16. Небесный суд

Вокруг по-прежнему было тихо. Не шевелился ни один листок или былинка. Зелёный свет будто даже сгустился – где-то вверху, над куполами крон и шпилями еловых верхушек, бродили тучи. Герман и Карина невольно и сами затаили дыхание. Только одинокая сойка сорвалась с качнувшейся хвойной лапки и унеслась вдаль, мелькнув голубыми перьями.

Фальк нарушил молчание:

- Да, Карин... Вот такие дела. Приключения – это здорово, и я очень рад, что ты смогла сюда выбраться. Но надо быть осторожней: тебе всё же не стоит здесь долго находиться, и ничто, что имеет местную природу, не должно касаться твоих губ.

Она посмотрела на него долгим взглядом, который становился пытливым и настойчивым. В глубине её глаз светилось: «А так ли уж ничего?».

И Герман молча прочёл это. Он наклонился к Карине и коротко, легко поцеловал её.

Она сначала застыла, а через секунду ощутила будто слабый электрический разряд – и от неожиданности наивно и беззащитно посмотрела на Германа, будто спрашивая: «Что это было?». Фальк мягко улыбнулся и отвёл взгляд. Карина ощутила себя, как в школьную пору на первом свидании, верней, сама она не помнила, как это было у неё... Но почему-то думалось, что опять, именно так - правильно. Она растерялась, и мысли смешались, и собственное молчание показалось ей слишком долгим, и она смущённо пробормотала:

- У меня сейчас возникла совершенно дурацкая идея. Что, если в самом деле съесть ягоду, чтоб остаться с тобой здесь?

- Ну уж не смей! – воскликнул Герман.

Карина шутливо заслонилась:

- Да знаю я, знаю!

Он поймал и сжал её руку, вроде бы тоже шутливо, но было в этой возне что-то натянутое, неловкое – и они оба быстро угомонились, и почти одновременно вздохнули, и сели неподвижно.

- Я больше скажу, даже и не заикайся, а то у леса тоже есть уши, - проронил Герман.

Карина нахмурилась.

- Может, я преувеличиваю, - смягчился Фальк, - но кто его знает? А так-то я тоже размышлял, что, если б ты попыталась остаться...

Карина лишь покачала головой. Понятно, что ничего сказочного это не сулило. Последствия в привычном своём мире она уже наблюдала на примере Алеси. А здесь тоже ничто б не прошло даром ни для неё, ни для Фалька. Словно вторя её мыслям, он проговорил, задумчиво проводя пальцами по стволу стоящего рядом ружья:

- Тебя, конечно, обнаружат и, скорее всего, вернут обратно. А мне о возвращении можно будет забыть. Режим ужесточат – и привет...

Карина не выдержала:

- «Режим», звучит-то как! Кажется, что ты не в раю, а в лагере для военнопленных!

- Ох.

Герман раздумчиво произнёс:

 - Всё-таки как вы, живые, держитесь за эти понятия: рай, ад. Эту обитель вряд ли стоит называть раем. Одно лишь очевидно: вообще-то всё могло окончиться для меня гораздо хуже...

Майор Герман Отто Фальк предстал перед Небесным судом сразу после гибели, в октябре тысяча девятьсот двадцать третьего года. И сразу стало ясно, что дело его непростое.

С одной стороны, он был героем. Причём не только потому, что проявил себя как воин: ещё и как испытатель, как организатор, как вдохновитель и влиятельное лицо он сделал для авиации больше, чем, казалось бы, вообще возможно для человека в его скромном звании, в отпущенный срок и при тех обстоятельствах.

С другой стороны, по отношению к неприятелю он отличался беспримерной жестокостью и применял порой такие методы...

- Какие? – робко переспросила Карина.

- В основном высший пилотаж и возмутительную меткость, - ухмыльнулся Герман. – А насчёт парашютистов, пленных и всего прочего я всё равно стоял на своём и ни о чём не жалею...

Додумывать, что имелось в виду, было некогда, но чутьё подсказывало: Карина такого точно не рисовала. И, что характерно, вряд ли стала бы.

- Хотя я-то не отрицаю, в моей жизни было немало всякой мути, - неожиданно устало проронил Герман.

Он вдруг мучительно, досадливо принялся тереть лицо руками.

- Если б меня спросили, хотел бы я стать таким, как стал, я бы точно ответил: нет...

Он тяжело замолк.

То, о чём говорил Фальк, обычно подразумевалось как-то темно и смутно. Всё то же клише о хороших девочках и плохих парнях...  Но было яснее ясного, что факты в клочки раздерут романтический флёр.

А надо ли?

Карина была не уверена.

Нет. Не здесь, не сейчас.

Казалось, тот же настрой и у Германа. У него не было сил углубляться в детали.

По крайней мере, он выбрал другие – начал рассказывать о суде.

Атмосфера процесса сильно отдавала церковностью: зал был огромен, пышен, сумрачен и больше напоминал внутренность собора, чем судебного учреждения.

В перерывах между заседаниями подследственный жил в опрятном помещении вроде кельи со стрельчатым окном.

В свободное время разрешалось гулять по саду. Правда, рос там один терновник - живая изгородь очерчивала дорожки с нишами, а там стояли скамьи и статуи. Очевидно, считалось, что такая территория хорошо подходит для раздумий.

В саду чаще всего происходили беседы с адвокатом. Эта светлолицая невыосокая блондинка при знакомстве показалась совсем юной, и Фальк только и подумал: «М-да...». Защитница тоже сначала стушевалась перед угрюмым офицером. Он не ждал ничего хорошего и поначалу был крайне замкнут.

И ладно бы с прокурором, но ведь ещё и с нею. В итоге возникали ситуации, как при разборе противостояния с Миком Мэнноком...

- Ты дрался с самим Миком?! – вскричала Карина. – Серьёзно?!

Она даже вскочила с бревна и зашагала перед неподвижно сидящим Фальком.

- Кхм, просто в нашем мире, во время нашей Великой войны его гибель была - ну, некрасиво, конечно, говорить «более прозаичной»... В общем, его расстреляли немецкие солдаты при пересечении линии фронта. А по другой версии, он слишком снизился, чтобы проверить обломки сбитого разведчика, и его зацепило взрывом. А тут, получается...

Карина развернулась и пристально посмотрела на майора.

- Герман, так это ты убил его?

- Да.

Он сказал это просто и непринуждённо. И, миг поколебавшись, прибавил:

- Честно говоря, это был один из самых счастливых дней моей жизни...

При этом он вздохнул с плохо скрываемым блаженством. И посмотрел куда-то вдаль и вверх, туда, где между еловыми лапами светилось низкое сероватое небо – будто припоминая подробности боя.

Герман Отто Фальк заслуженно считался немецким асом номер один. Эдвард Коррингэм Мэннок - британским. И в какой-то момент они решили, что небо тесно для них двоих. Они упорно искали встречи в бою и ненавидели друг друга со страшной силой.

Все сходились во мнении, что у обоих лётчиков характер \не сахар, и они просто-напросто обратили природную агрессию в самое разумное русло – на врага. Бесспорно, это было лучше, чем срываться на окружающих. Но порой эта одержимая враждебность казалась непонятной. В ней было что-то отталкивающее и нездоровое. Казалось, что в состоянии любовной лихорадки и ревности иной человек меньше говорит о своей пассии, чем эти двое друг о друге. 

И однажды они таки схватились. Это был бой, выдающийся во всех отношениях. Причём не только по причине мастерства и «калибра» пилотов.

К тому времени воздушное противостояние уже не напоминало разрозненные дуэли. Но Фальк и Мэннок позволили себе в тот день нечто неслыханное. Эти двое в какой-то момент просто бросили свои подразделения и, уйдя в сторону от места основного боя, начали вдохновенно разделываться друг с другом. То, что, по идее, должно было стать сражением двух талантливых командиров, свелось к яростной драке двух хищных птиц.

Хотелось бы назвать это поединком чести, но речи там не шло ни о чести, ни о рыцарстве.

Ни даже о разуме. Во-первых, два вроде бы опытных и зрелых офицера повели себя безобразно и безрассудно. Во-вторых, эта пляска смерти была наполнена древним исступлением, как у жрецов во время ритуала, вопрос был только в том, кто окажется жертвой.

Наземные наблюдатели говорили потом, что ничего подобного не видали, хотя особыми красотами этот бой вроде не отличался – лишь изнурительные серии боевых разворотов, виражей и пике, порой только зловещее изящество размазанных бочек, когда кто-то из противников на минуту уступал и горел одной бешеной мыслью: «Да как же ж тебя взять, ублюдок?!».

И всё-таки самое интересное происходило не в воздухе. Фальк и Мэннок изнурительно долго метались среди туч и у самой земли, поливая друг друга свинцом. Они расстреляли весь боезапас, а их машины зияли дырами, как дуршлаг.

И что же здесь оставалось? Пожалуй, таран.

Но они поступили иначе.

Быть может, сыграло роль и совпадение: оба недавно получили новые самолёты, и разбивать их было жаль, несмотря на плачевное состояние. Быть может, Герман вспомнил о Карин – на тот момент они уже были женаты. Как бы там ни было, он первым решил совершить аварийную посадку.

А Мэннок увязался за ним.

Они сели на одном поле, а дальше всё напоминало какой-то вестерн во французских декорациях. Оба авиатора выбрались из своих машин, и в ход пошли револьверы. Сказалась и нервозность, и усталость, и перестрелка на земле тоже не положила конец этой схватке.

Когда кончились патроны, враги сцепились врукопашную.

И здесь они друг друга стоили – оба рослые, крепкие и лютые. Но всё-таки сыграло роль физическое превосходство немца. Пресловутая масса, помноженная на скорость. Но ещё и состояние шока и ярости – ведь Герман был ранен в плечо, но это его тогда не остановило.

Как же он потом злорадствовал! Хорошо, пускай «непонятно, как его вообще взяли в авиацию», пускай он и «ломовой извозчик», и «колбасник»: именно так его прозвал Мэннок – ну вот и дообзывался...

В зале суда воцарилась тишина, и прокурор прохладным голосом начал озвучивать формальные вопросы:

- На каком участке фронта находился ваш полк до перевода в район Нор-па-де-Кале?

- В районе Шарлевиль-Мезьера, в Арденнах.

- Ходатайствовали ли бы о перемещении вашего подразделения в район Па-де-Кале?

Фальк не сдержался и фыркнул:

- Никак нет!

Ну что за идиотизм. Сразу видно человека невоенного. Обвинитель Романус Рот и звучным именем, и правильностью черт, и гладким зачёсом в сочетании с залысинами напоминал преподавателя консерватории. Но эта ассоциация не придавала ему симпатичности в глазах Фалька.

 «Да что там «невоенный», скорее, недалёкий», - подумал он, - «как вообще могут возникать такие дурацкие вопросы?»

- Чем было обусловлено перемещение вашего полка в указанный район? – продолжал нудить прокурор.

- Боевой необходимостью.

- Связанной с бомбардировками Англии?

- Так точно.

- А подробнее?

- Английские истребители с самого начала эффективно препятствовали действиям наших бомбардировщиков, и в определённый момент командование Королевского лётного корпуса предприняло решительные меры наступательного характера: было принято решение дислоцировать ряд подразделений истребительной авиации на французской территории близ Ла-Манша, чтобы поставить мощный заслон действиям немецких ВВС...

Он перевёл дух и исподлобья глянул на прокурора: «Что нового скажешь?».

- Были ли вы знакомы с Эдвардом Коррингэмом Мэнноком до войны?

- Никак нет. Не был.

- Имели ли вы намерение его убить?

На лице Германа было написано: «Ну, ясен хрен, а ты-то сам как думаешь?». Но он сдержался и ответил всё тем же ровным тоном:

- Так точно. Имел.

Однако при этом не преминул со вздохом воздеть глаза к небесам – точнее, к потолку. Всем уже было ясно, что и Герман, и прокурор питают друг к другу обоюдное раздражение.

- Испытывали ли вы к убитому личную вражду?

- Никак нет. Не испытывал, - мрачно проронил майор.

- Скажите пожалуйста! А семнадцать ножевых ранений?! – вспылил прокурор. – Ни грана ненависти в этом действии, одно спокойствие и дружелюбие!..

- А вы пилотскую кожанку когда-нибудь щупали? Ну, хотя бы видели? – невозмутимо парировал Герман. – Особенно зимнюю? А у англичан кожевенная промышленность сильная, а уж первому асу да не иметь хорошей дублёной куртки? – ну, это как-то не с руки. А её в потасовке с первого раза не пробьёшь, ещё и раненым...

С этого дня окончательно закрепилась модель отношений между обвинителем от Небесной Канцелярии и майором Фальком: каждому из них казалось, что другой над ним издевается.

- А тогда была зима? – глухо спросила Карина.

Вероятно, лишь бы что-то спросить.

- Нет, вторая половина октября. Тогда рано выпал первый снег.

И на нём очень ярко смотрелась кровь. Почему-то об этом сразу думалось.

Карина резко повела плечами, сбрасывая наваждение.

Герман положил руку на ствол дерева рядом с собой и, кивнув вбок, кротко попросил:

- Иди ко мне.

Карина подошла неровным шагом, и в голове у неё вертелась непрошенная фраза-омофон: «Иди ко мне – и дико мне...».

Она тихонько села рядом. Удивилась, словно неожиданности: бок у Германа был тёплый, приятный. И рука тоже – он приобнял её за плечи.

Самое большее, что Карина видела и изображала – расстрел противника у земли вместо того, чтоб дать ему сесть и сдаться в плен. Но не «такое».

- Кстати, в случае с Мэнноком признали, что мы оба впали в грех тщеславия, - заметил Герман. – Ну, а про гнев и говорить нечего. По мотиву наша вина была равной. Хотя по деянию моя, конечно, больше.

- А что значит «по мотиву» и «по деянию»?

- Ну, как бы тебе объяснить...

Процесс длился сорок дней. И он вымотал Фальку всю душу.

Дело было не столько в скрупулёзном выяснении подробностей того или иного момента жизни. На чашу весов ложились не только действия – огромный вес имели переживания.

Именно на это делал ставку адвокат – и именно этого боялся Герман.

- Видишь ли, - осторожно пояснил он, - меня обвиняли в том, что я испытываю слишком большое удовольствие от того, что делаю...

Карина столь же тактично кивнула. Она понимала, что речь идёт не о страсти полёта или азарте инициатив – не о том, что связано с авиацией, а о том, что связано с самой войной. Так, будто в неком лекарстве интересовал не основной эффект, а побочный...

Но защита взялась повернуть логику эмоций в иную сторону.

Хельга Йоргенс – так звали адвоката – пыталась доказать, что её подзащитный проявлял жестокость не по убеждению - он делал это не от хорошей жизни.

Гипотезой госпожи Йоргенс было то, что во многом Германом руководила не свободная воля, а рефлексы - не разум, а боль. И чернота хлестала из его нутра, как из разорванной артерии – а поиски избавления порой тоже толкали на тёмный путь.

Защитница апеллировала к тому, что страдание не всегда очищает душу – чаще марает, как кровь и гной белую марлю бинта.

Но значит ли надлом Железного Сокола, что он не выдержал посланных испытаний?

Хорошо, но почему испытания должны быть настолько разрушительными? Да, людей исключительных часто хочется проверить на прочность. Но разве они не заслуживают милосердия? Ладно, не при жизни – но хотя бы в Ином мире? Зачем карать Фалька, если он и так вынес достаточно?

Так рассуждала Хельга Йоргенс, адвокат, шагая по саду между двумя стенами терновника, и щёки её розовели от ветра и от воодушевления.

А майор Фальк неизменно был бледен. Пустота лишённого наград мундира и тёмные круги под глазами придавали его облику готический мрак. И энтузиазма не разделял от слова совсем.

- Я не хочу, чтоб меня жалели! - отрезал он.

- Но неужели вы думаете, что заслужите помилование только за счёт положения номер пять? – возразила защитница.

Это положение гласило, что воины, павшие в бою, пользуются особым статусом. Фактически, это была заявка на дарование вечного покоя и благодати.

- Не думаю, - глухо проговорил майор.

- А вот это как раз и плохо, что вы сейчас – не думаете, - укорила Хельга.

Нельзя было предугадать, каким будет для Германа посмертие и свидится ли он снова с Карин. Однако неизвестность заключала в себе не только пытку, но и надежду. Именно это и старалась донести госпожа Йоргенс. И мало-помалу он прислушался к её доводам. Хотя и было понятно его сопротивление: он хотел видеть в смерти освобождение и разрешение, а не новый виток терзаний.

Забыть то, что Хельга принуждала его вытаскивать из памяти. То, из-за чего потом он ложился лицом к стене на узкой келейной кровати и обхватывал голову руками от тоски.

В зале суда при оглашении признаний его колотило, и все смотрели на его мытарства.

После первого же такого заседания, войдя в келью, госпожа Йоргенс натолкнулась на взгляд исподлобья. Фальк сидел на кровати со скрещенными руками и смотрел на неё снизу вверх.

- Вы мне явно что-то подсыпали в еду.

В его голосе не было обвинения. Даже подозрения. Это больше смахивало на констатацию. Иной причины эмоционального надрыва он, похоже, не видел – а может, не желал видеть.

- Это незачем, майор, - покачала головой адвокат. - Просто иногда мы испытываем шок от того, что скрыто у нас внутри. Особенно когда забываем, как выглядит то, что мы сами запрятали поглубже.

Госпожа Йоргенс была права. Она прибегала не к химии, а к психологии.

Как оказалось, она умеет заставить людей верить ей и испытывать нужные чувства.

А Герману пришлось заново пережить всё.

Гибель товарищей.

Плен и истязания.

Непонимание вышестоящих.

Страх и ненависть врагов.

Унижения со стороны монарха, словно расплата за когда-то явленную милость.

Все муки от ран – особенно от тяжёлого ранения, полученного при бомбардировке аэродрома.

Безнадёжность противостояния.

Бессилие мечтаний.

Бессмысленность борьбы – и поражение родной страны, которое застать он не успел, но которое уже и так маячило на горизонте.

В конце концов, и смерть жены – после которой он уже никогда не стал прежним.

Хельга как бы делала на нём всё новые и новые надрезы и извлекала из кровоточащих тканей новые и новые чёрные куски.

Иногда он был неспособен вымолвить слово и задыхался от кома в горле. Пару раз ему становилось тяжело стоять, и тогда он падал на скамью, пригнув голову и пряча лицо, словно от взрыва, и только его мощные плечи вздрагивали.

Зрелище растерзанного, поверженного Сокола приводило всех в волнение и оторопь, особенно присяжных. А на их волеизъявление как раз и рассчитывала Хельга.

Но Герман Фальк не умолял о прощении.

Поначалу обвинитель Рот был всего лишь саркастичен. Как-то раз при встрече он заметил:

- Говорят, две стороны немецкой натуры – жестокость и чувствительность. А вы, значит, упираете на последнее. Какой всё-таки типично женский у вас приём! Не хотел бы оскорбить, но назову вещи своими именами: уж лучше б вы действовали строже, а этот мелодраматизм – увы, настоящая пошлость.

- Но вы-то тоже не очень оригинальны, выставляя Фалька сущим зверем!

- Это хотя бы очень понятно.

- А то, что у него есть сердце, человеческое, страдающее сердце, это непонятно?

- Не особенно. Уж лучше признайтесь, что влюбились в этого мерзавца, как то бывает...

- Ни слова больше!

- Ох, извините! – расплылся в улыбке обвинитель.

- Да и не в вас же мне влюбляться, герр Романус! – огрызнулась защитница и решительно направилась прочь, показывая, что разговор окончен.

При следующей встрече прокурор поджал губы и прошёл мимо. Но не из-за обиды на запальчивость. Теперь он соображал, что дела его плохи.

Подчинённые отзывались о своём командире кто с теплотой, кто с пиететом. Родственники – несколько сдержанно, но с симпатией.  Конструкторы – с уважением. А напоследок приберегли опрос трёх возлюбленных майора.

Первой была Зигрид Стуре – командир женского добровольческого бомбардировочного полка. Второй следовала Хенни Штреземан – звезда кинематографа (их с Германом совместное сияние выглядело знаковым для эпохи). Замыкала славную тройку Карин Фальк, урождённая Хаммаршёльд.

Их выступление тоже стало для обвинения чувствительным ударом – ведь оказалось, что, несмотря на тёмные жизненные перипетии, каждой женщине майор «причинил» по большей части добро – они искренне так думали. 

Карин так считала несмотря на все тяготы совместной жизни и ставшую их логичным завершением смерть.

Чаша весов склонялась в сторону помилования. Присяжным действительно импонировали и самоотверженность Германа, и его умение любить, и окрылённое горение идеей – но, при всём его патриотизме, это была не идея великой Германии.

Его Родиной было небо.

И вполне можно было поверить, что он жил мечтой не о германском господстве, а о будущем авиации.

Всем запомнились горячие слова Карин:

- Разве можно отсечь крылья тому, кто мечтал подарить людям полёт?!..

Это было крайне идеалистическое высказывание. Но оно тоже согласовалось с линией защиты. Госпожа Йоргенс тёмными мазками перенесённых её подзащитным испытаний подчёркивала огонь его души.

Наконец, настал тот день, когда судья торжественно объявил вердикт. И под гулкими сводами сумрачного зала мерно разнеслась заветная фраза:

- Майор Герман Отто Фальк признаётся оправданным...

Он не помнил почему-то звуков в тот момент. Зато помнил ощущения. Когда он иногда прикидывал, как бы мог их передать, то в голове вертелась лишь одна фраза: «Я словно воспарил, и настолько резко, что потемнело в глазах».

Но он ещё не успел её произнести.

Вместо этого – вздрогнул: перед носом у него несколько раз мелькнула знакомая узкая ладонь, а справа донёсся голос Карины:

- Эй, Герман! Ты что-то совсем задумался, всё в порядке?