Лыжи

В моей детской градации ценностей лыжи всегда стояли на несколько пунктов выше даже велосипеда, а впоследствии даже и мопеда «Рига-22». Да чего там, долгое время они шли первой строчкой.

Одно это слово чего стоит. В нём снег во всех его многообразных проявлениях, знать которые просто необходимо и обязательно, чтоб обратить потом себе в пользу, в нём возможность настоящей воли, потому что «лыжи» - они от «лызнуть», улизнуть, убежать от чего-то и, соответственно, примчаться к кому-либо.

Лыжами заставлена кладовая солнца. И для стран с суровой зимой оно использует их в качестве антидепрессанта.

Солнце всегда наводит лоск в любой, даже очень кривенькой лыжне. И глядя на этот след, мы непременно щуримся, а со стороны кажется, что чуть-чуть улыбаемся. В лесах с веток-лап солнце специально роняет за шивороты лыжникам букеты снега, заставляя обмирать сердца, вспоминать о тепле и освобождающем мужскую душу мате.

Ни один человек после лыжной прогулки не совершит паскудный и мерзкий поступок.

В тридцать девятом году гонял на лыжах за финнами один мой дед. Рыжебородые, могучие, они просто отказывались от плюгавенького него убегать, видя, как он, пренебрегая всякой техникой, имея в запасе дури, что ледокол, просто натурально по целине снежной бежит, подгоняя себя по заднице лыжными «пятками». Теперь все думают, что этот стиль изобрели современные норвежцы, а нет, российским мужчинам он был известен задолго до. Просто не запатентовали. Ну, несется, будто без лыж по полю человек. Быть может, это у него такое вот увлечение. Мы и по асфальту можем, да. Чего только не делали люди, живущие в России, тем более в деревне, тем более зимой.

Изящно и с протяжкой, поочередно помогая себе руками, будто отталкиваясь от воздуха, бегала на лыжах другая моя бабушка. Возможно, именно поэтому она всю жизнь была иронична и весела.

Но там и мастер был под стать. Лыжи изготавливал дед Куторкин. Он был демиург лыж. К нему в очередь и в маленький блокнотик записывались загодя, когда те лыжи еще «сидели» в деревьях, а листва над их «головами» издавала летний шум. Окрестная мордва звала его изделия «йонадал», что означало «молния» в переводе.

Куторкин творил волшебство на коленках. Причем буквально.

Заготовки в лесу он выбирал долго и тщательно. Как шаман, шевелил губами. А когда находил дерево «годное», падал к корням его и целовал, как подол невестиного платья. Потом возил на лошади бревна. Давал им год отдохнуть. Сушка и пресс. После - рубанок и ладони, какой-то отвар, в котором он те лыжи вымачивал, загибал, обивал «кисой» - искрящейся тонкой шкуркой с оленьих ног. Шкуру добывал не сам.

Первые мои лыжи были от него. Впрочем, без всяких там «кис».
Даже учитель физкультуры, когда я притащил эти «дощечки» в город, долго вертел их в руках и сказал:

- Хм.

Потом добавил:

- И это вам, ребята, не хрен собачий! Здесь прям вот трансцендентальность.

Учителя влекли непонятные красивые слова. Он был человек пьющий, а, значит, склонный к поэзии.

Лыжи «йондал» я поломал года чрез три, спускаясь с холма градусов под восемьдесят - ну ладно, семьдесят пять. Наш город стоял на горе, а холмы окружали его. Внизу по долине тех холмов тек ручей, который заметить было проблематично, поскольку его занесли снега. Но мне кажется, даже если б мы знали, что там вода, всё равно бы поехали. Ну, чтоб испытать себя. Мы не верили, что нельзя совать пальцы в розетки. И я в этот ручей влетел. Кроме разломавшихся в хлам лыж, треснула–переломилась в запястье моя рука. На морозах гипс накалялся и потом так ныл и чесался, оттаивая в помещениях. А дней через пять я сломал и эту сломанную руку, играя на снегу в футбол. Гипс просто лопнул пополам, и я выкинул его.

Интернета ещё не было, и мы тогда занимались всем и ничем. Посещали кружки «юный техник» и до кучи – «юный атеист», тырили со стройки карбид и делали из бутылок-чебурашек «бомбы», изготовляли из медных трубок пугачи, а из сердцевин лампочек крохотные ракеты, выуживали раков из страшных нор, подглядывали за женщинами в городской бане.

Но позже все как-то разбились по интересам. Я даже не знаю, по какой причине пошёл в секцию лыжных гонок. Может, потому что любил это их мягкое друг о дружку постукивание, любил много находиться под небом и любил видеть лес. Хотя при интенсивных занятиях ты как раз ничего из этого и не замечаешь.

Мы умирали на трассах, пробегая в неделю по триста километров. И вскоре выяснилось, что просто взять и уйти ты уже не можешь. По сути, это такая игла, похлеще наркотической. Когда пропускаешь тренировку, начинается самая обыкновенная ломка. Ни один крепкий напиток после не приносил такого опьянения, как полноценная «пахота». В «фонарях» ты возвращаешься домой, что называется, в умат. Идешь с кофром, снегами поскрипывая, тишина. И кто-нибудь разудалый тебя обязательно спросит: а у тебя там за спиной че, не ствол случайно? Люди в девяностые были друг к дружке более внимательны и на общение щедры.

После были соревнования, утюги и кофемолки вместо призовых, осваивание умопомрачительного свободного стиля. Было закапывание паспорта под сосной, чтобы потом, его откопав, поехать по приглашению Школы олимпийского резерва в город Мончегорск. Мама, которая, узнав об этом, не угрожала, не увещевала, просто ходила по дому, что-то делала, не переставая совсем беззвучно плакать. И слёзы её были огромные, по полкило, я слышал как они падают на паркетный пол. Потом они с отцом говорили что-то про поломанную судьбу, про «вот окончишь то-то и то-то, а потом – никто не держит». В общем, ни Ведениным, ни Гунде Сваном я не стал.

Быть может, поэтому роман с лыжами продолжается по сей день.
Сегодня в подвале у меня стоят три пары в кофрах. Для «конька», для гор и охотничьи – для труднодоступных мест и созерцания полей и лесов.

За это время две эти дощечки (сегодня пластик) научили меня многому.
На первый взгляд, это довольно простые и кондовые вещи.

- Любое хорошее дело сначала идет туго, и это верный признак, что ты на верном пути.

- Всё не навсегда, и как бы ты ни подыхал на трассе, в девяноста девяти случаях из ста ты обязательно окажешься в раздевалке, и у тебя в ладони будет большая чашка чаю, горячая, как при некоторых обстоятельствах, женская грудь. Важно, что ты при этом будешь вспоминать: то, как сдался или дотерпел.

А кроме всего прочего, есть какая-то магия в этом запахе растопленных парафинов и мазей. И они круче любой машины времени возвращают тебя в шатоломное детство. Ну, если надо. У меня еще остались те мази, что выглядели, словно батончик шоколада. Которые всегда хотелось сожрать или хотя бы откусить.