной с морем, отпечатался во мне неким тавром, как клеймо на лошади. Мы ходили вразвалочку, знали множество морских терминов и, когда знакомились с девчонками, они ни на секунду не сомневались, что я, если ещё не моряк, то курсант морского училища точно.
     На пятом, последнем этаже нашего многоквартирного дома, проживала семья клепальщика. Вообще почти весь наш дом состоял из семей рабочих, за редким исключением. Учитель Владимир Дмитриевич Плетнёв и его жена после университета преподавали в нашей школе математику и географию. Это её голос равнодушно прозвучал в подъезде, когда она с гостьей поднималась по лестнице, а я торчал у двери, забыв дома ключ в ожидании бабушки: «Нужно меняться и съезжать отсюда. Тут одни работяги!».
     Действительно, так и было. В нашем доме проживали люди рабочих специальностей: сварщики, клепальщики, монтажники, докеры, стропальщики, а мама моего друга работала на огромном кране крановщицей. Ныне клепка на судах, наверное, ушла в прошлое, но мы, дети нашего двора, хорошо знали, что клепальщики почти все глухие из-за безумных децибел, разрушающих слух трудящегося при клёпке.
Татарин Хафиров Петр Фаридович, клепальщик первого разряда, был женат на Зинаиде Николаевне Яночкиной, белорусской национальности, работающей на нашей улице дворничихой. Более нелепой пары и найти трудно. Она высокая, сухощавая, как раньше коротко говорили в народе – белобрысая, а он – маленький, коренастый, смуглый. Они вдвоём и рядышком так и не ходили никогда, по крайней мере, я такого не припомню. Семья как семья, хотя под руку не прогуливаются, но детей нажили троих. Старшая дочь, Люська, училась со мной в одном классе. Следом шёл брат Гриша, а самой младшей, пяти лет от роду, была Яна, которую все дразнили немой. Кроме слов: «Дида-дида и тая-тая», она ничего не произносила. Этими словами обозначала практически все действия и все просьбы, а тетя Зина говорила, что все её дети начинали разговаривать очень поздно, поэтому Янка обязательно заговорит, но – потом… Сплетницы на лавочке судачили, что Хафиров-старший «настрогал» младшую по пьяному делу и ожидать тут нечего, ещё поговаривали, что он Зинку поколачивал, но сор из избы никто не выносил. Эти подробности нам сообщала Танька - сплетница, которую вечно прогоняли взрослые бабы, промывающие кости всем на огромной скамейке во дворе:
     – А ну, пошла отсюда! Иди вон с детьми в песочнице играй! Развесила уши! Шесть лет всего, а как баба старая!!! – ворчали она на Таньку, которая подтянув зелёную соплю, демонстративно уходила за угол забора, где, затаив дыхание подкрадывалась как можно ближе обратно к углу, чтобы оттопыренным ухом уловить все новости большого дома.
     Никому из взрослых и в голову не приходило пасти свое дитя на прогулке на улице. Стихия дворовых детских отношений того времени на удивление была обострённо справедливой. Никто не обижал маленьких, все презирали «хлюздящих» и жмотов. Ценились честность, щедрость и справедливость. На каждом этаже двухподъездного пятиэтажного дома находилось по четыре квартиры, и почти в каждой были дети, а то и по двое, а то и по трое детей. Иногда вечером собирался табун разновозрастной детворы, которая прыгала на веревке, играла в «Казаков-Разбойников», в «Вышибалу», в «Страны», скакала в классики, припрятывала секретики, гоняла в пятнашки. Пар шёл от каждого, вышедшего погулять, и домой он возвращался, как выжатый лимон, голодный и способный только спать, чтобы завтра с новыми силами окунуться в такую невыносимо прекрасную жизнь…

     Пятнадцатого сентября, на третьей неделе от начала учебного года, на перекрёстке перед школой Гришу насмерть сбил грузовой автомобиль. Тетя Зина сидела у небольшого гроба с сухими воспаленными глазами и беспрерывно гладила мёртвого мальчика по лысой побритой голове и поправляла на его лбу ленточку с образами, которая прикрывала чёрную рану на виске.
Одни говорили, что шофер не притормозил перед школой, хотя там был знак «Осторожно, дети!»; другие утверждали, что мальчик прицепился к кузову руками, чтобы прокатиться; третьи авторитетно и категорически заявляли, что он выбежал на проезжую часть неожиданно, так как мальчишки играли в футбол, и он побежал за мячом… Какое это всё теперь имело значение, когда её любимого сыночка сейчас закопают в землю навсегда! События на кладбище, где скорбь разлита так щедро, что и дьявола не удивишь, все же повергли в шок всех присутствующих. Окаменевшая мать с нервным поглаживанием головы мальчика вдруг как будто перешла черту. Обняла ребенка, прижала к себе и хоронить не давала. Её с трудом оторвали от тела, потерявшей сознание, мазнули нашатырём, давая вдохнуть рвотный запах лекарства, и домой повели втроём, почти понесли: ноги онемели и отказались переступать.
До Морского кладбища пешком всего час ходьбы. Тётя Зина стала ходить туда каждый день и разговаривать с Гришей, чтобы ему там не страшно было одному. Дом заброшен. Обеда нет. Люська бегает за хлебом и молоком, после школы присматривает за Янкой.
Я видел, как тётя Зина утром, зажав рукой платок под подбородком, как будто ей холодно, быстро шла по дороге к тропе, ведущей на Морское кладбище.
Никто не мог ничего сделать. Она не слушала ни мужа, ни соседей, ни подруг, ни дочь. Её не было с живыми. Высокая, сухощавая, с белыми скорбными губами и опрокинутыми внутрь глазами, она с решительным видом творила что-то очень важное для неё и для её мальчика. Пустым взором смотрела вокруг, не понимая, чего от неё хотят.
Сентябрь стоял жаркий. Температура днём достигала 24-25 градусов. В этой широте сентябрь практически летний месяц. Еще ни единого желтого листа, солнечно, небо ясное, синее, а облака, если и пробегут, то где-то там по краешку. И такая благодать Божья на дворе, что кажется, будто смерти нет.
Около свежей могилы, усыпанной засохшими цветами с венком из красной материи, сидела мать и раскачивалась, как будто под музыку. Она даже не успела вскрикнуть, когда грязные мужские руки схватили её за плечи и повалили на землю.
Когда она возвращалась с кладбища в грязной, разорванной одежде, без косынки, её белёсые волосы, растрепанные и вздыбленные, завешивали глаза, огромная кровавая царапина начиналась на лбу и, пересекая все лицо, скрывалась на шее за воротником, почти все жители дома в ужасе следили за её неторопливой походкой.
     – Что случилось, Зина?! – крикнула соседка Маруся.
     – Ничего. Я убила чёрта, – почти весело произнесла она.
     Спустя несколько дней тётя Зина вышла на работу.
Никакого чёрта она не убила, но бомжеватый разбойник, развлекающийся на кладбище, наверняка получил сотрясение мозга. Каменистая местность приморского городка щедра на булыжники разного вида и размера. Спустя много дней тетя Зина с удивлением вспоминала:
     – Откуда взялись силы, не знаю! Я ведь долго ничего не ела, только воду пила… Он повалил меня, а я думаю: вот и смерть моя пришла. Хорошо бы!!! Там аралия колючая росла, лицо мне разодрала. Кровь брызнула, и я как будто проснулась. Э, думаю, не дамся чёрту!!! Схватила камень и ка-а-ак садану его по голове! Он тут же и помер. Я вскочила и – бежать. Иду, и стало мне радостно. Вспомнила, у меня же еще дети есть. Нужно в милицию сообщить. Пусть чёрта похоронят.

     Сколько я её помню, частенько её фигура маячила на крыльце у дверей нашего подъезда, высокая, сухопарая, чуть сутуловатая, с метлой в руке.
Спустя десять лет я уже жил с родителями в Новосибирске, а в родном морском городе был проездом, и ноги сами привели меня во двор, где я родился и вырос. Всё так же шумело сентябрьское лето, и у подъезда стояла тётя Зина, долговязая и худая. Когда я подошел поближе, я увидел, что копией тети Зины стала выросшая Яна. Только она стояла без метлы. Говорить она так и не научилась, и струйка слюны стекала по подбородку за шиворот.