6-7. М. Лермонтов и Наполеон. - К теме отца и сына

                Часть шестая

                «Клеветой героя не унижу…»

И кровь с тех пор рекою потекла,
И загремела жадная секира...

Поэму Лермонтова «Сашка», как это установилось в лермонтоведении, по положению в тетрадях и воспоминаниям Акима Шан-Гирея, датируют 1835 годом, не исключая, что это может быть и 1836 год, и даже 1839-й24.
Мы будем исходить из более вероятного 1835 года. Тем более что интересуют нас только десять строф, начиная с 75-й, посвященных Наполеону.
Учитель Сашки «чистый был француз, Marquis de Tess».

Его отец богатый был маркиз,
Но жертвой стал народного волненья:
На фонаре однажды он повис,
Как было в моде…
Приятель наш, парижский Адонис,
Оставив прах родителя судьбине,
Он молча проклял вольность и народ,
отправился в поход,
И наконец, едва живой от муки,
Пришел в Россию поощрять науки. –

Перед нами жертва Великой революции. Вынужденный покинуть новую Францию, т.к. не хотел разделить участь отца, повешенного «товарищами» и «братьями», пришедшими к власти, Адонис не остается в Европе, а приезжает в Россию, поскольку здесь, и не только в науке, отдают предпочтение иностранцам – немцам и французам.

Саша мой любил его рассказ
Про сборища народные, про шумный
Напор страстей и про последний час
Венчанного страдальца... -

т.е. про казнь на гильотине короля Людовика XVI. Оценочная лексика, в данном случае, принадлежит не поэту, а рассказчику – французу, не разделявшему взглядов восставших.

Над безумной /Парижскою толпою много раз
Носилося его воображенье:
Там слышал он святых голов паденье,
Меж тем как нищих буйный миллион
Кричал, смеясь: «Да здравствует закон!» —
И, в недостатке хлеба или злата,
Просил одной лишь крови у Марата. –

неприятен и Лермонтову этот народ, который, прикрываясь революционным лозунгом о главенстве закона, упивается кровью своих сограждан, причем лучших из них – «святых голов».

Там видел он высокий эшафот;
Прелестная на звучные ступени
Всходила женщина... Следы забот,
Следы живых, но тайных угрызений
Виднелись на лице ее. Народ
Рукоплескал... Вот кудри золотые
Посыпались на плечи молодые;
Вот голова, носившая венец,
Склонилася на плаху... О, творец!
Одумайтесь! Еще момент, злодеи!..
И голова оторвана от шеи... -

так была казнена на гильотине Мария-Антуанетта, королева Франции и Наварры, супруга короля Людовика XVI, а для поэта – просто женщина, молодая, красивая...

И кровь с тех пор рекою потекла,
И загремела жадная секира... -
никогда еще в стране так активно не работала гильотина, как в это время победы революционных сил за Свободу Франции.

Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет…
Заутра казнь, привычный пир народу…, -

писал в 1825 году и А. Пушкин в стихотворении «Андрей Шенье», к которому обращается здесь Лермонтов:

И ты, поэт, высокого чела
Не уберег! Твоя живая лира
Напрасно по вселенной разнесла
Всё, всё, что ты считал своей душою, —
Слова, мечты с надеждой и тоскою...
Напрасно!.. Ты прошел кровавый путь,
Не отомстив, и творческую грудь
Ни стих язвительный, ни смех холодный
Не посетил — и ты погиб бесплодно... –

По Лермонтову поэт может и должен был отомстить за всех казненных именем Свободы: живой лирой своей, творчеством своим, стихом язвительным, как сделал и делает это он сам в своих поэмах и стихах, посвященных мятежному Кавказу и борьбе горцев, на стороне которых находится его гений: «Хаджи-Абрек», «Аул Бастунджи», «Измаил-Бей», «Мцыри»… - Лермонтову не в чем было упрекнуть себя перед смертью: он ушел, нужно понимать, отомстив, погиб не бесплодно, в отличие от французского поэта. Как погибнет в 39 лет певец песни «Свобода или смерть!» Имам Алимсултанов, расстрелянный 10 ноября 1996 года в Одессе25 за песни, поднимавшие дух народа, сражавшегося против оккупантов за свою землю.

 Историческая справка: «В 1792 г. Андре Шенье на время оставляет Париж и в Версале посвящает себя поэзии. Но в самый разгар террора 1793 г. вдруг возвращается в столицу. 7 марта 1794 г. он, горячий сторонник революции, считавший якобинцев врагами народа, был арестован по подозрению в сношениях с роялистами и 25 июля 1794 г. казнён на гильотине вместе с поэтом Жаном Руше»26.

О том, как принял смерть Шенье в 31 год, не известно, но, автор оды, посвященной  24-летней Шарлотте Корде, убийце Марата, казненной на гильотине якобинцами, он знал, как нужно взойти на эшафот.

И Франция упала за тобой
К ногам убийц бездушных и ничтожных.
Никто не смел возвысить голос свой;
Из мрака мыслей гибельных и ложных, -

пишет Лермонтов, в казни Шенье увидевший падение Франции, поскольку он-то как раз смел «возвысить голос свой», обличая демагогов, эту новую породу льстецов, захлестнувших страну.

Никто не вышел с твердою душой, —
Меж тем как втайне взор Наполеона
Уж зрел ступени будущего трона... -

очень точно подметил Лермонтов, что Наполеон в свои 24 года, наблюдая за этим революционным террором, не щадившим инакомыслящих, даже поэтов, понял, что нужно возвращать Франции именно трон, и он провидел даже эти ступени, по которым взойдет на этот трон, с которого можно будет провозгласить Закон, обуздывающий народный гнев и права «жадной секиры».

Я в этом тоне мог бы продолжать,
Но истина — не в моде…
К тому же я совсем не моралист —
Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,
Я палачу не дам похвальный лист,
Но клеветой героя не унижу —
Ни плеск восторга, ни насмешки свист
Не созданы для мертвых... -

И в 1835 году Наполеон остается героем в глазах Лермонтова, на которого он не станет клеветать, в угоду времени... Даже в приближающуюся двадцать пятую годовщину Бородина, когда в стране войдёт в свои права мода на патриотизм. Из уст поэта мы не услышим «ни плеск восторга, ни насмешки свист»…
Тогда что такое его «Бородино»?


                Часть седьмая

                «И умереть мы обещали…»

«Сверши с успехом дело злое - 
- Велик; не удалось – злодей…»

Январь 1837 года. Михаил Лермонтов пишет «Бородино». «В основу «Б.» легло раннее героико-романтич. стих. Л. «Поле Бородина». Стих. носит программный характер и является худож. открытием в истории рус. реалистич. поэзии. Впервые в отечеств. лит-ре историч. событие увидено глазами простого человека, рядового участника сражения, и данная им событию объективная оценка разделяется автором» 27. – пишет В.А. Мануйлов в комментарии к этому произведению.
Безотносительно к «Полю Бородина», «Бородино» действительно рассматриваться не может, поскольку это то же самое стихотворение, но переосмысленное поэтом. С учетом произведений, рассмотренных нами выше, и, главное, - дистанцировавшись по времени: между двумя стихотворениями – семь лет, а событию – двадцать пять лет. За это время все, кто хотел высказаться за и против Наполеона, всё сказали, написали… Зачем нужно было 26-летнему Лермонтову, ровеснику Бородинской битвы, возвращаться к стихотворению семилетней давности? Попробуем ответить на этот вопрос, вернувшись к тексту произведения «Бородино».
«Рядовой участник сражения» - артиллерист-рассказчик перед нами уже был, так что это не «впервые» мы посмотрим на события «глазами простого человека». Племянник подсел к своему дяде и просит его поделиться воспоминаниями:

— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана? —

Это не чужой дядя, разговор происходит в семье, а значит, отвечать можно предельно честно, откровенно, без пафоса и ложного патриотизма. Племянник знает, что русские французу отдали Москву, изрядно сгоревшую — «спаленную», когда тушить и спасать уже нечего. Это дорогая цена. — Цена, которую платили горцы в нескончаемой войне с российской империей:

… Но в эту ночь аулы, мнилось,
Не знали тишины ночной.
Стада теснились и шумели,
Арбы тяжелые скрыпели,
Трепеща, жены близ мужей
Держали плачущих детей,
Отцы их, бурками одеты,
Садились молча на коней,
И заряжали пистолеты,
И на костре высоком жгли,
Что взять с собою не могли!, —

писал Лермонтов в поэме «Измаил-Бей», задаваясь вопросом, которого нет и не может быть в «Бородине»:

Но что могло заставить их
Покинуть прах отцов своих
И добровольное изгнанье
Искать среди пустынь чужих?

«Праха отцов» в Москве не было у ее защитников-рекрутов, как не было чем дорожить и дяде, перед которым поставлен вопрос: «Ведь не даром?.. Французу отдана…» - Не французам, не великой победоносной армии сокрушительной силы, а французу… Даже если Наполеону. Даже если Москву. Для молодого крепостного раба это привычный сравнительный образ... 
Иначе  ведет себя и говорит свободный человек, горец, но готовит нас к тому, что мы услышим, сам поэт, который в этой поэме, в отличие от стихотворения, берет на себя роль рассказчика:

Примчалась как-то весть,
Что к ним  подходит враг опасный,
Неумолимый и ужасный,
Что всё громам его подвластно,
Что сил его нельзя и счесть.

И вся эта армада движется на маленький аул:

Черкес удалый в битве правой
Умеет умереть со славой,
И у жены его младой
Спаситель есть — кинжал двойной, -

но для этого нужно, чтобы даже столь многочисленный враг приблизился на расстояние действия кинжала, а не посылал издали ядра пушек – «громы».

Позор цепей
Несли к ним вражеские силы!
Мила черкесу тишина,
Мила родная сторона,
Но вольность, вольность для героя
Милей отчизны и покоя.

Подготовив читателя, Лермонтов даёт возможность услышать даже не горца, а его мысли:

«В насмешку русским и в укор
Оставим мы утесы гор;
Пусть на тебя, Бешту суровый,
Попробуют надеть оковы» —
Так думал каждый…

Но о чем думал и что защищал под Москвой русский рядовой, основа русской армии, который был и остается в статусе безымянной «черни», не имеющей места на социальной лестнице в русском обществе? От самого поэта мы это не узнаем. Послушаем старого рассказчика.

«Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!» -

«схватки» были и Бородино защищали, как могли, но не было победы над врагом. Предельно простым, домашним языком, когда уместно вставлять в речь разговорное «ведь» и близкие повторы: «не даром», «недаром», Лермонтов подчеркивает, что народу всё ясно и понятно: дорогую цену заплатили русские, и не только спалив Москву, поэтому память не отпускает «день Бородина».

— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы! -

не может даже представить себе «дядя» своего племянника и его поколение в условиях, какие достались им в 1812 году: это нужно было быть богатырями, чтобы дневать и ночевать в открытом поле у орудий, как мы узнали из стихотворения «Поле Бородина». Здесь же эти подробности опущены, но обобщены:

Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля...
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы! -

так много положили людей, отстаивая деревню Бородино, что защищать Москву было уже не с кем, говорит непосредственный участник сражения. А значит, «отдать», т.е. сдать без боя, Москву была Воля Всевышнего. «На всё воля Божья», - терпит свою участь русский мужик.

Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?» -

себя к старикам дядя не относит, значит, если в первом стихотворении перед нами был рассказчик – ветеран Чесмы и Рымника, то здесь мы на это же сражение можем посмотреть глазами молодого рекрута, который сравнивает себя и свое поколение с нынешним, не в пользу последних. А ворчанье стариков очень даже понятно: на зимних, необустроенных для проживания, квартирах, армия быстрее погибнет, как они тысячами умирали в казармах на Кавказе от недоедания, от лихорадки, чумы, холеры – результата антисанитарии. Конечно, лучше принять, наконец, бой.

Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки? -

Тем более, что не впервой это делать русской армии, воюющей снова и снова за присоединение присоединенных не раз земель: Персии, Турции, Польши, Северного Кавказа… Непонятна только кичливость, петушиная задиристость старых солдат: «Не смеют что ли?.. изорвать… о русские…», - внушающие молодым, что война это не серьезно: порвем всех и домой…   
Поэтому бывший молодой рекрут так и воспринял предстоящее сражение: «И вот нашли большое поле: /Есть разгуляться где на воле!». «Руку правую потешить», - говоря словами Пушкина. «Построили редут».

«Редут — отдельно стоящее укрепление сомкнутого вида, как правило земляное, с валом и рвом, предназначенное для круговой обороны от неприятеля. Редут состоял из наружного рва, вала с земляной ступенью для размещения стрелков и орудий, а также внутреннего рва для укрытия обороняющихся»28.

В первом стихотворении о редуте нет и речи, как здесь нет речи о буре, шумевшей до рассвета.

У наших ушки на макушке! -
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
Французы тут как тут. –

Если в первом случае рассказчик-артиллерист говорит о «нежданном» ударе французов, то здесь все достаточно бдительны и готовы ответить показавшемуся с рассветом врагу. Но рассказчик никак не выйдет из игривого состояния.

Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!. –

«дядя», похоже тоже из артиллеристов, лексика его достаточно проста, чтобы подозревать в нём дворянина, к тому же представитель дворянства, говоривший на французском языке, вряд ли назвал француза «брат мусью».
Молодой артиллерист, дезориентированный старыми ворчунами - ветеранами войн, продолжает, кичась, подзадоривать себя: «Постой-ка», «пожалуй…», «уж мы», «уж постоим». Но здесь у молодого артиллериста есть «родина». Рекрут ли из черни перед нами? Или он принадлежит к среднему классу? Но, если будут «ломить стеною», значит, не так уж их и мало.

Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день. –

Два дня артиллеристы с обеих сторон обмениваются пушечными ударами, рукопашная еще не началась. «Безделка» без всякого толку, это когда не видишь результатов своего труда: враг находится на приличном расстоянии, потерь его посчитать нельзя, чтобы вдохновляться с каждым новым ударом по вражьему стану.

Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!» -

выходит, действительно враг еще не приблизился к русским позициям. 

«Картечь - артиллерийский снаряд, предназначенный для поражения живой силы противника на близких расстояниях (до 300 м) в открытом поле»29.

И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз. –

Ликовать враг может, только если перевес на его стороне и понес небольшие потери, по сравнению с противником. Здесь не уточняет Лермонтов число павших, но из первого стихотворения мы знаем, что «живые с мертвыми сравнялись», а значит, враг еще близко не подошел, а русские уже потеряли половину живой силы. На смену кичливости пришла усталость. 
«Но тих был наш бивак открытый».

«Бивак — расположение войск вне мест постоянной дислокации»30.

Здесь же бивак чисто символический, - о палатках, шатрах и речи нет. Поэтому каждый видит всех, кто чем занят:

Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус. –

Вот они эти пожизненные рекруты, ветераны Чесмы и Рымника: с длинными усами, ворчуны-старики.

И только небо засветилось,
Всё шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам... -

«вождя» - Кутузова, в первом случае, здесь сменяет полковник. В русской армии, как мы узнаём из письма Пушкина своему брату Льву, полковниками становились к 25 годам, - отцом, в глазах старых рекрутов, этот молодой человек вряд ли мог быть.

Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой. –

Из булатной стали делали холодное оружие - клинки мечей, сабель. Значит, на третий день, как только противники сошлись в рукопашной схватке, полковник был убит сразу. Молодой, неопытный командир, вызывающий сожаление и сочувствие опытного бойца. – Такова интонация этого лексического ряда. Но перед боем «молвил он, сверкнув очами»:

«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте же под Москвой,
Как наши братья умирали!» -

переносит в уста полковника поэт слова вождя из предыдущего стихотворения, но значение Москвы, о которой мы говорили выше, в судьбах ее защитников - рекрутов от этого не меняется. В первом стихотворении у Лермонтова: «вождь сказал перед полками», во втором случае полковник не так спокоен, как старый вождь, в нем, как в молодых людях, чувства берут верх, отсюда это не «сказал», а «молвил», не спокойно, а «сверкнув очами»… Старые бойцы, «ребята», понимают, что с ним скорее можно умереть, а не погибнуть, успев совершить героический поступок, как это произошло в Крымскую войну с полковником Карамзиным, сыном знаменитого историка.

«Это одно из таких подавляющих несчастий, - писал поэт Тютчев своей жене Эрнестине 9 июня 1854 года, - что по отношению к тем, на кого они обрушиваются, испытываешь, кроме душераздирающей жалости, еще какую то неловкость и смущение, словно сам чем-то виноват в случившейся катастрофе... Рассказывают, будто государь (говоря о покойном) прямо сказал, что поторопился произвести его в полковники, а затем стало известно, что командир корпуса генерал Липранди получил официальный выговор за то, что доверил столь значительную воинскую часть офицеру, которому еще не доставало значительного опыта. Представить себе только, что испытал этот несчастный А. Карамзин, когда увидел свой отряд погубленным по собственной вине…»31.

Полковнику не доставало опыта!.. В вечно воюющей армии!.. И это после Кавказа, куда отправился в 1844 году добровольцем, и даже был ранен. Его тоже считали «хватом», иначе не пошли бы за ним на эту военную авантюру, где погибли все!..
Но вернемся к тексту.

И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой. –

Поэт заменяет здесь слово «погибнуть» на слово «умереть», характерное для мирного времени, но на поле боя выглядящее напрасной жертвой. К тому же французы имеют перевес, первыми атакуют и ликуют после боя всю ночь. Дух высок на стороне врага, в отличие от русской стороны.

Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут. –

В атаку пошла французская кавалерия на русскую артиллерию и пехоту! По крайней мере, описание противника дается пешим человеком, а не всадником: «все промелькнули… все побывали…» В глазах рассказчика - «как тучи» - говорит не столько о том, что враг сохранил свои основные силы, сколько о том, что защитников, готовых в первые два дня «ломить стеною», осталось гораздо меньше.

Вам не видать таких сражений!
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел. –

«Носиться» знамена могут только в руках всадника, если звучал булат, и рука бойцов колола, картечь должна была бы замолчать, - так недолго своих уничтожить, о чем узнаем далее. 

Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!.. -

наконец, в третий день – рукопашный бой. Насколько удалым был бой для русских посмотрим далее.

Земля тряслась — как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой... -

вряд ли здесь можно разобрать, кто одерживает верх, тем более что артиллерия не умолкает: куда она может бить, да еще залпом, если давно уже идет ближний бой? Только наступление темноты могло внести какой-то порядок в происходящее, поскольку вряд ли здесь можно было различить отцов-командиров, или слышать их команды. 

Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять... -

русская сторона была готова, или «все» – это и французы тоже? Бодрящийся молодой участник с большим оптимизмом рассказывает о намерениях, нежели о самом сражении.

Вот затрещали барабаны —
И отступили басурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать. –

«Противника», в первом случае, поэт заменил здесь на «басурман», поскольку в русском простом народе любой враг – «басурманин». Но «товарищей» не сочли, поэт не стал уточнять, как в «Поле Бородина», ограничившись общей фразой: «Но день достался нам дороже!», чем французам, - добавим от себя напрашивающееся дополнение. 
Три дня, как видим, шли бои, в которых одерживали верх французы, на четвертый день «были готовы» к «новому» бою, но рассказчик не смог, или не захотел, продолжить, грустно подытожив: «Да, были…».

Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри — не вы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не Божья воля,
Не отдали б Москвы!, -

дословно повторяет начало стихотворения старый боец.
Кольцевая композиция стихотворения, в данном случае, в корне меняет идейную направленность произведения: восторг и восхищение в устах «дяди», отвечающего на вопрос племянника, в самом начале, обещали героический рассказ о защитниках отечества: «Да, были…»; но, повторенные в конце, после всех этих исторических подробностей, они приобрели нотки сожаления и горечи, какими сопровождаются тяжелые воспоминания: «Да, были…». Этим тяжелым вздохом поэт заменил свой первоначальный оптимистический посыл в конце стихотворения «Поле Бородина», когда у него была уверенность, что никогда, никем и ни за что не изгладится из памяти русских Бородино, затмившее собой славу Рымника и Полтавы.
Спустя семь лет, став свидетелем разговоров в обществе о целесообразности сожжения Москвы, о спасительной зиме, о морозах, о Наполеоне как личности в истории, Лермонтов пересматривает свое отношение к событиям прошлого и, будто вступая в этот неоконченный спор, вкладывает в уста представителя нового поколения вопрос, с дискуссионными нотками : «Скажи-ка… Ведь были ж…».
Оставив последнее слово за участником Бородинского сражения, Лермонтов дистанцировался от услышанного, не высказав к нему своего отношения.
Не потому ли, что Наполеон оставался великим в глазах поэта, и неуспех в России не делал его злодеем?