Заговор слепых. 4

Глава IV. СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ

В том самом месте, где речка Кривуша делает один из самых отчаянных своих изгибов, стоит легкокрылый мост, украшенный белоснежными фигурами львов.
Мост этот соединяет южный берег Казанского острова с берегом северным острова Спасского и, как не трудно догадаться, называется Львиным. В прочем, иные беспутные головы предпочитают именовать его «Сахарным»,  вдохновлённые лакомой белизной и сдобными формами этой фортификационной конструкции.

Слов нет, лев – тварь благородная и респектабельная. Это вам не выхухоль и не хорёк! Не зря в своих благолепных откровениях святой заступник Мохор Прошкин назвал его «Звериным самодержцем» и «Внучатым племянником ангелов херувимского чина».

И всё-таки название «Сахарный мост», хотя и не несёт в себе мистического подтекста, роднее чуткому сердцу столичного обывателя. Есть в этом имени особая прелесть, трепетный уют и ласковое очарование. От того-то фигура Белого Льва и является излюбленным украшением белогрудых свадебных тортов, рождённых к жизни усердными трудами кондитеров города.

*   *   *

Глеб на миг ослеп от белизны.
Абсолютной, немыслимой, дикой. Всё в этой комнате было выкрашено в белый цвет: пол, стены, потолок. Мебель (точнее, плачевное подобие мебели). Даже оконные стёкла замазали белой краской.

Но белее всего - сахарная гора, возвышавшаяся в центре комнаты.
Величавый задумчивый айсберг, сложенный из сотен тысяч маленьких кубиков кускового рафинада. Омытый стоваттным сиянием лампы, сахар искрился, как свежевыпавший снег, и глазам, обожжённым его белизной, делалось больно и холодно.

Оглушённый этим сладким ведением, Глеб не сразу понял, куда он попал.  Сообразив же, и вовсе опешил. Перед ним стоял его вчерашний преследователь – безумный старик, который, по всей видимости, являлся хозяином этого неординарного жилища. На нём был тот же медицинский халат, поношенный, но всё ещё белый. В сочетании с седыми лохмами и бледной кожей человека, редко бывающего на свежем воздухе, костюм гармонично дополнял засахаренный пейзаж.

Глаза старика, глядевшие на Глеба сквозь толстые стёкла очков, сперва округлились недоумением, а затем полыхнули блеском неистовой радости.

- Как! Это вы? Вы сами пришли? Это же чудо, голубчик вы мой ненаглядный! Да что ж вы застыли-то на пороге? – подхватив колченогий стул, старичок усадил на него оторопевшего Глеба и принялся порхать вокруг, как резвая пчёлка над благовонным бутоном. – Ах, вы пришли… Вы нашли меня сами… Это так хорошо! Это знак, понимаете? Я бы даже сказал – знамение! Значит я прав! Я на верном пути… Логарифмическая спираль, как я и думал… А может чайку? Конечно чайку! Это быстренько: пара минут, и напиток готов. Как в лучших домах Парижа и Лондона.

Старик разразился дребезжащим смешком и засеменил в угол комнаты, где покоились принадлежности чайной церемонии: эмалированная кастрюля с водой, кипятильник и заварной чайник с поломанным хоботом.  Рядом в гордом одиночестве стояла жестяная кружка, аккуратно выкрашенная снаружи белой краской: надо полагать, стильности своего жилища старик придавал большое значение.

- Извините, пожалуйста, а Вениамин Белгин тоже тут живёт? – вспомнил Глеб о причине  визита.

- Что вы, голубчик, какой там Вениамин! – старик махнул рукой в сторону сахарной кучи. – Сами видите, у меня тут работа во всю кипит! Каждый метр жилплощади на счету. До Вениаминов ли мне? Я и без них еле-еле в комнате помещаюсь.

Свободного, не обременённого сахаром места тут и впрямь осталось не много: узкий проход вдоль стены, соединявший входную дверь с окном в противоположном конце комнаты, да закуток, посвящённый заварке чая.

- Вы уж извините, голубчик. Чаёк у меня не ахти какой, - признался хлебосол, протянув гостю кружку, наполненную бледно-желтой жижей. – В народе такой чай называют «белые ночи». Зато он для сердца невредный.

«Мочой называют в народе подобный чифирь!», - подкорректировал Глеб эвфемизм сквалыжного старца.
   
- И сахарку предложить не могу. Не имею возможности! Вы уж не обессудьте – закончился.

На мгновение Глебу почудилось, что старый сучок глумится над ним, но, увидев лицо, озарённое смущённой улыбкой, понял, что рафинад и в самом деле хранят здесь не для продуктовых потребностей.

- Вы понимаете…  Я вчера сумку нашёл, а в неё паспорт… И адрес в паспорте ваш… В смысле, вот этой квартиры. Вы не знаете, кому всё это следует отдать? – сделал Глеб очередную попытку установить личность хозяина книг и балетных туфлей.

- Сумка? … А мы её сюда, в уголок. И пальтишко своё давайте. Мы пальтишко на гвоздик повесим. Что вам в одежде-то парится?

Похоже, старик, прибывая в счастливом смятении приподнятых чувств, пропускал вопросы Глеба мимо ушей.

- А что вы чай не пьёте? Стесняетесь? Зря! Пейте, пейте… Чувствуйте себя как дома.

«Нет, уж, благодарю. Упаси меня бог от такого жилища, - подумал Глеб,  пригубив из вежливости бледного пойла. – А старик ничего себе, смешной. Даже милый по-своему. Только чего-то темнит. И псих вчерашний про старика в белом халате говорил, пальцы его с глистами сравнивал… Странно всё это, запутанно как-то. Слишком много совпадений… И чего я с этим паспортом ношусь? Как будто мне больше всех надо! А пальцы у него на глистов совсем не похожи. Скорее, на тараканов: сухонькие, мелкие, юркие».

Старик и сам был похож на таракана, только не рыжего, а белого: форменный таракан–альбинос. Если, конечно, такая нечисть существует в природе.

- Видите ли, в чём дело: когда я в дверь позвонил, мне соседка ваша открыла. Я её про Белгина спросил, а она мне на эту комнату указала. По крайней мере, так мне показалось… Может быть я ошибся? Может Белгин в соседней комнате проживает?

- Соседка? – встрепенулся старик. – Какая соседка? Которая с кичкой? Это Лизка... Мерзкое создание! Представляю, что она вам наговорила обо мне.

Лизкой, по всей видимости, звали гунявую старушонку с вязанкой рыжих волос на макушке. На вопрос: «Здесь ли живёт Вениамин Белгин?» - она, витиевато матюгнувшись, ответила: «Не знаю я никаких Вениаминов, и знать не хочу. А коли тебе профессор придурошный нужен, так милости просим – вторая дверь по коридору направо. Сам иди и проверяй, там он или нет. Я лично его живым  два года не видела. Прячется, говнюк, от глаза людского!».
Словом, характеристику старик получил, мягко говоря, изрядно нелестную.

- Скажите, а это правда, что вы с соседкой своей два года не встречались?

- Два года и три месяца! И с ней, и с прочими обитателями нашего «Олимпа».

Дедушка воздел к потолку крючковатый палец и стал похож на кудесника, предсказывающего Вещему Князю смерть от возлюбленной лошади. Точь-в-точь, как изображали его в школьном учебнике «Родимой речи» - бороды до пупа только не доставало.

– Это всё система моя. Замечательная система! И работает безотказно, - лицо старика озарилось сиянием заносчивой радости. - Помимо «Бедной Лизы» - с ней вы уже имели удовольствие познакомиться – в коммуналке живут ещё трое. Во-первых, Василёк. Он человек тишайший, мухи не обидит, но навязчив без меры: страшно любит потолковать по душам в общественном коридоре. Особливо, если подвыпивший.  Во-вторых, Матрёна с сожителем. Та ещё парочка: кухонные тираны и вампиры духа. Ясное дело, общение с подобным контингентом не только не сулит удовольствия, но и способно в считанные месяцы, да что там месяцы – дни, вывести из равновесия любую нервную систему.

Дабы не быть голословным, коммунальный затворник мотнул головой. Так резво мотнул, что Глебу почудилось: сейчас голова оторвётся от шеи и грохнется на пол, как капустный кочан. Нервишки у старика и впрямь были не в лучшей кондиции.
   
- Понимаете, мне необходима полнейшая концентрация для научной работы. Фиксация фокуса! А с этой публикой каши не сваришь… Вот и решил я создать скользящий график коммунальных встреч, с целью сократить их до нуля. «Диаграмма выживания» - так я это называю. Судите сами: Матрёна работает пять дней в неделю, возвращается поздно. Следовательно, кроме субботы и воскресения в квартире её с восьми утра и до девяти вечера не бывает. Даже по выходным она до обеда где-то шастает. У сожителя более причудливый график: работает он полные сутки и только по чётным дням. Василёк вообще не работает, но каждый месяц десятого и двадцать пятого числа он получает от родни деньги и уходит в запой. Василёк человек регулярный - запой его длится ровно пять дней: трое суток он дома не появляется, а следующие два дня безвылазно пребывает у себя в комнате, отлёживаясь на топчане.  С Бедной Лизой сложнее. В квартире она торчит день-деньской, шныряет по коридору, как заведённая. Но по воскресениям, вторникам и пятницам тоже куда-то исчезает. Не знаю куда, не моего ума это дело, однако факт остаётся фактом. Вот и выходит, мой юный друг, что по вторникам и пятницам второй и четвёртой недели месяца с девяти утра и до девяти вечера, а по воскресеньям – с восьми до тринадцати часов, квартира в моём полном распоряжении.  Если, конечно, этот день приходится на чётное число.

Кочанная голова снова дёрнулась, на этот раз самодовольно.

- Могу на кухню пойти, макарон себе сварганить. Могу ведро туалетное опорожнить, перепоручить общественной канализации заботу о густых и жидких извержениях плоти. Могу и на улицу выскочить: рафинаду для опытов прикупить или так просто - побродить по улицам родимого города. И всё это без малейшего риска наткнуться на драгоценных соседей! Вы, голубчик, можете думать что угодно, но я вам так скажу: железная логика, помноженная на смекалку, воистину творят чудеса!

Старичок усмехнулся собственной изобретательности, и шельмоватая улыбка затрепетала на его помятых губах.

«Маньяк... Чокнутый шизик! Везёт мне на психов в последнее время,  - Глеб отыскал глазами сумку и покосился на дверь. – Может лучше деру дать? Свалить отсель подобру-поздорову! А что, оставлю в коридоре чёртов баул, и пусть дальше сами разбираются. Живёт тут Вениамин, не живёт… Моё дело – сторона. Нечего шмотки где попало разбрасывать».

- Спасибо огромное вам за чай, - сказал он, ставя на пол чашку, полную «белых ночей»: сделать больше трёх глотков у Глеба не хватило мужества. – Я, пожалуй, пойду, а то у меня…

Договорить он не успел: старичок издал истошный звук, похожий на стон раненной  лошади, глаза его сделались оловянными, а потом и вовсе закатились, обнажив горчично-жёлтые белки. Изобретатель коммунальных диаграмм качнулся на месте и вдруг, со всего размаху, врезал ладонью себе по лбу, точно хотел водрузить на законное место выскочившую из механизма пружину.
Первая попытка не увенчалась успехом, и старик повторил её ещё раз, но уже не ладонью, а кулаком. Но даже этого ему показалось мало, и он, изловчившись, треснулся головой о дверной косяк.
Всё это произошло так быстро и неожиданно, что Глеб и ойкнуть не успел.

Похоже, финальный удар достиг желаемой цели: членовредитель притих, ослабел и обмяк. Он привалился спиной к стене и глядел по сторонам мутным, как мыльная вода, взором. Наконец, жизненно-важные чувства стали понемногу возвращаться к нему. Старик осторожно кивнул головой, тронул рану разбитого лба, вытер кровь о лацкан халата и, поглядев на Глеба, произнёс ватным голосом:

- А… человек… Вы ко мне? Минотавр…

«Бредит, бедолага. Свихнулся совсем!». Уйти сейчас, бросив контуженого старца на произвол его горькой судьбы, сердобольный Глеб не мог. Подобрав с пола чашку, он протянул её подранку.

- Вот, возьмите. Попробуйте чаю. Он уже остыл и не горячий совсем.

Дедушка цапнул чашку дрожащей рукой, окунул в неё серые губы и жадно всосал в себя стылую жижу.

- Да, Минотавр… именно, - пробормотал он, охладившись напитком. - Чтобы выбраться из лабиринта, приходится сотрясать его устои собственным лбом, ничего не попишешь… Чем могу служить, голубчик?

«Так, оклемался, кажется. Слава богу! Минотавр, говорите? Ну, ну… Вот мы сейчас и проверим, что это за зверь: возьмём бычка за рога, пока ещё тёпленький».

Усадив старика на стул, Глеб принял из рук у него опустошенную чашку и вкрадчиво осведомился:

- Вы извините мою настойчивость, но мне необходимо во всём разобраться. Скажите, имя Вениамин Белгин вам действительно ни о чём не говорит?

- Имя? Не знаю, не знаю… Имена вообще не говорят. Они создания молчаливые. Да и что есть имя? Клуб дыма над тлением бытия? Горсть пепла на чёрствой земле? Имя – субстанция эфемерная, меня же интересуют вечные истины.

«Ладно, чёрт с тобой, старый мазохист. Не хочешь говорить и не надо. Попробуем пощупать тебя с другого бока».

Прежде чем задать новый вопрос, Глеб накрыл длань старика своей ладонью. Коварная хитрость – доверительный жест.

- Послушайте, а зачем вы меня выслеживали? Вчера. Сначала в метро, потом на улице… Вам что-то было нужно? Или, может быть, кто-то просил вас об этом?

- Я? Меня?! Да вы что! Нет… Конечно же нет! - судорожным движением старик высвободил руку и замахал ей у себя перед носом, точно желал прогнать от лица незримую, но страшную муху. – Как вы могли подумать! Ведь я не следил… Это другое… Совсем, совсем не то, что вы тут вообразили себе. Вы знаете, я могу… Да-да, могу… но только с начала… Ведь если не сначала, то не понять… нипочём не понять. А это важно! У вас есть время? Я буду короток, не беспокойтесь. Нужно всё объяснить… И непременно с начала!

«Что ж, лёд тронулся, - подумал Глеб, усаживаясь на пол. – Ладно, послушаем этого куролесника. Авось кое-что, наконец, прояснится».

Старик и впрямь завёл рассказ издалека.

*   *   *

«По профессии я математик. Точнее был им. Да и не профессия это вовсе – что за глупая выдумка!
Математика…
Это не страсть, не призвание.
Математика – это судьба!

Всю свою жизнь, можно сказать, с самого рождения, я обожал и боготворил цифры. Само слово «цифра» в переводе с арабского значит «ноль» - абстракция, небытие, пустота. Я же, напротив, всегда ощущал вещественность чисел. Мог трогать их, нюхать, пробовать на вкус.
В своём воображении я касался пятёрки кончиком языка и неизменно ощущал едва уловимую солоноватость. Вы замечали, мой юный друг, что двойка похожа на вишнёвую косточку, а число девяносто шесть – на гальку. Никогда я не встречал ничего более гладкого и приятного на ощупь…
А три тысячи семьсот сорок пять? Воздушное, невесомое число! Ажурное, как тень листвы, и пахнет персиковым вареньем…

Цифрам я посвятил всего себя без остатка. Только они одни интересовали меня. Складывать и вычитать я научился в три года, делить и умножать – в четыре. Извлечь квадратный корень из числа сто шестьдесят девять в пять лет не представляло для меня ни малейшего труда.
Понятно, с такими талантами судьба моя с младых ногтей была предопределена: спецшкола с математическим уклоном, победитель всевозможных олимпиад…
В шестнадцать лет я поступил в Университет, а три года спустя – досрочно его окончил.
Потом аспирантура, кафедра, научная работа.

Жизнь казалась простой и ясной, как железнодорожное полотно, омытое тёплым весенним дождём. Люди же виделись бледными тенями вещественных чисел, а с тенями я умел ладить. Я пребывал в сладостном мире логарифмических грёз, не ведая ни сомнений докучных, ни терзаний гибельных.

Всё рухнуло десять лет назад.
Прожил я пол века как во сне, а тут вдруг пробудился и вижу: лежу на кровати, пристёгнутый к ней ремнями толстенными. Кровать в комнате, а комната пламенем жгучим объята…

В первый раз я увидел её на своей лекции.
Лица студентов я плохо запоминал. Были они, в большинстве своём, какие-то невнятные - размазанные, как число с бесконечным количеством бессмысленных цифр после запятой.
Её же лицо врезалось в память, точно нож в кусок сливочного масла. Сильное, жёсткое, властное лицо! А улыбнётся, поманит глазами, и всё – растаял весь воском плавленым.
Студенты называли её «Снежною Королевой», а я никак не называл, ибо стала она частью меня, а к себе разве станешь по имени обращаться?

В тот первый день она сама подошла ко мне после лекции. Что-то спросила - я уже не помню, что именно. Но вопрос оказался сложный и интересный. Разговорились, пригласил её в парк прогуляться.
Ну, и пошло, поехало…

Втрескался по уши. Пропал! Совсем потерял голову...
Она же – сама вежливость. Холодна, как лёд, а тронешь рукой – обожжёшься.
Я со своим обезумевшим сердцем и его жалкой любовью никак не мог совладать. Ночью меня терзали кошмары, но и пробуждение было мучительным.
Без неё жизнь теряла смысл. С ней – делалась пыткой.

Я не мог больше работать. Начал пропускать собственные лекции. Друзья (хотя, были ли они?) смотрели на меня как на больного. Некоторые перестали здороваться. Математические формулы, так восхищавшие меня своей выверенной гармонией, стали казаться мерзкими гноящимися ранами. От них нестерпимо смердело!
Числа превратились в отвратительных чёрных червей, роившихся в моем черепной коробке!

   Однажды утром я с ужасом обнаружил, что совершенно не чувствую вкуса числа пятьсот тридцать семь. А ведь это был мой любимый вкус: сладкий с горчинкой, как каштановый мёд. Мой дар исчез, испарился! Он бежал, точно крыса с тонущего корабля, предоставив мне гибнуть в одиночестве.
Жизнь сделалась невыносимой, и я принял простое и логичное решение – не жить.

Самоубийство я спланировал тщательно, продумал все до мельчайших подробностей. Заранее назначил день и час: Одиннадцать часов, одиннадцать минут - последняя ночь уходящего лета.

Отчего такая точность? Сам не знаю. Наверное, моя любовь к числу одиннадцать дала о себе знать. Оно всегда напоминало мне о детстве. У него вкус тертой морковки со сметаной и сахаром.

Книги свои я тоже разделил на одиннадцать частей и отослал одиннадцати наиболее симпатичным коллегам, снабдив каждую посылку прощальным письмом. Мебель и вещи отдал Васильку – пусть пропивает их за упокой моей пропащей души. Оставил себе только стул, чтобы было на что взгромоздить своё бренное тело: сначала я хотел повеситься, но потом передумал - решил, что лучше выброшусь из окна. Как-то оно романтичнее…
 
Она пришла ко мне в тот самый день.
Сама пришла, представляете?!
Пробыла у меня недолго. О чём говорили – не помню совсем. Верно, о чём-то неважном и глупом. Запомнилось только её удивление, что в комнате пусто.
«Разве вы переезжаете? Куда, если не секрет?»
А я ей в ответ: «То-то, что переезжаю. Очень верное замечание. А куда… Сам, честно говоря, не знаю - не от меня зависит. Это уж как получится».
Сказал так и рассмеялся.
На том и расстались. Больше я её никогда не видел…

До урочного срока оставался час ещё или что-то вроде того. Стал я по комнате бродить, мышцы разминать - прямо как спортсмен перед стартом. И смех, и грех!
А потом вдруг тошно мне сделалось. Разозлился сам на себя: «Полночь, не полночь – какая, собственно, разница? Что за глупый педантизм!». 
Открыл пошире окно, вдохнул на прощание пыльного воздуха, влез на подоконник и, так сказать, шагнул в неизвестность.

И что бы вы думали?
Жил тут под нами, на третьем этаже, один обормот. Ашотом его, кажется, звали. Работал шофёром, водил старенький грузовичок. И надо же, чтобы в этот именно вечер угораздило его поставить свою развалюху прямо под моими окнами. Верх у машины был брезентовым, кузов оказался набитым пакетами стекловаты.
Роковое совпадение!

Ну, что я мог поделать?
Не идти же будить Ашота: отгоняй, мол, драндулет, приличному человеку из окна выпрыгнуть некуда.
Кроме того, я прибывал в некотором шоке - не каждый день с жизнью расстаёшься.
А ещё мне было смешно и стыдно: старый пентюх – с собою покончить, и то не сумел!

Выбрался я кое-как из этой стекловаты, побрёл домой, стал в дверь звонить.
Ключей-то я с собой не захватил, не думал, что  возвращаться придется. Минут пять трезвонил, всю квартиру переполошил.
Наконец, смиловались, впустили, обматерив с макушки до пяток. Зашёл я в комнату, запер дверь за собой. Что делать дальше, понятия не имею. И вдруг вижу – мамочки родные!

Как я книгу эту сразу не заметил, ума не приложу. В комнате пусто, хоть шаром покати. Один стул остался, а на стуле – книга лежит. Вся такая скромная собой, серенькая, невзрачная. Точно и не книга, а робкое дитя, которое в угол поставили. Уж не знаю, забыла дама сердца книгу ту или специально её мне подбросила. Прощальный дар несбывшейся любви…

Едва я книгу открыл, тут же наткнулся на фотографию: она, обольстительница жестокосердная. Красивая фотография, но бессловесная – ни даты, ни подписи.
И вот, представьте: смотрел я на этот портрет, смотрел – и ничегошеньки не чувствовал! Ни грусти, ни злобы, ни отчаяния. Точно пробка во мне электрическая перегорела, или струна страдальная лопнула!
Зато книга меня увлекла до чрезвычайности…

К тому времени я совсем утратил способность читать. От одного вида букв, этих жуков типографических, меня начинало подташнивать. А тут – просто не мог оторваться! Какая-то истома разливалась по телу пока я читал.
Написано всё было тонко, толково.
И тема, тема!

«Последняя Теорема» - вот название той удивительной книги.
А посвящалась она одной из самых причудливых головоломок в истории математики. Однажды некий вероломный француз выдвинул кой-какую гипотезу. Сделал он это на заре нашего века, и вот уж столетие почти ломают учёные мужи, грамотеи всех стран и народов, премудрые головы, пытаясь либо доказать сей постулат, либо же опровергнуть его.

Гипотеза… Какое скучное слово!
Нет, драгоценный вы мой, то была не гипотеза – искус, соблазн, тайна гремучая! Сирена, которая завлекает тщеславные, но пылкие сердца, чтоб расколоть их о скалу феноменальной неразрешимости. А впрочем, игра стоит свеч: тот, кто сумеет осилить эту задачу, навсегда обессмертит имя своё.

Представьте же моё изумление, когда со страниц книги сверкнул, ослепив мой внутренний взор, луч надежды! Обворожительный, волшебный луч!
Величайшая загадка, к которой я до сих пор относился с преступным пренебрежением, поманила меня своим прельстительным пальчиком.
Как всё просто...
Вот она – цель! Вот ответ на трёхглавый вопрос: «как жить дальше?», «зачем?» и «что делать?».

Забыв обо всём на свете, я вновь и вновь перечитывал отдельные пассажи сей монографии, делая ногтём (карандаша не оказалось под рукой) трепетные пометки на её привольных и щедрых полях. Когда же я, наконец, оторвался от чтения, то с удивлением обнаружил, что бесконечная ночь миновала.
На улице расцвело, из распахнутого окна веяло бодрой осенней прохладой.

«Что ж, лето жизни моей безвозвратно прошло, но впереди меня ждёт золотая осень!» - подумал я в то памятное утро, обозревая голые стены холостяцкой обители.
Для задуманного мной грандиозного эксперимента жилищная опустошённость пришлась ко двору.
Сладко зевнув, я улёгся на пол, подложил под голову мой «талмуд» и мгновенно забылся крепким всеисцеляющим сном.
И снилось мне, что я – пирамидальная туша гигантского облака, которая парит над Великой Горой…».

*   *   *

Старик замолчал, мечтательно вглядываясь в археологический пейзаж своей заиндевелой памяти. Слеза умиления заполнила его глаз, скатилась вниз и исчезла в складках морщинистого, как озябшая мошонка, лица.

- Теперь-то вы понимаете, зачем мне нужно столько сахара? – очнувшись от забытья, собиратель рафинада устремил на гостя взор, исполненный трепетной и простодушной надежды.

Вопрос застал Глеба врасплох.

- Да, как вам сказать, - пробормотал он. - Если честно, не очень. В смысле, не до конца…

- Эх, молодой человек…

Старик издал утробный звук, похожий на скрежет проржавевших шестерёнок, и волны разнообразных эмоций пронеслись по его брюзгливой физиономии. Здесь была злость, что Глеб родился на свет непроходимым тупицей. Досада, что приходится тратить драгоценное время на объяснение очевидных вещей. Даже смутная тень какой-то органической, внутриутробной гадливости, точно он столкнулся нос к носу с жалкой и мерзопакостной тварью.

- Ну, как же, голуба моя! Ну, ведь это же просто! – застрекотал старичок, захлёбываясь слюнями негодования. – Голос свыше… Знак судьбы… Сахар, как символ ангельской чистоты и божественной сладости!

Наконец, ценой титанических усилий, ему удалось совладать со своими кипучими чувствами.

- Ладно, пойдём от первородных начал. Слово «топология» вам о чём-нибудь говорит? – старик со скепсисом покосился на гостя. – По глазам вижу, что нет. Судя по всему, от математических нив вы, душа моя, весьма далеки. Угадал? А впрочем, не суть. Может оно даже и к лучшему - как чистый лист, без всяких тенденциозных предвзятостей. Блаженны нищие духом, не так ли?

«Сам ты нищий! Чья бы корова мычала».
Эпитет Глебу весьма не понравился, однако он решил не вступать в пререкания.

- Что ж, попытаюсь растолковать, что к чему. Во избежание, так сказать, кривотолков понятия.

Старичок вскочил со стула и стал расхаживать по комнате, аккомпанируя шуршащим шагом потоку менторских речей.

- Топология - это наука о непрерывности мира. Она изучает фундаментальные свойства пространства. Те самые свойства, которые остаются неизменными при любых деформациях. А мир деформируется - спорадически, но регулярно. Это не домысел, а отъявленный факт! Вы следите за мыслью?

Глеб обречённо кивнул головой. Общеобразовательных лекций выслушивать ему совсем не хотелось, однако, не затыкать же рот этому демагогу – дороже выйдет.

- Надо заметить, топология – наука весьма молодая. И наш пресловутый француз, творец коварной гипотезы, стоял у истоков сей дисциплины. Что же касается самой гипотезы… Как бы вам объяснить подоходчивей…

Старик запнулся. Похоже, подыскивал слова, доступные пониманию туповатого слушателя.

- Обобщённая гипотеза гласит: всякое непрерывное многообразие размерностей обязано быть сферой с точностью до деформации. Иными словами: сфера – единственное ограниченное пространство без дыр и пустот. А ещё проще: мироздание – это пузырь!

Оратор надул щёки, оттопырил нижнюю губу, и извлёк  из ротового отверстия бархатисто-бздящий звук – акустический символ пузырчатого мироустройства.

- Догадываетесь, в чём потаённая прелесть гипотезы? Не догадываетесь? А я вам скажу! Гипотеза не просто вдумчиво размышляет о свойствах поверхности. Капайте глубже, кидайте дальше! Она ставит вопрос о форме Вселенной. Да-да, не удивляйтесь. Вы, наверное, подумали: «Как же так?! Разве Вселенная не бесконечна? Разве может быть форма у того, что не имеет границ?» Так ведь вы подумали, правда? А я вам отвечу – может! Вселенная не аморфна, как блевотина или разлитый кисель. Она обладает свойствами оформленной конфигурации. Но что именно за форма – это вопрос. Я бы даже сказал – вопросище! Угадать форму Вселенной, значит постичь природу и суть мироздания. Задача не из лёгких, но каков размах! Не находите?

Глеб снова кивнул головой и покосился на ходики, висевшие возле двери. Время шло, старик вещал, а надежда узнать что-нибудь путное хирела и чахла с каждой минутой. Таяла, как недоеденный пломбир. Между тем, пропагандист витиеватых теорий гнул свою оголтелую линию:

- Не стану утомлять вас деталями – перейду прямо к сути предмета, минуя дебри алгебраических инсинуаций. Знаете, что отличает великую гипотезу от невеликой? Количество неверных решений. Чем хитрее задачка, тем легче допустить оплошность. Причём, ошибки тоже бывают разные. Заурядный паралогизм вызывает ехидный хохот ума, зато ошибка великая, монументальная… Она подобна озарению, вспышке сверхновой звезды. Ошибка – это жизнь. В ту роковую ночь меня осенила пронзительная догадка: что, если гипотеза, верная в основе своей, ошибочна в отдельных непродуманных частностях, и эти мелкие одиозные частности стали причиной капитальных загвоздок.  Потому-то гипотезу и не смогли доказать до сих пор. Наш француз обмишурился! Заворожённый округлыми формами сфер, он ринулся в бой, очертя гениальную голову и, - старик сардонически ухмыльнулся, – и проглядел ресурс альтернативных возможностей. Кавалерийский наскок хорош в определённых условиях. «Пришёл, увидел, победил» - убедительный лозунг. Однако «блицкриг» не всегда есть синоним победы. Кому-кому, а французам с немцами забывать об этом не стоит!

Ритор прекратил блуждание по комнате. Застыл на месте, скрестив ручонки на впалой груди, и стал похож на Бонапарта в изгнании, сумевшего дожить до преклонных годов.

- Математика, мой юный друг, наука зловредная. Она не признаёт недоделанных дел. Доказательство – вот святая святых математики. Символ веры, можно сказать. Гипотеза без доказательства, всё равно, что внебрачный ублюдок – она правомерна всего лишь на треть. Проведя мятежную ночь над страницами «Теоремы», я поклялся, что сумею расколоть коварный орех. Во что бы то ни стало! А под утро, во сне, мне явился образ грядущей разгадки… Скажите, юноша, вы любите сны?

Глеб успел привыкнуть к метаниям витиеватых мыслей старика, и всё же вопрос застал его врасплох.

- Я? Сны? Ну, в принципе, да… Я вообще спать люблю, - признался он, от чего-то смутившись.

- Вот и чудесно! Тогда вы меня непременно поймёте. Сон – особое состояние тела, мозга, души. Это божественный дар! Во сне человек способен постигать природу вещей и делать открытия. В истории науки такое случалось, не раз и не два. К примеру: Менделеев, Дмитрий Иванович, пребывая в объятьях Морфея, понял, как надо химичить. Потом ещё этот, который с бензолом… Вот и я сподобился – примазался к сонму Великих Сновидцев. В тот памятный день, на исходе мучительной и ликующей ночи, мне явилась она – чудо чудное, сладчайшая из пирамид! Я был в ней, и я был ею. Парил, оформленный, но бестелесный, над твердью гор и над жижей морей. И в этот миг меня осенило: так вот ты какая, Вселенная! Долой шаровую пузырчатость мироустройства! Долой округлые прелести сфер! Бытие пирамидально!!! Но это секрет. Об этом знаю я один. Пока что…
   
И тут старик отчебучил фортель: согнув с трудом артрозные колени, он водрузил себя на карачки, вильнул по-собачьи костлявым седалищем и пополз в сторону сахарных залежей. Прибыв к месту назначения, четвероногий паломник погладил дрожащей дланью грань зиккурата, задрал голову и, глядя снизу вверх на сладкую глыбу, проворковал умильным голоском:

- Вот она, моя лапушка! Прекрасна, не правда ли? Белоснежный пик. Монблан. Эверест. Пять треугольных сияющих граней и пентаграмма в основе основ – точная копия мироустройства, модель бытия. Почти десять лет собирал я её по крупицам: кирпичик к кирпичику, рафинад к рафинадинке. И это только верхушка айсберга, зримая часть исполинского тела! Магический кристалл! Хрусталь совокупностей! Повторяю, пока об этом никто не догадывается. Это секрет. Но когда я докажу наконец-то гипотезу – мир содрогнется! Трепещите, скептики и маловеры – я всем вам утру носовые отверстия! Отныне и на веки веков история человечества будет поделена на две эпохальные части: до Белгина и после него!

«Опаньки! - услыхав знакомое имя, Глеб встрепенулся. - Значит всё-таки Белгин. Проговорился, старая клюшка! Любопытно, любопытно». Он уж, было, отчаялся: смирился с фактом, что связь между слюнявым психом, беспаспортным Веней и этим ваятелем пирамидальных строений так и останется непрояснённой.
«Нет, братец, шалишь! Мы ещё повоюем».

- Простите, вы сказали «до Белгина», - перебил он краснобая. – Это как? Это кто? Это ваша фамилия?

Вопрос отвлёк старика от мечтательных грёз о грядущем величии. Тяжко вздохнув, он поднялся на ноги, подошёл к Глебу и произнёс с укоризною:

- Что в имени тебе моём? Оно умрёт, как шум печальный… Да, прав был поэт: имя – шум. Как красиво и точно подмечено! Это Пушкин, Александр Сергеевич, вы конечно узнали. А другой служитель муз, великий Гёте, пошёл ещё дальше: «Наме ист шаль унд раух». Шум и запах, в переводе с немецкого. Шум и запах! В этом секрет имени, его первородная тайна. Вы понимаете?

«Вот ведь лис – опять ускользнул от ответа. Умею же люди парить мозги! Сперва хаял имя, на чём свет стоит, тетерь дифирамбы ему поёт… Интересно, он специально юлит или впрямь такой малохольный?».

Между тем любитель поэзии упорно гнул именитую тему:

- Запах принадлежит числам, а шум – словам. Самые красивые имена рождаются из шума и вони. Найти число имени и обнаружить имя числа – редчайшая из удач, величайшее из наслаждений. Знаете, как я зову свою пирамиду? Звездой Белого Льва! Красиво, не правда ли? Да, драгоценный вы мой, имя – это особая тема… А впрочем, мы отвлеклись. Вернёмся к нашему чуду. Вы, юноша, верно, хотите спросить: «Ну, и как же мы будем доказывать сию теорему?». Хотите, хотите – по глазам вижу. Ах вы, хитрец!

Старик ухмыльнулся и погрозил Глебу скрюченным пальцем.
«Ещё и глумится, зараза! Маньяк сахарный. В гробу я видал твои доказательства. Эх, надо было сразу валить, пока этот хрыч башкой о косяк колошматился. Теперь от него хрен отвяжешься».
В самом деле, оратор занял стратегически важную позицию в проёме двери, обороняя пути к отступлению.

- Для решения задачи ваш покорный слуга избрал метод, именуемый «поток с хирургией». При помощи алгоритмических манипуляций я вырезал из пространства куски, закручивал их сингулярным узлом и откладывал в сторону. Зачем? Каждая дыра в пространственно-временном монолите – это лазейка. Замочная скважина, сквозь которую удобно подглядывать за природой мироустройства: созерцать бесконечность, следить за безмерностью. Можно увидеть начало начал и заглянуть в конец эволюции. Подглядывая, обнаруживаешь множество любопытных вещей. Лизка, к примеру, знает об этом не хуже меня. Она у нас мастер по шпионажу.

Вспомнив о зловредных привычках соседки, творец метафизических скважин приоткрыл дверь и высунул голову наружу. Из коридора повеяло жареным луком, кислыми щами и вожделенной свободой. Убедившись, что эфирная поляна свободна от посторонних ушей, бдительный старец вновь захлопнул калитку, запер её на ключ и продолжил свои откровения.

- Итак, на чём мы прервались? Ах да, «хирургия с потоками»… Всё течёт, всё меняется. Приходится кромсать по живому, чтобы остановить перманентность текучки. Всё верно, я вырезаю куски. Сперва крою их, потом сшиваю сермяжной нитью интегральных манипуляций. Зачем? Вас снова тревожит этот шаблонный вопрос? Впрочем, виноват – имеете право! Вы отрок смекалистый, вам хочется знать… Что ж, отвечу: подобно великим картографам минувших эпох, ваявшим планетный лик из лоскутков разрозненных географических знаний, я составляю Новейший Атлас Вселенной. Я – Васко да Гама грядущей эпохи! Кук, Птолемей, Меркатор Фламандский. Когда мой Атлас будет готов, тогда и неприступность Гипотезы рухнет, сражённая очевидным присутствием истины. Пирамида – это и есть доказательство. Близок, близок пленительный миг! Чеканит шаг долгожданная эра, мать её за ногу!!! Но… тут имеется небольшая загвоздка.

Старик конфузливо кряхнул, зачерпнул седые лохмы ладошкой, стиснул пальцы, поднатужился и… выдернул из головы объёмистый клок. Проредив шевелюру, мазохист-членовредитель тряхнул головой, реставрируя вздыбленность волосяного покрова. Отчуждённый от черепа локон был старательно скомкан, и перекочевал в халатный карман.

- Число, вот в чём дело. Мне нужно найти заветное число. Дряхлая как мир аксиома гласит: количество переходит в качество. И переход этот внезапен. Он подобен чуду, ибо имеет природу мистическую. Я должен знать точное количество сахарных кубиков, необходимых моей пирамиде. И тогда она оживёт! Её кристально-чистый стан завибрирует, и здесь, в этой жалкой каморке, вспыхнет дивная звезда. И я, тщедушный и немощный, омоюсь её целительным светом, растворюсь в палящих лучах, как осколок сахара в стакане горячего чая. И сам обернусь лучом – сброшу обузу постылого тела, стряхну с себя струпья вещественной ноши и полечу…

«Давай-давай, лети. Скатертью дорога!», - напутствовал мысленно Глеб полоумного авиатора. Чаша терпения его переполнилась, и он решил форсировать поступь событий.
   
- Пирамида, это супер! И гипотеза ваша мне тоже понравилась – весьма познавательный и ценный материал. Одного я так и не понял: зачем вы вчера следили за мной? Вы ведь следили, правда же? А говорите, что нет!

- Следил? – старик аж затрясся всем телом. – Опять это гнусное слово! Да поймите же, не следил я вовсе. Это другое… Другое совсем! Я вас вчера… Я, как только увидел… Волнение, понимаете? Сердце забилось. Это знак! Я – ловец знамений. Всевышний, кем бы он ни был, общается со мной. Говорит языком, понятным лишь нам… Лишь двоим… Это игра! Он подкидывает мне зацепки с подсказками, моя же задача – не упустить, угадать. Число – вот в чём дело, вот в чём загвоздка. Заветная цифра может таиться где угодно: в любой мелочи, в любом пустяке. Количество домов на чётной стороне какой-нибудь улицы. Квадратный корень номера трамвая, опоздавшего на тринадцать минут. Чем абсурднее метод, тем больше шансов, что именно он окажется истинным! «Верую, ибо абсурдно». Случайностей нет - все мы круто повязаны, все ходим у Бога под боком. Жаль, не каждый помнит об этом…

Потоп словес утомил старика. Облюбовав посадочное место, он рухнул на стул, без действенных сил и отчётливых чувств. Плести турусы однако же не прекратил.

- Иногда, если позволяет моя «диаграмма выживания», я отправляюсь на промысел, - признался старик, отдышавшись. – Выбираюсь из конуры, залезаю на лавочку и жду. Жду не манны небесной, но знака! Мгновения, когда в глубине черепной бонбоньерки таинственный голос шепнёт мне: «Пора!». И тогда я начинаю охоту: отыскав в толпе лицо, сажусь избраннику на хвост, иду за ним, собирая попутно приметы сверхординарных явлений. Следую по пятам незримой и неотвязчивой тенью…

«Да уж, врать ты горазд. Тоже мне – «незримая тень»! Да от тебя народ за версту шарахается». Глеб вспомнил их вчерашнюю встречу: если бы все лазутчики трудились как этот лопух, шпионаж давно бы зачах и канул в небытие.

- А знаете, голубчик, на каких основаниях зиждется моя уверенность? На этих самых вот, на сахарно-пирамидальных, – старик выпростал скрюченный палец и стал трясти им, толи указывая на рафинадную гору, толи грозя ей. – Эта глыба – макет мироздания, единственно верный его образец. Существовать во вселенной подобного рода – всё равно, что жить в комнате с зеркальными стенами, зеркальным полом и зеркальным потолком. Тотальная репликация синтетических образов! С одного боку взглянуть – полнейший дурдом, а с другого – неиссякаемый источник сюрпризов.

Адепт зазеркалья запнулся и стал озираться по сторонам – похоже, искал ближайший родник пресловутых сюрпризов. Наткнувшись взором на тусклую лампочку, мерцавшую под потолком, он оживился и произнёс:

- К примеру, представьте себе луч света. Обычный одинокий луч. А теперь представьте космос – бездонный, безлимитный, безрадостный. Во вселенной, у которой нету ни формы, ни рубежа, луч обречён бороздить постылый мрак бессмысленно и бесконечно. А у нас? Достигнув предела и отразившись от космической грани, он вернётся в лоно вселенской семьи и опять будет странствовать, пока не наткнётся на новую грань. И так до скончания времён! Если мои предположения верны – а они, безусловно, верны, потому что в них истина – становится понятным, откуда берутся пророчества, дежавю и прочие выкрутасы сознания и памяти. Любое событие, случившееся здесь и сейчас, есть ретрансляция происшествий минувшего. Отголосок. Отзвук. Рецидив и перепев. Настоящее склеено из осколков былого! Вот я вас вчера… Я как только заметил, тут же почувствовал волнение в груди. Вот здесь вот…

Старик накрыл рукою место, где квартирует сердечная мышца, и слегка помассировал его вращательным движением ладони.

- Что-то ёкнуло там, всколыхнулось – будто родное лицо увидал. А всё почему? Потому что вы для меня – эхо нездешних встреч и событий. Я так считаю. Точней, убеждён! Прошлое, которое случилось не с нами, поджидает за углом. Все мы – игрушки в лапах у случая: ждём от судьбы фартовых подачек и трепещем лица неизвестности. А неизвестности нет! Есть вязь причинно-следственных связей, которую можно осмыслить и нужно постичь. Всю жизнь я пытался распутать этот клубок: отделить вершки от корешков, зёрна от плевел, причину от следствия. И, кажется, преуспел в этом хлопотном деле…

Долго пребывать в статической диспозиции старик не умел. Он вновь вскочил со стула и стал бродить вокруг Глеба, нарезая круги.

- Вчера… Я так рад, что выбрал именно вас. Увидев, как вы заходите в метро, я последовал следом. И совершенно не жалею о том! Судите сами: вы проехали три остановки, сделали одну пересадку, поднялись наверх и прождали кого-то ровно сорок одну минуту. Затем направились к остановке, сели в автобус под номером пятьдесят девять и дважды (подчёркиваю – дважды!) подмигнули мне напоследок. Вам это ни о чём не говорит?

Глеб молча пожал плечами. Ветреную девицу он действительно прождал у метро минут сорок. Может и автобус, был пятьдесят девятым, бог его знает. Но то, что он подмигивал старику – это уж, извините, гнусная ложь и поклеп! Делать ему больше нечего, как только глазами моргать.

- Ну, как же, голуба моя: 3…1…4…1…5…9…2, - диктовал цифры старик. – Неужели не узнаёте? Да это же число «пи»! Тройка и первые шесть знаков после запятой. А круглое здание метро? С пентаграммой  на шпиле! Другое такое в городе нужно ещё поискать. Иной бы подумал: «Уникальное совпадение!». Но я то знаю – это подсказка, знамение, знак! И то, что вы сами ко мне сегодня пришли, есть лишнее тому подтверждение. Одного в толк взять не могу: как вам удалось меня отыскать?

«Опять двадцать пять! Вот ведь тупица». Глеб мысленно махнул рукою – плевать! Он уже смерился, что старик безнадёжный тормоз во всём, что не касается его оголтелых идеек.
   
- А главное: вчера была пятница, пятнадцатое число, - гнул свою линию необузданный дед. – Пять и пятнадцать, вы понимаете?  Пятерня звезды, под пятой троичного отпечатка числа! Феноменально!!! Звёзды – это наше всё. Между прочим, не я один так считаю – есть людишки, которым не даёт покоя звёздная пыль. Есть… Но об этом молчок!

Скорчив гримасу зловещей таинственности, конспиратор поднёс палец ко рту, перечеркнув горизонталь увядающих губ вертикалью костлявой конечности.

- Значит, пятница… Число «пи», квадратура вселенского круга, звезда в кольце циркулярного фактора… Любопытно, любопытно… А сегодня тринадцатое. И тем более сами пришли! Так-так… сейчас посчитаем.

Достав из кармана мел, старик подскочил к стене и стал малевать на ней какие-то знаки, ничуть не смущаясь того обстоятельства, что белизна штукатурки сжирает всё, начертанное им. Настенную роспись сопровождал он экстатическим бормотанием:

- Фундамент… Какие у нас для него основания? Триста кубиков – грань. Превосходная мера! При высоте потолка четыре метра без четверти… Треть площади на вертикаль пирамиды… Думаю, влезет… Не хочешь? А вот мы тебя на поток с хирургией – будешь знать, где раки зимуют! И того? Ну и ну...

Закончив писанину, адепт полоумных наук обернулся, сунул в рот огрызок мела и, обхватив вакантными руками ошалелую голову, запричитал:

- Шестнадцать миллионов сто восемьдесят тысяч и ещё триста тридцать девять кусков. Ай-я-яй…  Шестнадцать с гаком тон – почти критическая масса!

Глеб раскрыл в изумлении рот. То, что в квартире сладкого добра – хоть задницей жуй, без комментариев ясно. Тем не менее, миллионные цифры ошеломили его.

- Так-так-так… Превосходненько! Сейчас посчитаем, - старик вновь погрузился в вычисления, подстёгивая мыслительный процесс ударами кулака по лбу и затылку. – И того: пятьдесят две пачки. Всего лишь! Вы понимаете? Пятидесяти двух пачек рафинада кондитерской фабрики имени Крупской не достаёт, чтоб завершить эксперимент. Триумфально и с помпой! Суббота… Ах чёрт побери!

Взвизгнув истошно, старик завертелся юлой, точно его укусила оса.
И не куда-нибудь, а в причинное место!
   
- Суббота… Какая досада… сегодня никак! Как же я ненавижу эти субботы, будь они прокляты!

Внезапно дед прервал вертопляску. Какая-то мысль осенила его. Издав императивный рык, он бросился к Глебу, схватил его за плечи, и стал трясти, как грушу, отягощённую наливными плодами.

- Голубчик! Радость моя, выручайте! Я бы сам, да никак… Конечно, завтра чётное... В квартире до трёх никого… Но ведь – воскресенье! Все магазины закрыты. А в ларьках сахаром не торгуют, сами знаете. Вы молодой, для вас пустяки. Всего-то пятьдесят две пачки! Сходите, дружочек, здесь рядом, почти за углом. Вот, держите.

Старик достал из кармана мятую купюру, сунул Глебу в ладонь и быстро сомкнул над ней его пальцы. Такого напора Глеб не ожидал.

- Хотя бы пятьдесят  пачек, солнце вы моё лучезарное! Остальные две я сам добуду. Как выйдите из подъезда, сразу налево. На углу магазин – туда не ходите, я там всё уже скупил. Дальше идите, в большой гастроном. «Пятёрочку» знаете? Дешевый продмаг, и название хорошее.  А сумку вашу мы сюда, в уголок. Никуда она от вас не денется. И звонить не стоит: Лизка, сплетни, то да сё… Вот вам ключи и баульчик. Он у меня особой крепости, можно сказать – боевой! Пятьдесят кило запросто выдержит.

Сняв с гвоздя пальто, сахарный энтузиаст помог Глебу одеться, сунул в руку мешок внушительных габаритов и вытолкнул его за порог.

- Давайте, милый, давайте. Время уходит! Кто знает, сколько нам его Господь отвалил? А я здесь… я подожду… Мне ещё кое о чём поразмыслить тут надо. Славься имя бредущих во тьме лабиринта! Трепещите маловеры - Минотавр наносит ответный удар!

Старик похлопал Глеба по плечу и, прежде чем закрыть за ним дверь, не сильно, но с явным удовольствием приложился к её косяку головой.

*   *   *

«Ну, я и лопух! Весь день коту под хвост – мало того, что битых два часа выслушивал бредни придурковатого дедушки, меня ещё и савраской ломовой сделали», - ругал себя Глеб, волоча на спине полновесную ношу. Двадцать пачек сахара – это было всё, чем располагал гастроном. Впрочем, больше он всё равно не осилил бы.

Толпившийся в магазине народ, увидев в каких количествах таинственный юноша скупает рафинад, решил, что грядут тяжёлые времена, и нужно делать стратегические запасы.
Слух мгновенно облетел округу, и в самом скором времени гастроном заполнила горластая ватага встревоженных граждан. Поскольку весь сахар был скуплен уже, в ход пошли соль, спички, перловка, мука, туалетная бумага и мыло. Торговля шла бойко, и к концу рабочего дня гастроном доблестно выполнил месячный план по реализации товаров первейшей необходимости.

Возле арки, ведущей во двор профессорского дома, Глеб сбросил сладкую ношу на землю и уселся на неё верхом, чтобы дать передышку натруженным мышцам и изнурённым костям. Как ни как, предстояло ещё восхождение к вершине пятого этажа.

«Всё, хватит с меня. Сдам старику сахар под отчёт, верну сдачу – и домой: к книжной полке и байковому одеялу. Укутаюсь до подмышек, устроюсь удобно и буду читать. И чаю себе нормального заварю, человеческого. Только без сахара - видеть его уже не могу!».

От этих симпатичных дум его отвлёк назойливый гомон, доносившийся со двора. Похоже, там учинился нешуточный переполох. Глеб слез с мешка и шмыгнул под арку, желая удостоверится, что на пути к жилищу старика его не ждёт какой-нибудь гадкий сюрпризец.

Посреди заснеженной детской площадки стоял задумчивый милиционер в окружении галдящих мирян пенсионного возраста. У ног охранника порядка валялся пёс сомнительной масти: грязно-белый, как снег, на котором чистили пыльный ковёр. И собака, и милиционер были совершенно неподвижны. Прямо-таки скульптурная группа из Парка Культуры и Отдыха: «пограничник Карацупа и его четвероногий друг на боевом посту». Правда, непрезентабельный вид пса и удивление, с которым милиционер взирал на питомца, слегка поганили помпезность композиции.

Порыв злокозненного ветра на миг оживил угрюмую статику: пушистые бакенбарды, украшавшие щёки мента, взметнулись, как два потрёпанных стяга. И лицевая растительность, и её обладатель показались Глебу до жути знакомыми.
«Опаньки… Да ведь это же мой вчерашний приятель – хапуга, лихоимец и взяточник. Вот уж с кем бы мне ни хотелось встречаться! И какого лешего его сюда занесло?»

Узнал Глеб и ворчунью, открывшую давеча коммунальную дверь. «Бедная Лиза» - так, кажется, величал эту особь корифей математики. Рыжая куафюра старухи  была прокрыта ярко-розовым беретом, в остальных деталях наряд оставался незыблемым: даже домашние чуни не удосужилась поменять она на утеплённую обувь. Бедная Лиза стояла ближе прочих к милиционеру и в чём-то настойчиво уверяла его, активно размахивая когтистыми лапками.

- Я как в окно выглянула: матерь Божья! Ужас чудовищный, чего там стряслось! Прямо в лепёшку! – донёсся до Глеба визгливый голосок. – Такая, знаете, подлая нация. Всё втихаря. Нахимичат чего-то себе, делишки обделают – да и шмыг в окно. Только их и видели! И ведь не в первый раз уже. Я эту склонность к прыганью давно за ним примечала. Истинный рецидивист!
 
   - Ладно врать-то... Совсем он не «рецидивист», и не «подлая нация», - вступил в дискуссию субъект слаботрезвой  наружности. – Хороший был человек, серьёзный. Одним сахаром питался! И не жадный совсем: всю мебель мне отдал. Даже диван и два пуфика.

Только тут до Глеба дошло: никакая это не собака. Недавний знакомец, пронырливый мент, стоял над трупом творца пирамид. Иллюзия зрения: в своём медицинском халате покойник и впрямь напоминал грязно-белого пса.

«Вот тебе раз! Ну, и дела… Что же мне теперь делать с этим мешком, - вспомнил зачем-то о сахаре Глеб. – Тоже мне парашютист, нашёл время из окон выскакивать. Не мог подождать пол часа? Подставил меня старый пентюх. Ой, как подставил!»

Глеб слегка припух от наскока событий.  В его растерянном мозгу заварился кисель из бесформенных мыслей: вязкая жижа унылых дум и тревожных предчувствий.
Раздрызг ума без намёка на позитив!

- И ведь что характерно, - верещала неугомонная Лизка. – В жизни к нему никто не ходил, и сам он с нормальными людями отнюдь не общался. А тут – нате вам! Заявился какой-то обормот. С виду вроде бы молодой, а рожа - бандитская. Почитай часа три они, запершись, там о чём-то балакали. И всё на птичьем языке… Я, конечно, специально не подслушивала – так, случайно мимо по коридору прошла. Вы представляете, за полчаса ни одного понятного слова – сплошная нелепица! А как паразит этот от него улизнул, соседушка наш в окошко и выпрыгнул. Только его и видели. Одно слово – подлая нация!

- Так, так, - строго произнёс очнувшийся мент. – С этого момента, гражданочка, ещё раз и поподробнее. Кто такой? Как выглядел? Во что был одет?

«Мать моя женщина… Ну, я и влип! Надо валить отсюда, пока не поздно, - подумал Глеб, однако с места не сдвинулся. – Хотя, куда мне бежать - сумка-то в комнате осталась. Там паспорт и прочее…»

Из комы Глеба вывел вой истошной сирены. К подъезду подкатила карета скорой помощи и трое санитаров, выскочив из фургона, двинулись к арке. Один из них, не заметив препятствия, налетел на сумку и чуть было не рухнул.

- Что за придурок оставил здесь этот мешок? - заскрежетал зубами медбрат. – Убил бы гада… Эй, парень, ты местный? Не в курсе, где тут трупак?

Глеб молча ткнул пальцем в сторону детской площадки.

- А, вижу… Там уже и компания тёплая собралась. Эти пенсионеры, как стервятники - лишь падаль завидят, тут же слетаются!
   «Бежать! Бежать отсюда к чёртовой матери! И пусть всё горит синим пламенем…», - решил Глеб и кинулся прочь от недоброго дома.