Исповедь командиру крейсера

Комсомольским активистом, как это тогда называлось, я был всегда, сколько состоял в комсомоле. И не для того, чтобы выделиться, получить какую-либо выгоду, награду – просто это было интересно. Интересно общаться с ровесниками, вместе делать общее дело, заниматься творчеством – словом, по Маяковскому: творить, выдумывать, пробовать. Вот и на флоте, попав служить на крейсер «Адмирал Лазарев», я довольно быстро оказался  в комсомольском бюро дивизиона живучести, в котором служил, а потом, будучи ещё рядовым матросом,  был избран  секретарём этого бюро. Собственно, поэтому я и оказался в составе делегации корабля на комсомольскую конференцию военно-морской базы города Советская Гавань. Это не было из ряда вон выходящим событием – просто своего рода «развлечение» среди монотонных служебных будней. Так бы оно и забылось в ряду других  подобных «мероприятий», если бы не случилась накануне примечательная встреча.
На корабле каждый день  проводилось несколько  «приборок» - сухих, когда лишь вытирается пыль и собирается мусор, и мокрых, когда моются полы. Но по субботам приборка длится полдня – с завтрака до обеда. За это время с мылом моется всё: посуда, столы, рундуки, переборки (говоря «гражданским» языком – стены), подволоки (то есть, потолки), палуба в кубриках, каютах, на боевых постах. И участвует в этой работе вся команда – матросы, старшины, офицеры – каждый на своём месте («заведывании»). Причём, выглядит это почти празднично: по корабельному радио транслируются любимые песни, и настроение  у всех духоподъёмное (ведь надо, чтобы духу этого хватило на все часы приборки!).
В одну из таких суббот я почему-то работал не  у себя в кубрике или на посту, а на верхней палубе – вместе с другими драил её с песочком до яичной желтизны. Неожиданно в одной из тесных палубных надстроек увидел сидящего за решёткой матроса. По нагрудной нашивке понял, что он из боцманской команды, которая  на такой приборке должна быть, что называется, впереди всех. Не прерывая работы, я расспросил его, почему он оказался взаперти – и узнал, что, оказывается, приказом командира корабля на крейсере теперь организован карцер для нарушителей, а  он за какую-то провинность и удостоился от своего боцмана-старшины  такого наказания.
Честно говоря, меня эта история удивила. Правда, на воинской службе есть непреложное правило: приказ командира не обсуждается,  он должен быть выполнен беспрекословно и в срок. Поэтому я ни с кем и не обсуждал услышанное. Но что-то здесь было ненормально. Надо сказать, что командир нашего крейсера, тогда – капитан второго ранга, Евгений Иванович Волобуев был в глазах всей команды настоящим морским волком. Любимой его поговоркой была «Море шуток не любит!», поэтому он не давал спуску не только нерадивым матросам или старшинам, но и никому из офицеров.  И мы быстро усвоили: даже ничтожная  мелочь в несоблюдении повседневных корабельных правил может стоить жизни не одному только разгильдяю, а всему экипажу. Но, во-первых, сам карцер на крейсере никаким уставом или корабельным распорядком предусмотрен не был. А во-вторых, наверняка само его существование спровоцировало ретивого старшину-боцмана на издевательскую  кару над неугодным, может быть, матросом…
Скорее всего, я так бы и остался наедине со своими досужими размышлениями, не подоспей та самая, комсомольская конференция.
Сначала я не собирался ничего и никого критиковать. Настроение было почти праздничное (как всегда, когда выпадала возможность чем-то разнообразить монотонные корабельные будни): прогулка на катере на берег, бравурная музыка в матросском клубе, где собрались делегаты  всех частей и кораблей, буфет с недорогими вкусностями… Потом – традиционный ритуал: выборы президиума, долгий и скучный доклад. Потом – вопрос к залу: кто хочет выступить? И в какой-то момент меня вдруг осенило. «Я!» - поднял я руку. Думаю, инициатива никому не знакомого рядового матроса была настолько неожиданной, что меня тут же пригласили на трибуну вопреки заранее составленному списку  «назначенных» ораторов. И я  заговорил…
Давно уже не помню ни своих слов, ни аргументов. Скорее всего, это была смесь пылкой искренности и общепринятой демагогии – в духе того, что создание на крейсере неуставного карцера недобросовестные старшины используют во имя собственных, опять же – неуставных, требований к подчинённым, что  унижением дисциплину укрепить невозможно, что  униженный матрос, конечно, не бросится в бою спасать жизнь командира… Словом, ничего из ряда вон выходящего. Но дерзкое выступление  «незапланированного» активиста, да ещё с критикой  командира корабля, причем – самого грозного в гарнизоне командира, вызвало шквал аплодисментов. Тем более, что сам командир сидел рядом, в президиуме.  Кто-то из президиума, правда, попытался вполголоса напомнить мне, что  устав запрещает обсуждать действия командиров и начальников, но я тут же в микрофон «озвучил» это  возражение, сказав, что я не нарушаю устав, а говорю о морально-психологическом состоянии в подразделении, которое должно быть в равной степени важно и для командиров, и для личного состава. 
Короче, на своё место в зале я вернулся почти героем. Ко мне тут же подскочил корреспондент окружной флотской газеты с предложением написать статью или дать интервью, но я от него отмахнулся, сознавая, что и без того совершил нечто из ряда вон выходящее. А в перерыве подошёл ординарец командира и сообщил: «Командир покидает конференцию. У вас сейчас пойдут выборы, потом – подсчёт голосов, кино, но когда бы вы ни прибыли на корабль – командир ждёт вас в своей каюте». Как ни странно, я не испытал никакого страха. Волнение – да, но в душе я чувствовал свою правоту и был даже рад предстоящей встрече.
Всех нас, делегатов конференции, катер доставил на крейсер около часу ночи. Иллюминаторы командирской каюты действительно светились. И прямо  с трапа я отправился к «месту казни». Командир за столом что-то писал. Почти не отрываясь, сказал: «Садитесь. КУрите?» – и услышав подтверждение, подтолкнул ко мне пачку «казбека». Мы, матросы, курили в те годы паршивый «дымок», «приму», а то и вовсе махорку, которую нам выдавали каждый месяц, поэтому отказываться от «казбека» было нелепо. Так мы просидели несколько минут: он писал, я курил… А потом начался разговор. Подробностей не помню, но, кажется, он расспросил меня о семье, о жизни до службы, о том, как служится. В конце концов,  поинтересовался и тем, кто мне посоветовал выступить, а услышав, что это была моя собственная инициатива, - спросил, почему не пришёл с этим прямо к нему. Но тут мы оба даже  рассмеялись. Дело в том, что по уставу обратиться к старшему  командиру можно только испросив разрешения младшего,  а значит, я должен был пройти целую лестницу: от командира отделения, старшины команды, командира группы, затем – дивизиона, боевой части… И каждый вправе был меня «затормозить», решив, что незачем соваться к командиру крейсера со всякими пустяками.
Ушёл я из каюты часа через два, отказавшись от предложенной второй папиросы. На следующий день карцер на корабле был ликвидирован. А спустя некоторое время решением командира я был командирован  в Москву  в числе делегатов Всеармейского совещания комсомольских работников  - единственный рядовой матрос  не только со всей базы, на даже всего Тихоокеанского флота. Правда, накануне поездки мне досрочно было присвоено звание старшины второй статьи (минуя старшего матроса). Больше того, командир лично проследил, чтобы корабельные портные подогнали по мне флотскую форму.
…Я до сих пор помню своего командира – звали его Евгений Иванович Волобуев. Вскоре после случившегося он был переведен на Северный флот, командовал соединением подводных лодок, потом – эскадрой советских кораблей в Средиземном море. Узнал я это много позже, лет тридцать спустя. Но все эти годы и в жизни, и в газетной работе мне помогал урок, полученный от командира: если уверен, что выступаешь за правое дело – действуй, как подсказывает сердце, и ничего не бойся.