Идеи Карамзина в интерпретации Шевырева

                (Русская национальная идеология Н. М. Карамзина в интерпретации С. П. Шевырева)

        В истории становления русского национального самосознания имя Н. М. Карамзина занимает совершенно особое, исключительное место. Невозможно переоценить то влияние, которое оказал выход томов «Истории государства Российского» на формирование общественного мнения в среде постепенно складывающей отечественной интеллигенции. Ключевая роль Карамзина в процессе развития русской культуры на рубеже XVIII–XIX вв. подробно и всесторонне освещена в большом количестве специальных исследований [1–4]. Детально рассмотрены также философские и политические взгляды Карамзина на протяжении различных периодов его творческой биографии [5–8]. В значительной степени изучен и вопрос об особенностях восприятия идей Карамзина его современниками, принадлежавшими к различным общественно-политическим лагерям [9]. Однако далеко не все оценки выявлены, учтены и приведены в систему, позволяющую составить более точное представление о путях и способах рецепции отдельных карамзинских идеологем, касающихся обоснования русской национальной идеи в том виде, как ее понимал Карамзин и как она была переосмыслена и усвоена преемственным поколением активных деятелей отечественной науки, культуры и искусства.

        В этой связи представляется целесообразным обратиться к той интерпретации карамзинской национальной идеологии, которую дал в своих многочисленных учебно-научных и литературно-критических трудах профессор императорского Московского университета по кафедре русской словесности С. П. Шевырев. Его суждения о Карамзине носят комплексный характер, однако в данном случае будет вычленен лишь один содержательный компонент, а именно – истолкование своеобразной эволюции, которую претерпели взгляды Карамзина относительно национальной проблематики со времени заграничного путешествия в 1788–1790 гг. и вплоть до самой кончины историка в 1826 году. Предложенная Шевыревым версия усиления национально-патриотической составляющей в мировоззрении позднего Карамзина, в полной мере соответствуя ментальным установками самого Шевырева, может служить наглядной иллюстрацией интерпретационных стратегий в процессе роста национального самосознания русской общественной мысли середины XIX в.

        Историк литературы, ведущий литературно-художественный критик целого ряда московских журналов, публицист и поэт Шевырев, хотя и не успел лично познакомиться с Карамзиным, но очень хорошо и досконально знал его творчество. Просветительская концепция Карамзина оказала несомненное плодотворное воздействие на собственную литературную деятельность Шевырева. Свою многолетнюю интенсивную работу над созданием академического курса истории русской словесности, преимущественно древнего периода, Шевырев мысленно соотносил с подвижническим трудом Карамзина над многотомной «Историей государства Российского». В новаторском для своего времени историко-литературном исследовании Шевырев ставил своей приоритетной задачей не только эстетический разбор сохранившихся от Древней Руси письменных памятников, но и достоверную реконструкцию идейно-мировоззренческих основ жизни русских людей в ту эпоху, что, безусловно, сближало направленность его деятельности с патриотическими заветами Карамзина-историка. На эту духовную солидарность и внутреннее сродство между собой и своим великим предшественником Шевырев красноречиво указал еще в 1838 году, во вводном обозрении развития русской словесности, прочитанном им перед студентами-филологами Московского университета: «В отношении ко внутреннему содержанию подвиг Карамзина есть подвиг самопознания народного: литература без истории не может принять национального характера» [10, с. 27]. Учитывая, что в той же лекции Шевырев определил историю словесности какого-либо народа как «изображение его жизни в произведениях словесных» [10, с. 3], становится очевидным, что свои научные изыскания он, по собственному представлению, осуществлял в русле карамзинского историзма, имеющего главной целью углубленное постижение духовных законов национальной жизни, унаследованных настоящим от исторического прошлого.

        Вообще акцентирование внимания на специфическом национальном компоненте истории и культуры русского народа стало у Шевырева смысловой доминантой при интерпретации идей Карамзина и обосновании непреходящего значения его деятельности для всего русского общества и России в целом. Даже рассмотрение сущности карамзинской реформы литературного языка объяснялось Шевыревым как патриотическое дело развития национального самосознания. В одной из своих журнальных критических статей 1842 года («Взгляд на современное направление русской литературы. Статья первая. Сторона черная») Шевырев сознательно ввел литературно-эстетический вопрос в более широкий и емкий общественный контекст. Согласно концепции Шевырева, суть предпринятой Карамзиным реформы заключалась в том, что «он обратил нас к формам общественного разговорного языка, который вновь образовался взаимным содействием европейского воспитания, основанного на языках новых, и стихии национальной, содержавшейся в литературе и в духе того общества, откуда вышел Карамзин» [11, с. Х].

        Национальная стихия имела в глазах Шевырева явно главенствующую значимость, а европейские влияния играли сугубо вспомогательную роль. Синтез русского жизненного начала и западных внешних форм всемерно способствовал созреванию и укреплению отечественной национальной культуры, а инициатором этого процесса суждено было выступить именно Карамзину: «Должно заметить, что все литераторы, славно действовавшие у нас на язык и народ, выходили по большей части из того благородного круга, в котором совершалось примирение преобразования европейского с духом и потребностями русской жизни, где не исключались языки иностранные как орудия, необходимые к образованию, но где в то же время и русский язык не уступал им своего законного первенства. Из такого-то круга вышел и Карамзин» [11, с. Х].

        Основные этапы неуклонной и последовательной духовно-мировоззренческой эволюции Карамзина, совпавшей по времени с двумя главными периодами его литературной и научной деятельности, изображаются Шевыревым в свете утверждения питательной и плодотворной силы внутренней преемственности с идеалами народной жизни Древней Руси, столь дорогими и близким самому Шевыреву: «Сначала, увлеченный новыми потребностями своих современников, формою живой разговорной речи, он как будто совершенно отвергнул ту связь по языку с древнею Русью, на которую указал нам Ломоносов. Но зато после, когда тот же Карамзин принялся рассказывать нам древнюю жизнь нашего отечества и перечитал для этой цели все памятники нашего древнего слова, – он сошелся в мысли с своим предшественником и в изящную оправу своей новой речи вставлял чудные перлы и алмазы древнерусского языка, открытые им в хранилище заветной старины его. Слог последних томов “Истории государства Российского” – яркое тому свидетельство. Нельзя не заметить, что последняя мысль Карамзина, заключительное направление его, не были еще до сих пор поставлены наукою в надлежащем свете» [11, с. Х–XI]. Вот как раз это концептуальное освещение национального характера итогового этапа творческой деятельности Карамзина Шевырев и принял на себя, активно пропагандируя фундаментальные, с его точки зрения, ценности древнерусской жизни и культуры.

        Патриотической рекомендацией Шевырева стал призыв к современникам следовать путями Карамзина, всё глубже проникаясь идеологией национального самосознания, укоренной в животворных преданиях русской старины. Об этом он написал в том же 1842 году во второй статье своего «Взгляда на современную русскую литературу» – «Стороне светлой», оценивая состояние русского языка и слога: «На слоге карамзинском совершилось то же явление, какое должно совершиться и на всем новом образовании русском. Слог его, отправившись от европейского начала, стал русеть более и более, по мере того, как сам Карамзин вчитывался в памятники древней Руси: не то же ли будет и с новым образованием нашим, по мере того, как мы, двинутые самым европейским началом, проникать будем в сознание самих себя?» [12, с. 163]. Процесс национальной самоидентификации получал у Шевырева дополнительное политическое значение – как идеологическое противодействие европейским социальным и революционным тенденциям, потенциально враждебным и разрушительным для русской жизни: «Возвращение русского слога к древней сокровищнице явилось у Карамзина необходимым дополнением к прежнему европейскому началу, им поставленному: древняя народная стихия заключала в себе охранительную преграду противу всех крайностей западного увлечения. Последнее направление Карамзина не было еще до сих пор ни понято, ни оценено в нашей литературе» [12, с. 163–164].

        Эту задачу по пропаганде консервативно-национального мировоззрения зрелого Карамзина снова взял на себя Шевырев. Кстати, новейшие российские исследователи карамзинской политической идеологии высказывают схожие суждения относительно причин возобладания охранительной направленности в его взглядах позднего периода. Так, А. Ю. Минаков констатирует: «К 1810 под влиянием занятий русской историей Карамзин стал последовательным консерватором-патриотом» [13, с. 225]. По мнению И. Н. Тяпина, просвещенный консерватизм Карамзина явился следствием, «с одной стороны, желания обосновать недопустимость революционного пути для человечества, а с другой – стремления развить русское национальное самосознание» [14, с. 416]. А сам Карамзин, как полагает данный исследователь, сознательно и убежденно проделал «путь серьезной мировоззренческой эволюции от либерально-космополитических к консервативно-националистическим принципам» [14, с. 417].

        Стоявший на позициях охранительной идеологии Шевырев неоднократно апеллировал к историческому примеру Карамзина, указывая на него как на образец для национальной культуры. В 1843 году, в рецензии на «Полную русскую хрестоматию», составленную А. Д. Галаховым, Шевырев ожесточенно выступил против западнических литературных предпочтений и вновь обратился к идейным национально-патриотическим заветам Карамзина в противовес космополитической эстетике сторонников «натуральной школы»: «Совершённое Карамзиным по призванию не должен ли совершать на себе каждый русской, и школа Карамзина, им самим по инстинкту созданная, не должна ли сделаться классическою школою русского словесного образования?» [15, с. 237]. Имя Карамзина использовалось Шевыревым в 1840-е гг. в качестве национального знамени в борьбе с идеологией западничества. Карамзинская мировоззренческая эволюция от первоначального европеизма к итоговому национальному патриотизму декларировалась как образцовая норма для русского общества.

        Это требование Шевырев прямо и со всей определенностью выдвинул в 1848 году во второй статье из цикла «Очерков современной русской словесности»: «Западные явления должны непременно быть передуманы и переработаны нами согласно с собственными нашими началами. Наша задача отделить в них общее от частного, воспринять первое в народный сок и развить органически от своего корня» [16, с. 86]. В подкрепление своей позиции Шевырев еще раз напомнил читателям основополагающие вехи формирования мировоззренческой системы своего духовного кумира: «Карамзин всё свое первоначальное поприще начал совершенным поклонением западному просвещению. Он был главным виновником того, что литература наша получила характер более всемирный. Всем народам, представителям человеческой образованности, объявляет он полное, неограниченное сочувствие. Он развил и образовал это чувство в Москве, под влиянием воспитания иноземного, в обществе Новикова, в занятиях с другом своим Петровым» [16, с. 90]. (Кстати, младший современник Шевырева, историк и публицист М. О. Коялович, в своем обзорном труде «История русского самосознания» также не преминул в конечном счете решительно отмежевать Карамзина от космополитической масонской школы Н. И. Новикова: «Пораженный величием западноевропейской культуры, он дал волю своему увлечению новиковской теорией и сделался страстным поклонником общечеловеческого развития. <...> Но от этого космополитизма спасала Карамзина тогда же тоска по родине и знание ее прошедшего. Тоска и обида за Россию заставили его напрягать силы, чтобы найти и в России, в ее прошедшем, что-либо хорошее» [17, с. 190–191]).
 
        Опираясь на собственные свидетельства Карамзина в «Письмах русского путешественника», Шевырев не стал затушевывать временных западнических, космополитических увлечений молодого литератора: «Заграничное путешествие еще более раскрыло в нем эту склонность. “Всё народное ничто перед человеческим, – восклицает он. – Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских; и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек”» [16, с. 90]. Аналогичной точки зрения на мировоззренческие ориентиры Карамзина в начале 1790-х гг. придерживается и А. Ю. Минаков: «В этот период Карамзин испытывал нараставший скепсис по отношению к идеалам Просвещения, однако в целом оставался на западнических, космополитических позициях, будучи уверен, что путь цивилизации един для всего человечества и что Россия должна идти по этому пути» [13, с. 224]. Однако даже в космополитическом периоде карамзинских увлечений и заблуждений Шевырев усматривал положительные стороны, исподволь подготавливавшие Карамзина к дальнейшей идеологической эволюции в национально-патриотическом направлении: «Карамзин первый у нас явился гуманистом в лучшем этого слова. Но гуманизм его не был гуманностью нового времени, которая основывает безусловное поклонение другим народам на безусловной антипатии к своему собственному. Он как человек любит во всех народах всё прекрасное человеческое, особенно в общественных отношениях, но как русский становится еще выше их в своем сознании» [16, с. 90–91].

        Шевырев настоятельно подчеркивает постепенный рост патриотических интонаций и тенденций в «Письмах русского путешественника»: «Но, странствуя у других народов и пленяясь их образованием, Карамзин не только не терял привязанности к отечеству, а усиливал ее. “Для того чтобы узнать всю привязанность нашу к отечеству, надобно из него выехать, – говорил он. – Ах, друзья мои! Человек, который 10, 20 лет может пробыть в чужих землях, между чужими людьми, никогда не будет мне другом”» [16, с. 91]. Медленное и трудное прояснение национального самосознания Карамзина доказывается Шевыревым тщательным подбором цитат из путевой прозы молодого путешественника: «Он призывал соотечественников к сознанию собственного достоинства; он говорил, обращаясь к ним: “Как человек, так и народ, начинает всегда подражанием; но должен со временем быть сам собою, чтобы сказать: Я существую нравственно!”, – и далее: “Горе и человеку, и народу, который будет всегдашним учеником!”» [16, с. 91].

        Согласно интерпретации Шевырева, со временем русская основа характера Карамзина взяла верх над соблазнами чужеземного просвещения, а полученные в заграничном путешествии знания и впечатления были со временем поставлены на службу национальным интересам, когда Карамзин приступил к главному труду своей жизни – работе над «Историей государства Российского»: «Свое сочувствие ко всему человеческому, вынесенное Карамзиным из его сближения со всеми европейскими народами, перенес он и на историю своего Отечества. Да, он не отверг ее малодушно и легкомысленно, а нашел в ней красоты даже с точки зрения европейского гуманизма, красоты, достойные всех веков и народов» [16, с. 92]. М. О. Коялович в полном согласии с Шевыревым полагал, что решающим фактором возращения Карамзина к духовным ценностям русского народа стали именно его исторические труды, поскольку такого ясного и живительного осознания национальной идеи «можно было достигнуть не полетом на крыльях воображения, а усидчивым изучением памятников своего прошедшего, область которых более и более расширялась перед Карамзиным» [17, с.192].

        Наследие Карамзина стало для Шевырева не только патриотическим символом, но и действенным оружием в борьбе с западнической идеологией. В своем полемическом ответе 1848 года критикам из «Отечественных записок», выступившими на страницах этого журнала против главных положений шевыревских «Очерков современной русской словесности», он категорично противопоставил им образ Карамзина как безусловный и непогрешимый критерий истинного патриотизма: «Авторитет его как историка состоит в примерной добросовестности труда и исторических исследований, в прекрасном человечески взгляде на русскую историю, в горячей любви к отечеству и народу русскому, в верном сознании основ государственной жизни нашей, в мастерском художественном изображении событий и многих характеров, в изящном и величавом слове» [18, с. 117]. Эти «основы государственной жизни», естественно, понимались Шевыревым сугубо в консервативно-монархическом духе, прямо противоположном политическому либерализму западников. И для такого утверждения у Шевырева было вполне достаточно оснований. Даже такой объективный и беспристрастный аналитик, как ученый-эмигрант, крупный специалист по истории русской общественно-политической мысли М. М. Карпович не ставил под сомнение совершившуюся под конец жизни в мировоззрении Карамзина окончательную победу комплекса консервативно-охранительных идей: «Николай Карамзин являет собой выразительный пример изменения просвещенного мнения. До революции он выказывал наиболее, среди других писателей, восторженную приверженность основным принципам философии Просвещения. Он был защитником продолжения европеизации русской культуры и особенно реформ в литературном языке по французскому образцу. Кроме того, он открыто называл себя европейцем-космополитом. <...> Позже, при Александре I, он станет, как мы увидим, одним из главнейших идеологов консервативного национализма в России. И эта резкая перемена в нем достаточно типична для большого числа интеллектуалов его поколения» [19, с.55].

        Немаловажное место среди этих консервативных постулатов позднего Карамзина занимает известная записка 1819 года под названием «Мнение русского гражданина», адресованная императору Александру I и содержащая возражение против планов возращения Польше ее бывших земель, отошедших к России вследствие нескольких территориальных разделов Речи Посполитой в конце XVIII века. Свое мнение о праве России на эти земли Карамзин обосновывал не столько даже имперскими интересами, сколько задетым русским национальным чувством, не согласным смириться с ущербом для державного положения государства Российского, исторически слагавшегося в том числе и в ходе многовековой борьбы с польскими пограничными притязаниями. Карамзин не побоялся прямо высказать явно неприятную императору национальную позицию русского общества: «Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой Империи Российской. Чей голос должен быть слышнее для Вашего сердца?» [20, с. 438]. Шевырев, как и абсолютное большинство современников, в полной мере солидаризовались с мнением Карамзина, усматривая в этом еще одну из форм противодействия враждебному Западу. В конечном счете, политика русских властей в польском вопросе развивалась по карамзинскому сценарию, предубеждение же против поляков лишь возрастало по мере возникновения очередных восстаний, направленных против русского господства и территориальной целости Российской империи [21].

        Но Шевырев вовсе не считал Карамзина националистом, а видел в нем идеал просвещенного патриота, органично соединяющего в себе искренний интерес к ценностям мировой культуры с горячей любовью к историческим преданиям родины и духовным основам жизни своего народа. Именно о таком едином и прочном синтезе Карамзиным европейского и русского начал воодушевленно писал Шевырев в 1852 году, готовя к печати свою большую академическую речь «О значении Жуковского в русской жизни и поэзии: «На широком всемирном основании, на теплом сочувствии ко всему прекрасному человеческому, где бы оно ни являлось, Карамзин воспитал себя для своего великого труда, для дела целой жизни своей, для русской истории. Воздвигая этот изящный палладиум русской народности, он сочетал в нем два любимые, два живейшие чувства души своей: любовь к отечеству и любовь к человечеству. Уравновесить в себе эти два чувства, к сожалению, нередко исключающие друг друга, было его прекрасною задачею в жизни. В 1802 году писал он: “Бог видит, люблю ли человечество и народ русской”. Незадолго до смерти, в письме к другу своему Дмитриеву, благодаря небо за свое историческое дело, он выражался так: “Я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовию к отечеству и человечеству”» [22, с. 30–31]. В этом синтезе двух определяющих начал Шевырев усматривал причину того благотворного влияния, которое Карамзин оказал на своих современников и последователей. Роль своеобразного нравственного эталона, которую с таким достоинством суждено было сыграть Карамзину в истории русской литературы и общественно-политической жизни России, обусловливалась, по мнению Шевырева, универсальным характером его личности и деятельности: «Этими двумя мыслями, всемирною и отечественною, Карамзин стоит равно во главе двух поколений, из которых одно пошло стезею первою, а другое второю: поколений Жуковского и Пушкина. Родоначальник обоих, друживший в себе обе мысли, мог быть надежною охраною против крайностей: не образовать космополитов без отечества, ни ограниченных патриотов вне человечества» [22, с. 31].

        Завершающей стадией осмысления Шевыревым исторической миссии Карамзина в формировании русской национальной идеологии стал цикл публичных лекций, прочитанных им сначала во Флоренции весной 1861 года, а затем через год в Париже соотечественникам, пребывавшим на тот момент за границей. Отталкиваясь в своем лекционном курсе от историософских идей итальянского мыслителя Дж. Вико, Шевырев постарался проследить последовательное развитие сменявших друг друга основных мировоззренческих идей, персонифицировавшихся личностями различных русских литераторов древнего и нового времени. Карамзин в этом контексте оказался воплощением гуманистической идеи блага и добра, определившей собой общее содержание эволюции его мировоззренческой системы: «Представителем этой идеи является у нас Карамзин. Источник идеи блага принадлежит на земле всему человечеству, действовавшему во имя добра; но цель ее есть наш ближний, а для гражданина – народ и его отечество. Так действовал Карамзин. В первую половину жизни он воспитал в себе идею блага всем человеческим образованием, вторую же половину жизни служил добру своего отечества, изучая добросовестно древнюю жизнь его» [23, с. 144].

        Обращаясь к своим прежним интерпретациям, но уже на более обобщенном теоретическом уровне, Шевырев уделил особое внимание религиозному аспекту национальной идеи, разрабатывавшейся в свое время Карамзиным: «Добро мы должны оказывать ближнему в силу Божественной заповеди любить его. Ближе всего к нам наше отечество, наши сограждане, как братья одной семьи, составляющей Россию. Но в XIX веке, когда все народы стали сливаться в один общий союз человечества, уже стало невозможным отделять от сего последнего свое отечество. Во взаимном союзе двух идей: отечества и человечества, может только олицетвориться идея добра. Так понимал и олицетворял ее Карамзин» [23, с. 258]. При этом Шевырев внес некоторые коррективы в свое истолкование сущности духовной эволюции Карамзина, отказавшись от излишней идеологической заостренности и сделав основной упор на характеристики этического плана: «Карамзин представляет превосходный образец соединенной любви к человечеству и отечеству. В нем эти два чувства уравновешивались, поддерживая и питая друг друга. Примером своей жизни он доказал, что одно без другого не может быть полно. Любовь к человечеству, не примененная к нашим ближним, олицетворяемым для нас в отечестве, перерождается в отвлеченный и праздный космополитизм. Любовь к отечеству, не озаренная светом любви к человечеству, переходит в узкий или квасной патриотизм. Карамзин научил русских избегать и той и другой крайности; но, к сожалению, не все следуют его примеру» [23, с. 258–259].

        Современные исследователи видят эту стержневую карамзинскую дилемму «отечество – человечество» несколько в ином свете, без того гармонического примирения крайностей, о котором говорил Шевырев. По заключению И. Н. Тяпина, «Карамзин не отделял Россию от общеевропейской цивилизационной системы, однако отводил ей в этой системе совершенно особое место. Став первым отечественным мыслителем, творчество которого полностью подчинено одной, определяющей все остальные, проблеме, – познанию России, он сформулировал положении о том, что главной составляющей всемирно-исторического процесса является антитеза Россия – Запад, в которой сфокусированы политические и религиозно-нравственные противоречия человечества» [14, с. 422].

        Тем не менее, итоговые обобщающие суждения Шевырева, представляющие собой не только отзыв о Карамзине, но и в некоторой степени психологическую рефлексию по поводу собственных мировоззренческих основ, остаются в целом верны тем заветным духовным идеалам, служению которым Шевырев посвятил свою жизнь: «Идеи, развитые нашими славнейшими писателями, сделались нашим народным достоянием и образуют в нас ту человеческую сущность, которая составляет условие дальнейшего развития в нашем народе. Новое поколение, в лучших своих личностях, связующих жизнь свою с жизнию народа, ищет полноты человеческого бытия, а эта полнота заключается в совмещении идей, предварительно у нас развитых, при высшем озарении той божественной идеи, которую русский народ выработал в древней своей жизни» [23, с. 144–145]. Так национальные идеи Карамзина прочно и глубоко вошли в духовный мир Шевырева.

                Литература

    1.  Эйдельман Н. Я.  Последний летописец. – М.: Книга, 1983. – 176 с. 
    2.  Осетров Е. И.  Три жизни Карамзина. – М.: Современник, 1985. – 302 с.
    3.  Ермашов Д. В., Ширинянц А. А.  У истоков российского консерватизма: Н. М. Карамзин. – М.: Изд-во МГУ, 1999. – 240 с.
    4.  Смирнов А. Ф.  Николай Михайлович Карамзин. – М.: Российская газета, 2005. – 560 с.
    5.  Кислягина Л. Г.  Формирование общественно-политических взглядов Н. М. Карамзина (1785–1803 гг.). – М.: Изд-во МГУ, 1976. – 200 с.
    6.  Лотман Ю. М.  Сотворение Карамзина. – М.: Книга, 1987. – 336 с.
    7.  Мирзоев Е. Б.  «Республиканец в душе» (К вопросу о политических взглядах Н. М. Карамзина) // Вестник МГУ. Серия 8. История. – 2005. – № 6. – С. 64–78.   
    8.  Живов В. М.  Чувствительный национализм: Карамзин, Ростопчин, национальный суверенитет и поиски национальной идентичности // Новое литературное обозрение. – 2008. – 3(91). – С. 114–140.
    9.  Козлов В. П.  «История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников. – М.: Наука, 1989. – 224 с.
    10.  Шевырев С. П.  Общее обозрение развития русской словесности (Вступительная лекция). – М.: Тип. имп. Моск. ун-та, 1838. – 34 с. 
    11.  Шевырев С. П.  Взгляд на современное направление русской литературы (Вместо предисловия ко второму году «Москвитянина»). Статья первая. Сторона черная // Москвитянин. – 1842. – Ч. I, № 1. – С. I–XXXII.
    12.  Шевырев С. П.  Взгляд на современную русскую литературу. Статья вторая. Сторона светлая (Состояние русского языка и слога) // Москвитянин. – 1842. – Ч. II, № 3. – С. 153–191 (Отдел Критика»). 
    13.  Минаков А. Ю.  Карамзин Николай Михайлович // Русский консерватизм середины XVIII – начала ХХ века: Энциклопедия. – М.: Росспэн, 2010. – С. 224–225.
    14.  Тяпин И. Н.  Отражение установок социальной доктрины консерватизма в философии русской истории Н. М. Карамзина // Вестник СПбГУ. Сер. 6. Философия, культурология, политология, право, международные отношения. – 2009. – Вып. 2. – С. 416–422.
    15.  Шевырев С. П.  «Полная русская хрестоматия...». Составил А. Галахов. Статья 1-я // Москвитянин. – 1843. – Ч. III, № 5. – С. 218–248; Статья 2-я // Москвитянин. – 1843. – Ч. III, № 6. – С. 501–533 (Отдел «Критика»).
    16.  Шевырев С. П.  Очерки современной русской словесности. Статья 2-я // Москвитянин. – 1848. – Ч. II, № 4. С. 83–104 (Отдел «Критика»).
    17.  Коялович М. О.  История русского самосознания. – Минск: Лучи Софии, 1997. – 688 с.
    18.  Шевырев С. П.  Ответы: г. Булгарину; барону Е. Ф. Розену; «Отечественным запискам»; г. Белинскому // Москвитянин. – 1848. – Ч. II, № 4. – С. 105–123 (Отдел «Критика»).
    19.  Карпович М. М.  Лекции по интеллектуальной истории России (XVIII – начало ХХ века). – М.: Русский путь, 2012. – 352 с.
    20.  Карамзин Н. М.  О древней и новой России. – М.: Жизнь и мысль, 2002. – 480 с.
    21.  Гетманский А. Э.  Политика России в польском вопросе (60-е годы XIX века) // Вопросы истории. – 2004. – № 5. – С. 24–45.
    22.  Шевырев С. П.  О значении Жуковского в русской жизни и поэзии. – М.: Тип. имп. Моск. ун-та, 1853. – 86 с. 
    23.  Шевырев С. П.  Лекции о русской литературе, читанные в Париже в 1862 году. – СПб.: Тип. имп. Академии наук, 1884. – 280 с.

         Май 2013