Сон о двух рыцарях

 
                Посвящение Валентину Карге
     Не спрашивай, как мы сюда попали, и что это было? А был заброшенный тенистый сад за деревней у просёлочной дороги, отделявшей сад от города. По дороге сто лет никто не ездил, и она плотно покрылась травой-муравой, так что и древние колеи, продавленные деревянными колёсами, обутые в кованые железные обручи, выделялись более тёмной зеленью.
   

    Когда и как мы успели заметить всё это, тоже непонятно. В этом городе мы не жили и не были никогда. Может быть города и не было, а был он только плодом нашего воображения, как и всё остальное, кто знает.
   
    Я и нас самих видел со стороны, при этом нисколько не отлучаясь от земляничной поляны, где мы раскинули наш бивуак. Нас было трое на этой поляне, огороженной с трёх сторон терновником с щедрым обилием тёмных ягод. Зелёный цвет преобладал за исключением самой стены нашего колючего кустарника да трёх двухметровых колонн, замыкающих наш пятачок. И хотя меж ними был свободный проход, казалось, что они плотно замыкают наше уединение, а то и просто охраняют нас. Они были серой невыразительностью телеграфных столбов.
   
     Мы, Валь де Каарг, Георг фон Блюменфельд, это я, и Прекрасная Изольда Белокурая, сидели вокруг импровизированного стола – «Комсомольская правда» с первомайскими призывами на 1957 год. Сами себе мы были понятны, но несколько смущены от того, что были в одной компании с Изольдой, и от того, что угощать её было почти нечем. На «столе» стояла четвертинка с зелёной наклейкой, банка, уже открытая, с рижскими, шпротами, уж эти-то хороши, и порезанный батон за тринадцать копеек. Ни Валь де Кааргу, ни мне не приходилось до сего часу беседовать с Прекрасными дамами, это не то, что Томка Завгородняя, которая в восьмом классе звезданула меня по голове портфелем с Евгением Онегиным внутри, да так, что ой-ёй-ёй. По правде, рыцари мы были самозванцами, хотя я назвал себя по месту рождения.
    
     Между тем, беседа текла естественно и непринуждённо. О чём, трудно было сказать, а моя запись на следующее утро безнадёжно исчезла. Да и вообще, говорили ли мы, казалось, что беседа была без слов, а от того более проникливая – «Мысль изреченная есть ложь» (Тютчев). И скоро мне стало казаться, что именно Изольде я посвятил своё первое стихотворение: «Мне часто будешь сниться ты и та весна»… И мой друг был уверен, что именно её голос он слышал, когда писал: «Вот телеги в селе тарахтеть перестали, Это голос её, и не нужно гадать…»
    
     Между тем четвертинка пустела. Я наливал напиток в двадцатиграммовые  медицинские баночки, что ставят на грудь или спину при простуде, – изобретено Валькой Малышевым, но гораздо позднее.
     Изольда с удовольствием опрокидывала стаканчики и умело укладывала по две шпротины на ломтики батона. Интересно, напиток, который Бранжьена подавала на корабле Тристану и Изольде, был столь же сладостен и приятен?
     Почувствовав, что обмен понятиями и мыслями подходит к концу, и увидев, что Валь де Каарг увлечённо размахивает бутербродом, а шпротина мирно лежит у его колена, взбрело мне в голову осмотреть наши охранные столбы. И как же я был удивлён, обнаружив, что крайний левый столб представляет франкского рыцаря, бывшего при дворе Карла, иначе говоря Шарлёманя, правый – рыцаря из Нибелунгов и имел прямое отношение ко мне. А между ними – Белокурая Изольда, столь любезно согласившаяся разделить с нами нашу трапезу. И лишь терновник напомнил мне то ли Шумейку, то ли Терновку.
    
     Пора! Мы собрали газету и вместе с пустой четвертинкой сунули всё в сумку с надписью «Аэрофлот» и ушли по дороге из травы-муравы далеко-далеко, так что не видно до сей поры.
    
     И кто знает, встретим ли мы ещё хоть раз самих себя на этой дороге?..